бузы нам! Дашенька!
И дедушка, надорвав конверт, извлек из него письмо.
— «Драгоценный родитель мой, Петр Иринеевич, — писал в новом письме из Одессы судовой механик Михаил Ананьев. — Все мы здоровы и вам желаем благополучия и здоровья на многие годы. А как просили вы отписывать вам про Одессу, о всех происшествиях, так вот прочитайте».
Дедушка положил письмо на стол, взглянул на Нину Федоровну и рассмеялся.
— Почитаем, — сказал он, потирая руки от удовольствия.
И опять стал читать.
— «Погода у нас в Одессе все время стояла просто бесподобная: солнышко, цветут акации… А тут вдруг 30 апреля такой туман с моря, что и на улице временем не разобрать стало, что и где. И опять новость, да еще какая!
Казак-вестовой с поста прискакал, с пикетов, что по морскому берегу дозор держат. И привез казак донесение. Всего в шести верстах от Одессы, против дачи Кортаци, неприятельский военный пароход на мели оказался. И так это он сел на мель, что ни взад, ни вперед. Ну, понятно, у кого время, так тот сразу — на дачу Кортаци. А я не могу, у меня ремонт машины и котлы чистим. Как тут отлучиться? Вдруг, слышу, кричат мне в машинное отделение:
«Ананьев! Где тут у вас Ананьев?»
«Есть Ананьев! — кричу я ответно. — При машине нахожусь, ремонт у меня».
«Бросай, — слышу, — все, к начальнику порта тебя».
Зачем это, думаю, меня к начальнику порта? Однако бегу. Так, мол, и так, ваше превосходительство, явился по вашему приказанию.
И говорит мне адмирал:
«Ананьев, — говорит, — возьми людей, сколько надобно, и соколом лети на дачу Кортаци. Там английский пароход «Тигр» на мели тоскует. Будем его брать, так, верно, по механике что потребуется».
Я обрадовался — и адмиралу по всей форме:
«Есть, — говорю, — ваше превосходительство, соколом! Лечу».
Прибежал на пароход, велел моим молодцам собираться с инструментом.
«На подводах, — кричу, — катите! Подвод тут порожних в порту полно — лес привезли».
А сам извозчика подрядил, чтобы домчал одним духом.
Еду. Слышу — палят, и только одно томит меня: как бы пароход с мели не снялся, не ушел. Щеголева, думаю, туда б; он бы там навел порядок. А там, когда подъехал, то хоть и не было Щеголева, а пушки уже постреляли-таки.
Дача Кортаци на горе стоит; под горой море плещет. Туман расползся, и видно — ну, совсем под горой, близ самого берега — стоит пароход.
Я уже опоздал к началу, а то ведь была у них артиллерийская перестрелка. Поручик Абакумов с горы стрелял, лепил по пароходу в лучшем виде. А «Тигру» стрелять пришлось в гору, и все ядра шли у него вперелет, через головы наших артиллеристов. И Абакумов возьми тут да угадай по самому капитану — в ноги ему Абакумов угадал. Ну, видят на пароходе, наша, значит, взяла, коли уж и капитан у них из строя вышел. Тотчас спустили они у себя флаг, сожгли все судовые бумаги и стали шлюпки спускать, в плен чтобы идти.
Причалили, на берег выходят. Матросы в синих куртках; офицеры тоже в полной форме. Потянулись тропинкой в гору. А народ наш — жалостливый; видит — хоть и неприятель, а в беде люди. И стали тут наши матросов английских кренделями оделять. Ешь, мол, не обижайся.
Раненых — так, конечно, на носилках. Пятеро их было, раненых матросов. На одного уж очень страшно смотреть было. Молодой, борода небольшая рыжая… Живот ему разворотило ядром. Что-то он все сказать хотел; может быть, пить просил? «А дача — пустая, пресной воды, как на грех, нигде ни капли. Только у лафета подле пушки одной стояло ведерко — банник смачивать. Вода мутная, да что поделаешь! Солдатик наш — сразу к ведерку, зачерпнул водицы в ладонь и этому, с рыжей бородкой, к губам поднес. Тот проглотил капель несколько и тут же помер. Горько. Славен город Одесса, а все же ему — чужая сторона.
Фамилия капитана Джифорд. И его тоже на носилках принесли. Четверо матросов, а доктор позади идет. У капитана Джифорда ядром ниже колена правую ногу оторвало и ступню раздробило на левой ноге. Капитан — красавец; видать, что высокого роста; синий сюртук на нем с серебряным позументом. В дом его внесли. А шпаг у капитана и у офицеров не взяли. Сначала всех их — в карантин, а потом уже начальство будет в шпагах разбираться. И всех их взято в плен, кроме капитана, двадцать четыре офицера и двести один человек гардемаринов и матросов.
Вскоре к «Тигру» подошли два других английских парохода. И началось опять. Пароходы через головы наши палят, Абакумов снова по «Тигру» лепит. И вот задымился «Тигр»; по палубе огоньки, как мыши, побежали: огонек — тут, огонек — там… И, глядь, уже не огонек, а пламя тешится… Мы стрелять перестали, и неприятельские пароходы притихли. Конец «Тигру». И глядим: поднимают на корме на неприятельских пароходах черные траурные флаги. И дали они каждый по три пушечных выстрела в море, как бы погребальный салют погибшему товарищу. И прочь пошли и с глаз скрылись. А мы стоим и ждем. На «Тигре» от пламени пушки сами собой стреляют, а иные уже и в воду повалились.
И тут случай такой, что чуть сами собственного солдата не загубили. Как сошла с «Тигра» вся команда и капитана и раненых на берег перенесли со шлюпок, так послали к «Тигру» карантинного солдата. Чтобы на палубу взошел и там остался на часах. Чтобы, пока распоряжение будет, ни на пароход, ни с парохода никого. Карантинный солдат взобрался на палубу, мундир на нем с красными рукавами, как у всех карантинщиков… Ну, карантинного часового поставили; а как началась снова пальба, когда два других парохода подошли, так про своего часового и вовсе забыли. Поручик Абакумов знай лепит себе залпами в «Тигра». Невдомек Абакумову, что его же ядро может на «Тигре» русского человека на куски разнести.
И уже когда перестали стрелять и неприятельские пароходы под черными флагами прочь отошли, вдруг замечаем: на «Тигре» на палубе в дыму и огне человек мечется — черный мундир, а рукава красные. Спохватились тогда, вспомнили про этого несчастного карантинщика, мигом шлюпку снарядили, пошли вызволять беднягу. Сняли его с бровями, с волосами обгорелыми, но живого и живым манером доставили на берег.
«Жив, Крупенников?» — кричит ему офицер карантинный.
«Жив, — говорит, — ваше благородие; только маленько будто в левом ухе звенит».
«К чему ж бы это, Крупенников?»
«А это уж, — говорит, — всегда так, перед тем как пропустить чарочку за ваше здоровье».
«Ах ты, — говорит офицер, — шут Крупенников, пропащая душа! Хоть и полагается тебе после такой бани, да где же мне тут для тебя чарочкой раздобыться? До первого кабака шесть верст ведь скакать».
И случись тут один господин хороший, человек, видно, запасливый: баклажка у него через плечо, а в баклажке водка анисовая, крепнущая. Налил он Крупенникову здоровенную чарку.
«Пей, — говорит, — Крупенников. Кому не поднес бы, а тебе за геройство поднесу. Да еще скажу тебе: по всему выходит — не судьба тебе в огне гореть».
А Крупенников выпил, крякнул, губы красным рукавом своим вытер и говорит:
«Спасибо, — говорит, — сударь, на добром слове и на полной чарке. Это верно: в огне мне не гореть и в смоле не кипеть. Жить буду долго, до самой смерти проживу».
Вот, батюшка Петр Иринеевич, какие люди бывают!
А тут уже смерилось, и в небе звезды зашевелились. Тем временем огонь на «Тигре» до пороховой камеры добрался. И ударило так страшно, и так сотряслось под нами, словно как бы земля с оси своей сверзилась. Были такие, что наземь попадали. А жена поручика Абакумова на дачу Кортаци приехала мужа проведать — так хоть и жена артиллериста, а в обморок упала. И пленный доктор с «Тигра» ее в чувство приводил: виски чем-то натирал да из синего пузырька давал нюхать.
Настала ночь. Работать все равно ничего без факелов не видно, а факелов не припасли. Я моим молодцам: дескать, ребята, марш к себе в гавань, а завтра чуть свет быть всем здесь со всем снаряжением. И сам тоже домой поехал. А утром, чуть зорька, снова на дачу Кортаци качу.
Приехал. Солнце над морем лучи раскинуло. Воздух прозрачный — глядишь как сквозь вымытое стекло. И что осталось от сгоревшего «Тигра», так это все у нас как на ладони. Дерево, какое было на «Тигре», так почитай все погорело, мало что осталось; а подводная часть и машина — все обнаружилось в целости. И подошли мы к пароходу на шлюпке, стали машину разбирать; и водолазы тут работали, пушки со дна морского подымали.
И еще что увидел я — это просто ужасно. В трюме увидел я туловище человека, а голова отрезана, всё в крови плавает.
По обличию и по платью видно, что грек. Говорят, англичане взяли в Синопе на борт лоцмана-грека; и когда «Тигр» по случаю тумана в мель врезался, так они, значит, всё — на грека этого несчастного, будто он нарочно пароход на мель да на камни навел. И сказнили грека какой лютой казнью! Обезглавили. Вот какие они!
В магазинах тут теперь продаются шкатулочки; сработаны из дерева, что с «Тигра» было снято. Так мы тут одну такую купили — вам подарочек.
А с тем крепко вас все целуем и от щирого[30] сердца всего наикращего вам желаем.
Любящий сын ваш Михаил Ананьев».
Дедушка кончил читать, гости поблагодарили его и стали прощаться. Все пошли за ворота, где извозчик в рваном бешмете, заждавшись своих седоков, дремал на козлах. И покатились дрожки вдоль по Широкой улице, увозя капитан-лейтенанта Лукашевича и его жену Нину Федоровну.
А дедушка почувствовал усталость. Он уселся тут же, в тени, на лавочке под тополем, и долго глядел, как сквозь облака пыли просвечивает красный шелковый зонтик. Потом все пропало, осталась одна пыль столбом.
XIXВторжение
Лето, жаркое севастопольское лето, было на исходе. По хуторам на виноградниках было людно. Из гущины виноградных лоз доносилась звонкая украинская песня. Девушки собирали созревший виноград: розовую шаслу, золотистый чауш, черную и ароматную изабеллу. И вот, как в прошлые годы, снова тянулись маджары с виноградом в Севастополь, на базар.