Капитан Стаматин подошел к подъезду. Двери были широко раскрыты. По обеим сторонам застыли штуцерники в красных куртках. Английские офицеры, гремя палашами и звякая шпорами, то входили в дом, то выскакивали оттуда как ошпаренные. Они хватали лошадей с устроенной в стороне от дома коновязи и бешено мчались куда-то, будя эхо в обступивших Балаклаву горах.
К дому капитана Стаматина была прислонена лестница, и, взобравшись на нее, два солдата приколачивали к каменной стене большую доску. И на этой доске тоже была надпись. И ее тоже перевел капитану Стаматину услужливый переводчик. «Главная квартира главнокомандующего» — было написано на этой доске.
Капитан Стаматин выбросил ногу и шагнул через парадные двери в прихожую собственного дома. В прихожей, как и утром, как и месяц назад, висела на оленьем роге старенькая офицерская шинель капитана Стаматина, а в углу стояла его трость с резным набалдашником в виде волчьей головы. Но в зале за прихожей все было перевернуто вверх дном: сдвинуты столы, опрокинуты стулья, нагромождены какие-то ящики, исчез диван и унесена с этажерки флейта. Только три предмета остались на месте: стенное зеркало и по обеим сторонам — два портрета. На одном портрете был изображен Суворов в пудреном парике; на другом — Кутузов в фуражке ополченца 1812 года.
Оглядев все это, капитан Стаматин остался стоять посреди зала. Голова у него тряслась, и он чувствовал, что стоячий ворот мундира стал ему тесен. Мимо Стаматина с громом и звоном пробегали английские офицеры. Бросив любопытный взгляд на пленного командира балаклавской роты, они исчезали в дверях, которые вели в коридор. Один из них что-то шепнул переводчику, и тот, тщательно подбирая слова, торжественно возгласил:
— Его милост… э-э-э… главнокомандующий лорд Джеймс-Генри Раглан!
И указал на среднюю дверь между окном и печкой.
Капитан Стаматин выбросил ногу и, сделав несколько шагов, очутился в собственном кабинете.
В кабинете все было на месте. На письменном столе, как всегда, стояла начищенная кирпичом медная чернильница в виде пушчонки на лафетике. Весь подоконник был попрежнему занят цветочными горшками с бальзаминами и душистым горошком. И по стенам на коврах висели те же кинжалы, пистолеты, собачьи арапники и трубки с длинными чубуками. Но в кресле… Но в кресле перед письменным столом… В кресле капитана Стаматина за его письменным столом сидел не капитан Стаматин. Капитан Стаматин остановился в дверях, и по бокам у него стояли конвойные солдаты с красноносым переводчиком. А в кресле за письменным столом сидел пожилой толстяк, бритый, рыхлый, с пустым рукавом, заправленным в карман просторного сюртука.
Толстяк, отдуваясь, откинулся на спинку кресла. Он заговорил вяло, лениво обмахиваясь крохотным костяным веером. Капитан Стаматин из его речи не понял ни слова.
Но тут на помощь явился красноносый переводчик. Он кашлянул, потер себе кулаком вспотевший лоб и сказал:
— Господин главнокомандующий… лорд Джеймс-Генри Раглан говорит: ви… э-э-э… ви безумец. — Переводчик вздохнул и повторил — Да… ви безумец. И неужели ви думаль с маленький… с маленький горсточка ваших зольдат остановить… э-э-э… остановить цели армия? О! — заключил переводчик. Он грозно взглянул на капитана Стаматина и добавил — Вас спрашивайт господин главнокомандующий. Отвечайт.
— Я русский офицер, — сказал капитан Стаматин и потрогал левой рукой темляк на своей сабле. — Я русский офицер… слуга отечества. Что сделано, так это, значит, по долгу присяги, по совести. Чтобы совесть была спокойна. А ты спроси главнокомандующего: у него… то самое… совесть есть? В моем доме, в моем кресле, незваный-непрошеный…
Красноносый долго переводил. Лорд Раглан все обмахивался и обмахивался веером и наконец процедил сквозь зубы только два слова.
— Господин главнокомандующий, — начал после этого снова свою канитель переводчик, — господин главнокомандующий лорд Джеймс-Генри Раглан говорит: этот… э-э-э… этот ест право войны.
— Это не война! — вскричал Стаматин. — Это… грабеж это. По рукам дадим, чтобы… то самое… неповадно было.
Красноносый снова перевел. Лорд Раглан перестал обмахиваться и внимательно поглядел на Стаматина. И Стаматин поглядел лорду прямо в его водянистые, почти совершенно белые глаза. Минуту длилось молчание, пока лорд, бросив переводчику несколько слов, снова принялся за свой веер.
— Господин главнокомандующий… — И переводчик, обратившись к Стаматину, топнул ногой. — Ви есть пленный! — крикнул он, нахмурив брови. — Ви положийт оружие; ваша шпага положийт, о! И ви идет отсюда и, пожальста, не говорийт… э-э-э… не говорийт дерзост и разны то самое.
Капитан Стаматин отстегнул саблю и медленно поднял ее к лицу обеими руками. Он только теперь заметил, как потускнел на ней от времени темляк и порыжели ножны. И сердце у него сжалось при мысли, что это уже непоправимо. И больно ему стало от того, что надменный враг, торжествующий иноплеменник, посмеется над бедной саблей русского офицера.
«И пусть его!» — все же решил Стаматин.
Он поднес свою саблю к губам и поцеловал, И торжественно, как величайшую драгоценность, положил на стол. Потом повернулся, сделал шаг левой ногой, выбросил правую и зашагал из кабинета, через зал, через прихожую, сопровождаемый караулом в красных куртках.
Впереди шел караульный начальник, волоча за собой свой огромный палаш. Лорд Раглан стоял, обливаясь потом, у раскрытого окошка и наблюдал за прохождением капитана Стаматина по плацу. У ворот арестного дома с решетками в окнах капитан Стаматин остановился. Через минуту-другую ворота распахнулись, и командир балаклавской роты капитан Стаматин, шагнув, выбросил правую ногу и исчез за воротами.
XXVIIБольшая бомбардировка
Христофор Спилиоти, балаклавский грек, ловил рыбу в море, когда услышал из крепости сигнал ударом в колокол. Схватившись за весла, Христофор погнал свою шлюпку к берегу. Потом забежал домой, сорвал со стены ружье и бросился на набережную бухты. Здесь он присоединился к роте капитана Стаматина.
Он был уже не молод, Христофор Спилиоти. У него даже внук был в Севастополе, в Корабельной слободке. Но Христофор, как и все греки, ненавидел турок. Он знал, что, вместе с англичанами, с французами, и турки высадились в Крыму. И теперь ему надо стрелять в пришельцев, все равно — турок ли это, англичанин или француз.
Христофор Спилиоти усердно занимался этим под руководством капитана Стаматина в течение двух часов. Вместе с капитаном отступил он в крепость. Когда же она была окружена гвардейцами герцога Кембриджского, Христофор пустил последнюю пулю в юбку шотландскому стрелку и ушел из Балаклавы.
В прибрежных скалах море давало знать о себе глухими вздохами, когда оно через равные промежутки то вздымалось, то опадало. Сперва по скалистым обрывам, потом садами и балками и окольными тропинками, а где и просто так, напрямик, добрался наконец Христофор к ночи до Севастополя. Он потерял в сражении свою феску с длинной кистью и шел с непокрытой головой. Он знал, что все добро его теперь пропало: и шлюпка, и сети, и, может быть, даже дом на скале над тихой бухтой…
Но не это томило Христофора, когда он шагал через Театральную площадь, пробираясь к сыну в Корабельную слободку. Сын Кирилл, и сноха Зоя, и Жора-внук — все они будут ему, конечно, рады. Христофор хорошо отдохнет у них от всех треволнений, выпавших ему на долю в этот долгий день. Но в Балаклаве, в доме на скале над бухтой, осталась Елена, его жена Елена, его старушка Елена, с которой они поженились как раз в том году, когда капитан Стаматин приехал в Балаклаву. Когда же это было? Это было, вспоминает Христофор, в 1814 году. А какой нынче год? Теперь — 1854-й. Значит, сорок лет они прожили с Еленой душа в душу и сына вырастили и женили, и внук у них есть. И все бы это хорошо, если бы не война. А к тому же и ноги в последнее время у Елены стали пухнуть. И осталась Елена теперь одна в доме над бухтой, ждет Христофора и не знает, что Христофор уже в Севастополе. А между Севастополем и Балаклавой нарыты бастионы — русские бастионы; а против них — окопы, завалы, заставы, посты, пикеты. Это неприятель. И теперь — пиши пропало: пробрался Христофор из Балаклавы в Севастополь, чудом пробрался; а если захочет домой в Балаклаву, то чуда может и не быть. Напорется Христофор на турецкий патруль, и турки без разговоров снесут ему голову и будут играть его головой, как мячом. А потом сунут в мешок и отвезут к своему генералу, к турецкому паше.
Так размышляя, пересек Христофор Театральную площадь, тускло освещенную масляными фонарями. Несмотря на поздний час, через площадь все время двигались войска — саперные части с кирками и лопатами и рабочий батальон с пилами и топорами. Матросы, вцепившись человек по сорок в какой-нибудь лафет, катили через площадь одну за другой трехсотпудовые пушки, снятые с кораблей. И, глядя на это множество матросов и на пушки их, Христофор понял, что все сошло с кораблей на берег и что война будет сухопутная.
Дедушка Перепетуй, прежде чем лечь, вышел за ворота посидеть на лавочке и посмотреть на звезды. Он в темноте сначала не узнал в проходившем мимо усатом длинноволосом человеке Христофора из Балаклавы. Зато Христофор глянул острым взглядом рыбака на темневшую на лавочке фигуру и сразу узнал дедушку.
— Петр Ананьев, здравствуй! — окликнул он дедушку. — Почему не спишь, Петр Ананьев?
— О! — удивился дедушка. — Христофор, ты? Откуда?
— Из Балаклавы, Петр Ананьев, — ответил Христофор.
— Как же это?.. Ведь дорога, слышно, перерезана. Как же можно?
— Птице можно, — сказал Христофор, — и кошке можно. А человеку уже нельзя. Больше уже нельзя, Петр Ананьев. Ну, пойду. Прощай.
— Нет, нет, — остановил Христофора дедушка, — постой. А как там, в Балаклаве? Англичане… Не видно англичан в море?
— Видно, Петр Ананьев. И в море они, и в бухте они, и всюду они. На башне флаг английский…
— У-у-у… — хотел что-то сказать дедушка, но ничего не сказал, а только поднялся с лавочки, зачем-то расстегнул пальтец