— Да не изгладится память великих дел, — повторил дедушка.
Он был стар и слаб и совсем обессилел от всех этих ядер, от бомб и ракет, которыми прямо-таки забрасывали Корабельную слободку англичане. И он побрел в дом, унося с собой свою драгоценную тетрадь.
Войдя в сенцы, дедушка подумал, что вот на улице у калитки остались два бочонка с бузой и кружка на лавочке.
«И что ж, — решил он. — Пей, кто хочет!»
Дверь из сеничек в горницу была полуоткрыта, и цыплята с уже обнаружившимися хохолками расхаживали под столом, а один рябой, с торчавшими во все стороны перьями, умудрился взобраться на этажерку и теребил там пакетики с цветочными семенами. Размахивая тетрадью, дедушка выгнал цыплят на двор и прилег на кровать.
Дедушка лежал, вытянувшись у себя на кровати, его серебряные часы висели у него над кроватью на гвоздике, а старая синяя тетрадь была у дедушки в руках. Он раскрыл ее… раскрыл на сорок восьмой странице.
Все буквы, росчерки и завитки были на месте. Из букв складывались слоги, из слогов — слова.
«Да выйдет правда из мрака подпольного на божий свет, — прочитал дедушка надпись на сорок восьмой странице. — Нет тайного, что не стало бы явным».
Но тут буквы, росчерки и завитки все как бы сдвинулись, поплыли, зазыбились и перетасовались. Дедушка закрыл глаза, и его сразу охватила полудремота: ни сон, ни явь; звуки доносились, как сквозь войлок, — частая пальба из мелкокалиберных орудий.
Дедушка так и задремал в горнице у себя, а в это время мимо его дома проезжал со своей свитой Меншиков, теперь уже главнокомандующий военными сухопутными и морскими силами в Крыму.
На земле у ворот сидели раненые и стояли носилки, а два арестанта поили раненых каким-то мутным питьем. Арестанты, увидя генерапа, сняли фуражки с нашитыми на них бубновыми тузами. Меншиков фыркнул и отвернулся.
— Какого полка? — крикнул он в воздух, неизвестно к кому обращаясь.
И лежавший на носилках человек, покрытый старой рогожей, с лицом в крови и глине, дернулся и, тужась, произнес:
— Матрос… сорок первого флотского экипажа… Тимофей Дубовой, ваша светлость.
— Откуда?
— С третьего бастиона, ваша светлость, — прошептал раненый и закрыл глаза.
— Жарко там?
Но Тимоха только губами шевельнул. За него ответил стоявший подле носилок арестант:
— Шибко жарко, ваша светлость. Штурмовать, видно, собирается неприятель. Надо штурма ждать.
— Тебе откуда известно, чего ждать? — поморщился Меншиков. — Ты главнокомандующий… э-э… или начальник оборонительной дистанции?
— Никак нет, ваша светлость, — ответил арестант, смяв в руке свою обтрепанную фуражку.
— Нет? — притворно удивился Меншиков. — Значит, ты начальник штаба? И тебе известны все… э-э… предначертания… э-э… все виды?
— Не могу знать, ваша светлость, — снова ответил арестант, не понимая, чего хочет от него этот недобрый старик.
— Так откуда же тебе известно о штурме?
— По всему видать, ваша светлость. Во!.. Во!..
Лошадь Меншикова встала на дыбы, и главнокомандующий едва удержался в стременах. Два ядра одновременно упали посреди улицы и покатились под откос.
— Какого полка? — зло крикнул Меншиков арестанту.
— Мы из острога, ваша светлость. Арестанты.
— Зарезал?
Арестанту это наконец надоело.
«Была не была, — подумал он. — Терять нам нечего. Может, сегодня мне и живым не быть…»
И, глядя прямо в лицо Меншикову, он ответил:
— Никак нет, ваша светлость. Мы — тяпкой. Помещица у нас была, Бурдюкова. Сколько ею народу умучено! Так мы ее тяпкой порешили, как в отпуск ездили. Чтобы, значит, такой гадине живой не быть.
Меншиков даже не фыркнул. Он повернул коня и затрусил к Городской стороне. У дома, где жил Корнилов, он послал сказать, что ждет его на улице.
Корнилов заехал домой написать письмо жене в Николаев. Он только что кончил и, сняв с себя золотые часы, положил их в картонную коробочку. На коробочке он написал красными чернилами: «Моему старшему сыну».
Стекла дрожали в окнах, за которыми тусклое море уходило в пасмурную даль. Там стояли вражеские корабли и вели бой с береговыми батареями.
«Быть штурму, — решил Корнилов. — Все силы неприятелем пущены с суши и с моря. Надо ехать».
И он пошел к подоконнику за перчатками.
На противоположной стороне улицы он увидел Меншикова со своими адъютантами и вестовыми. Меншиков, видимо, поджидал его. Корнилов сбежал с лестницы и сел на коня.
— Главный удар на Корабельную сторону, ваша светлость, — доложил Корнилов. — И я боюсь, что никаких средств не достанет при такой канонаде. Третий бастион растрепан, рвы засыпало, щеки амбразур обгорели. На четвертом бастионе, не скажу, чтобы много лучше было. Но вся сила в людях. Люди! А снарядов нехватка. Скоро на два вражеских выстрела придется одним отвечать. Бывает еще, что бомба в мортиру не лезет; а влезет — так орудие пальбы не выдерживает. Неприятелю все это, конечно, известно, и он может решиться на штурм.
Меншиков покосился на Корнилова. Слово «штурм» на этот раз произнес не темный арестант: это сказал человек с вензелями на эполетах и золотыми аксельбантами.
«И этот!» — подумал Меншиков.
Он решил тотчас переправиться к себе на Северную сторону. Корнилов проводил его до Графской пристани. Меншиков пересел с коня в шлюпку, и та понеслась на противоположный берег.
Владимир Алексеевич постоял минуту на набережной, глядя на удалявшуюся шлюпку и на белые гребни на том месте, где с месяц назад были затоплены корабли. И еще одну гряду видел он: вода вскипала поверх бревен и цепей, которыми вход в бухту был прегражден от берега до берега.
По третьему бастиону, куда с Графской пристани поскакал Корнилов, англичане били с Зеленой горы. Елисей Белянкин давно сорвал с себя сюртук с бляхой и, весь облепленный грязью, уже ничем не отличался от своих товарищей матросов. На бастион забежал было Мишук, но Елисей тряхнул его и прогнал прочь. Не было подле «Никитишны» Тимохи Дубового. Час назад арестанты унесли его с бастиона на носилках.
«Ура», которым был встречен на бастионе Корнилов, потонуло в пушечном реве. Корнилов прошел по бастиону и подумал, что, может быть, не так слаженно шла бы оборона, не выпусти он арестантов. А те, в крови и копоти, расшибленные, обожженные, с обгорелыми бородами и опаленными бровями, издали кричали ему:
— Здравия тебе желаем, ваше превосходительство! Урра-а!
С третьего бастиона Корнилов собрался на Малахов курган.
— Самое жаркое место, Владимир Алексеевич, — предупредил его командир третьего бастиона Попандопуло. — Не езжайте, по крайней мере, этой дорогой. Через слободку поезжайте.
— От ядра не уедешь, — сказал Корнилов и, козырнув защитникам бастиона, поскакал кратчайшей дорогой, через ложбину.
Малахов курган господствовал над всей оборонительной линией в Севастополе, а башня на кургане была самым высоким пунктом обороны. Англичане с утра били по башне, и вокруг нее все время ложились ядра и рвались бомбы.
— А наверху? — спросил Корнилов. — Что там? Небось, весь распорядок боя как на ладони? Подняться туда…
Но начальник оборонительной дистанции контр-адмирал Истомин вытянулся во весь рост у лестницы на верхнюю площадку башни…
— Ничего, решительно ничего, Владимир Алексеевич, там нет, — сказал он, упершись одной рукой в кирпичную стенку, а другою в деревянные перила. — Одни бомбы лопаются да картечные пули — частым дождичком… Что хорошего? И нигде тут хорошего нет, Владимир Алексеевич. Гарь и копоть, кровь и грязь… А дома — самовар на столе! — сказал он мечтательно, всей душой желая поскорее спровадить отсюда Корнилова. — Да, самовар… И херес в бутылке… На ней еще пыль, так ее — полотенчиком… Эх!
— Нет, — возразил Корнилов, — мы еще проедем вон к тем полкам. Там, кажется, у вас Бородинский и Бутырский? Молодцы! Ну как их не проведать! А уж потом домой, Владимир Иванович, потом домой…
Казак с лошадью Корнилова отошел к валу, чтобы укрыться там от огня.
— Казак! — крикнул флаг-офицер[46] Корнилова Жандр.
— Здесь! — послышалось у вала.
— Ну, теперь поедем, — сказал Корнилов и пошел к валу.
Удар неимоверной силы раздался в эту минуту, и Корнилов упал.
Он лежал на земле, и ему казалось, будто затихает этот целодневный рев; а люди, и пушки, и серое небо — все плывет мимо, мимо и в сторону… Но его уже подняли, истекающего кровью… Она била в том месте, где по самый живот была оторвана нога.
Корнилова положили на насыпь между орудиями.
— Господа… — произнес он тихо.
Истомин, бледный, с трясущимися руками, наклонился к нему.
И как-то по-новому прозвучал голос Корнилова, который стал ломким и звонким, как льдинка.
— Господа… — повторил Корнилов. — Отстаивайте Севастополь… не отдавайте…
И ему казалось, что еще быстрее плывет у него над головой небо, серое, как мрамор… И как будто все глуше звучит канонада…
Корнилов потерял сознание. Он умер в госпитале в тот же день.
Канонада действительно затихала. Она шла на убыль уже не только в потрясенном воображении умиравшего Корнилова. Сначала замолчали французские пушки против пятого и шестого бастионов; потом со стороны Корабельной слободки были сбиты английские батареи… И только одиночные выстрелы время от времени еще раздирали воздух. Неприятель на штурм так и не решился.
В госпитале на Павловском мысу Даша весь день провела на ногах. К вечеру, когда утихло, она побежала на Широкую улицу проведать дедушку.
У Павловского мыса стоял фрегат «Кагул» с флагом, приспущенным в знак траура по погибшем адмирале. По улице, чуть не падая от усталости, прошел Елисей Белянкин, неся в правой руке свою каску, суму и сюртук. Даша вошла к дедушке в калитку и не заметила, как вслед за Елисеем прошла но улице целая процессия.
Это был военный портной Ерофей Коротенький со всем своим многочисленным семейством. В руках у Ерофея были портновские ножницы и утюг с обгоревшей ручкой. И всё. Лачужка Ерофея сгорела, как сноп соломы. И в поисках нового пристанища портной шел, сам не зная куда.