ки были у солдата сплошь забинтованы; оставлены были только щелки для глаз и для рта.
Когда на первом бастионе взорвался пороховой погреб, солдату обожгло лицо и руки. Только счастливый случай спас ему глаза. Сигнальщик на бастионе едва успел крикнуть: «Ракета, берегись!», как солдат уже закрыл глаза и руками заткнул уши, чтобы не слышать этого ужасного воя, от которого даже у привычных людей, случалось, волосы вставали дыбом. А в это время горячий ветер обдал солдату лицо, и только после этого он глаза открыл. Земля, камень, мусор, оторванные головы, руки, ноги — все смешалось вместе, но солдат наш остался невредим. Только лицо начало саднить.
— Земляк! — сказал он арестанту, пробегавшему с носилками. — Что, как на лице у меня?
— Да ничего, браток, — ответил арестант. — Так, будто прикоптело маленько.
Но через несколько минут кожа на руках и на лице стала у солдата сходить клочьями. Саднило все сильнее, боль становилась нестерпимой… Солдат один пошел на Павловский мыс. По дороге он подобрал какой-то обгорелый кусок картона и обмахивался им, как веером. Это несколько умеряло боль. Но солдат еще не добрался до Корабельной бухты, как лицо и руки превратились у него в сплошной струп.
Успенский, подойдя к солдату, увидел, что девушка в сером саржевом платье чем-то поит раненого и просовывает ему в рот крохотные кусочки черного хлеба. Солдат проглатывал хлеб, не прожевывая, и мычал что-то, потому что говорить внятно он не мог. От жевания и от разговора у солдата лопались на лице струпья. Все же Успенский расслышал:
— Спасибо, Дашенька, — еле пролепетал солдат.
«Дашенька? — подумал Успенский. — Даша… Гм… Как это так?»
Николай Иванович Пирогов рассказывал своим слушателям в Медико-хирургической академии в Петербурге про какую-то девушку, которая прославила себя великим подвигом человеколюбия в день битвы на Альме. Даша Севастопольская — так называл ее Пирогов. Не она ли это и есть знаменитая Даша Севастопольская?
— Как зовут вас, милая? — обратился к ней Успенский.
— Дашей зовут, — сказала девушка.
— Даша Севастопольская? — спросил Успенский.
Даша не совсем поняла, но ответила:
— Да, я здешняя, из Корабельной слободки.
«Она», — решил Успенский.
И он велел Даше разбинтовать солдата.
Сначала это у Даши выходило довольно ловко; но чем дальше, тем труднее было ей снимать прилипшие к живому телу бинты. Приходилось смачивать их водой и ждать, пока они как-нибудь не отлипнут сами.
— Ожоги у тебя — это что! Ожоги пустяковые, — сказал солдату Успенский. — Все дело в том, что в порохе селитра содержится — соль, следовательно. Вот селитрой тебе и просолило твои ожоги; круто, видно, просолило. В этом, братец, все дело. И как это у тебя глаза уцелели, не пойму я! Моргнул ты в это время?
Солдат замычал, но на этот раз Успенский ничего не понял. Даша объяснила:
— Говорит, глаза закрыл, когда ракета выть стала.
— А, вон что! — сказал Успенский. — Ну, значит, счастливая звезда твоя, что в голову тебе это пришло в такую минуту.
Успенский написал что-то карандашом на клочке бумаги.
— Вот, Даша, возьмите в аптеке. По утрам разбинтовывайте и смазывайте ему лицо и руки… Ну, прощай, счастливец! — обратился он к солдату. — Через две недели вернешься на бастион.
Солдат закивал головой и опять замычал, но Успенский перешел к следующей койке.
На койке лежал красивый старик, не похожий ни на солдата, ни на матроса. Черноглазый, большеусый, со щетинистым подбородком и с сивой гривой волос на голове, он вытянулся на койке во весь свой крупный рост. Смугловатый мальчик, с глазами, как маслины, стоял у койки. В руках у него была великолепная сабля в зеленых сафьяновых ножнах, оправленных в серебро. И рукоятка сабли была серебряная с чернью.
«Пленный, — догадался было Порфирий Андреевич. — Осанка у него, сабля… Паша… без сомнения, паша. Но зачем тут этот мальчик? Как похож он на этого пашу! И почему же пленному оставлена его сабля? Да и по-каковски мне объясняться с ним?»
— Деда, — сказал мальчик, — тебя доктор сейчас лечить будет.
— Положи, Жора, саблю, — сказал старик. — Господин доктор ногу смотреть будет. Иди, Жора, потом придешь.
Мальчик положил саблю в головах у старика и неохотно пошел к выходу.
«Вот так паша! — подумал Успенский. — Конечно, грек. Но по-русски говорит хорошо. Верно, и родился здесь».
И Порфирий Андреевич узнал от старика, что зовут его Христофором Спилиоти, и что он родился в Балаклаве, и женился в Балаклаве, и защищал Балаклаву, а две недели тому назад ходил отбивать Балаклаву. Балаклавы не отбил, а вот проклятый турок отбил ему колено. Каждый день хотят ногу Христофору пилить, чтобы совсем ее долой, а Христофор не дается: дескать, худая нога, а все же нога. И хоть работает Христофор руками — и гребет и сети забрасывает, — но ведь и нога у человека тоже не последнее дело.
Успенский улыбнулся.
— Посмотрим, посмотрим, старик, — сказал он. — Конь о четырех ногах и то спотыкается, а человеку на одной ноге и вовсе неспособно. Посмотрим.
Даша уже успела забинтовать солдату лицо и руки и теперь разбинтовывала Христофору ногу. Когда бинты были сняты, открылось такое, что даже на ногу не было похоже. Что-то неимоверно толстое, распухшее, заплывшее и притом огненно-багровое.
— Ну, Христофор Спилиоти, — сказал Порфирий Андреевич, — возьми себя в руки.
И Порфирий Андреевич нажал пальцами у Христофора в колене.
— А-а-а! — закричал Христофор и вскинул кверху кулаки.
— Кричать можно сколько угодно, — сказал Успенский, — но что до кулаков, то это уж оставь… Даша, придержите ему руки.
— Не надо… — сказал Христофор, бледный, как отложной ворот его сорочки. — Не надо, — повторил он, взглянув страдальчески на Дашу.
Он закрыл глаза и стиснул зубы. И больше ни звука не вырвалось у него из груди. Только слезы выступили из-под опущенных век и кровь появилась на губах. Даша вытирала ему кровь и слезы какими-то лоскутками, а Успенский тем временем делал свое дело. Сидя на краю койки, он общупал и обмял всю ногу у Христофора, от бедра до ступни.
— Всё, — сказал Успенский, вставая с койки. — Всё, Христофор. Молодец! Силы и терпения у тебя много. Да. Оставим тебе ногу. Пригодится. Но только будешь хром. С костылем ходить будешь.
Христофор поймал у Порфирия Андреевича руку и поднес ее к губам.
— Оставь! — крикнул Успенский, вырывая свою руку из больших рыбацких ладоней Христофора. — Раз навсегда оставь. А то сразу ногу прочь — и всё.
Христофор смутился.
— Нет, не надо прочь, — шептал он, прижимая к груди руки.
— Конечно, не надо, — улыбнулся Успенский и перешел к следующей койке.
Так до самого вечера переходил Успенский из палаты в палату, от койки к койке. Старший лекарь госпиталя, он с первого же дня увидел, что в госпитале нетоплено и грязно; коек и даже нар не хватает, и множество раненых валяется на полу, на прелой, пропитанной кровью соломе; и медикаментов в обрез, и врачей мало, и лечат они по старинке… И Порфирий Андреевич снова, как обычно, стал думать о том, что нужно и чего не нужно России. России не нужны цари и дворяне, России нужны просвещение и свобода. России нужны университеты, России нужны врачи, и много, много нужно было тогда России, чтобы отбиться от насевшего на нее врага.
Успенский за работой забыл, что и глотка чаю у него не было во рту сегодня. И Даша не думала об обеде, следуя неотступно за Успенским как тень. Она и в операционную пошла за Успенским и видела все страшное, что там происходило. Но Даша уже привыкла и обтерпелась, и ее не пугали отрезанные руки и ноги в окровавленных ушатах.
Время шло. По палатам разнесли зажженные плошки. На бастионах затихала пальба, и приток новых раненых стал слабее. У Порфирия Андреевича голова кружилась от усталости и гудело в ушах. Он вспомнил, что ведь и крова над головой у него нет, и не знает он, где будет ночевать сегодня.
— Где бы мне переночевать ночку? — обратился он к Даше. — А то от квартиры моей и черепка не осталось.
И Даша повела его к дедушке Перепетую.
Дедушка очень обрадовался молодому лекарю. Не то что ночку переночевать, а совсем поселиться у него в его домике с голубыми ставнями упрашивал Порфирия Андреевича дедушка. По крайней мере, дедушке можно будет иногда и поговорить с ученым человеком, и легче будет вдвоем ночью, когда во дворе лопнет бомба или ракета поднимет неистовый вой. И стали с того дня жить вместе старик Ананьев и лекарь Успенский.
На другой день Успенский поднялся раным-рано. Но дедушка Перепетуй встал еще раньше и уже успел согреть самовар.
— Благодать у вас, Петр Иринеич, — сказал Успенский, подливая себе козьего молока в чай. — Особенно после госпиталя.
— Ну, и хорошо, — ответил дедушка, — вот хорошо! Ну, и живите. И денщика вам не надо; не берите денщика, Порфирий Андреевич. Денщики эти поголовно пьяницы.
— Разве уж так поголовно? — улыбнулся Успенский. — Не все же.
— Это вы мне верьте, Порфирий Андреевич. Как избалуется, на боку лежа да с боку на бок поворачиваясь, так и начинает норовить в кабак. Трактир у нас тут в Корабельной, «Ростов-на-Дону»… Может, знаете?
— Как же, замечал, — отозвался Успенский, допивая чай.
— Ну вот; так там, в «Ростове», этих денщиков полно. Братья на бастионах жизни не жалеют, а у денщика только косушка на уме. Пенник хлещет и судачит с такими же, как он, пропойцами.
— Хорошо, Петр Иринеич, — согласился Успенский. — Денщика не берем; решено.
— И прекрасно, Порфирий Андреевич. Отлично мы с вами проживем здесь двое. Конечно, по нонешнему времени…
— Понимаю, Петр Иринеич, — сказал Успенский вставая, — понимаю. Проживем… Ну, мне пора.
Он вышел за ворота.
Дом напротив, и дом наискосок, и целый ряд хатенок матросских лежали в развалинах. Но повсюду слышно было, как хозяйки доят коз. В каких-то щелях среди битого камня и обгорелого дерева изливалось со звоном парное молоко в жестяные подойники, и когда животное дергало головой, тускло звякал на нем погремок.