Пронзительно звенели колокольцы на дышлах пожарных упряжек, и протяжно трубил горнист, передавая команду медным каскам, мелькавшим наверху в густых клубах дыма. И туда снизу рвались из брандспойта с сухим треском белые, как кипень, струи воды. Вместе с матросами, прибежавшими на пожар, и Яшка ринулся в раскрытые настежь ворота адмиральского дома.
Первое, что Яшка там увидел, был молодой Лукашевич с пузатым чемоданом на плече. Николай Михайлович бежал через двор к флигелю. Капитан-лейтенант был без фуражки, без фуражки и сюртука, в замшевых помочах поверх измазанной грязью сорочки. Сам адмирал, Михаил Эрастович Лукашевич, давно парализованный старик, сидел под яблоней в кресле на колесах, укутанный клетчатым пледом. На голове у адмирала была черная бархатная шапочка с шелковым помпончиком, она съехала набекрень, один глаз у адмирала дергался, адмирал улыбался… и казалось, что он подмигивает кому-то, что он знает что-то, знает лучше других, но не скажет никому. А у ног адмирала стояла на коленях молодая сноха его, стояла Нина Федоровна Лукашевич, и, раскачиваясь, беззвучно плакала, закрыв лицо руками в перстнях и кольцах, таких нарядных, «как звезды в небе», подумал Яшка.
«Ах ты, боже ж мой, — всполошился Яшка, — каково убивается!»
И, ни о чем не думая, бросился к объятому пламенем дому.
Яшка сразу очутился в просторной комнате с вышибленными в окнах стеклами. Огонь мелкой зыбью струился по стенам, и Яшка стал размахивать руками, расталкивая перед собою густой дым.
Комната была пуста. Только в углу темнело что-то — огромный треугольный ящик на пузатых ножках.
«Музыка, — сообразил Яшка. — Ах ты, боже ж мой!»
Он подбежал к ящику и двинул его с места. В ящике что-то зазвенело, сначала тонко и жалобно, потом — глухо и грозно.
«Музыка! — совсем обрадовался Яшка. — Фортепьяны».
Яшке казалось, что все нутро у него уже плотно набито коричневым дымом. Но дым этот все еще лез Яшке в глотку и ноздри, и путался у него в волосах и бороде, и немилосердно ел ему глаза. А огненная зыбь пошла теперь струиться по паркету, подбираясь к Яшкиным лаптям. Где тут было мешкать да раздумывать! Яшка сорвал с себя, зипун, швырнул его на подоконник и подкатил фортепиано к окну.
Под самым окном метался пристав Дворецкий на своей кобыле, он кричал что-то, чорт его знает что и кому — Яшка все равно ничего не слышал, охваченный одной заботой: продвинуть фортепиано через окно. Да не пройдет, велика штука! Не пройдет ни прямо, ни боком… И Яшка вспомнил, как перетаскивал он такую же музыку у генеральши своей, у Неплюевой, то из гостиных в мезонины, то обратно сверху вниз, из мезонина в гостиную — это как матушке барыне вздумается. Так и теперь: надо только вывинтить ножки и вообще снять все, что было прилажено под ящиком.
А глаза у Яшки от дыма на лоб лезут и язык изо рта вываливается. Но ничего, ничего… Яшка крякнул и поставил ящик набок.
— Полундра, — рявкнул Яшка, — поберегись!
В окно полетело все, что Яшка мигом выдрал из-под музыки, — ножки, педали, винты; осталось одно тело в бронзовых накладках и перламутровых инкрустациях, и Яшка поднял его на подоконник.
— Эй, смоленые души! — крикнул Яшка в окно толпе матросов. — Поддерживай!
И фортепиано, разрывая под собой Яшкин зипун в клочья, скользнуло в открытое окно прямо на руки матросам. Дружно подхватили они драгоценный инструмент и отнесли его в сторону, под яблоню, где метался капитан-лейтенант Лукашевич, и в своем кресле на колесах все еще хитро подмигивал старый адмирал, и лила горькие слезы жена капитан-лейтенанта.
А на Яшке уже задымились лапти. Дробно перебирая ногами, он показался на подоконнике. Он ничего не видел, потому что глаза у него были залиты кровью, ничего не слышал — в ушах у него стоял один только рев, как в большую бомбардировку. Яшка прыгнул наугад и грохнулся оземь под окном. Здесь пожарник сразу окатил его водой из брандспойта, чьи-то дюжие руки потащили Яшку к яблоне, где была собрана вся вытащенная им из огня музыка… И Яшка, привалившись к ней, просто-напросто заснул мертвецким сном с храпом и присвистываньем.
Ни матросы с третьего бастиона, ни капитан-лейтенант Лукашевич, ни даже пристав Дворецкий со своими десятниками — никто из них не смог разбудить человека в заплатанной ливрее и закопченных лаптях. Он проснулся сам уже под вечер, под смурым, но еще беззвездным небом. Слабый дымок поднимался от пожарища. Пахло угольем, залитым водой. Черными полосами копоти были обвиты белокаменные колонны домового фасада.
В головах у себя Яшка почувствовал подушку. Он присел, потрогал подушку в батистовой наволочке с кружевными прошивками и поглядел на двор, через который шестеро арестантов, подняв на плечи вызволенную Яшкой музыку, несли ее к стоявшему в стороне флигелю. Несмотря на поздний час, на четвертом бастионе за Театральной площадью не умолкала пальба.
Яшка стал искать вокруг себя свою войлочную шляпу. Но, не найдя ее, сшибленную приставом Дворецким еще днем на Корабельной, поднялся, потянулся, встряхнулся и побрел к воротам. И уже у ворот нагнал его старый матрос Воскобойников, служивший в адмиральском доме и дворником, и садовником, и камердинером, и чем-то еще, смотря по надобности и приказанию.
— Куда же ты, свят человек? — окликнул Воскобойников Яшку. — Молодая барыня тебя кричит, поди покажись хоть ей.
Яшка остановился, почесал бороду и, проводив глазами огненный шар, прорезавший небо где-то близко за театром, молвил:
— А на что мне твоя барыня? Я едва от моей ушел.
И, повернувшись, вышел за ворота.
— Чудак ты! — кричал ему Воскобойников вдогонку. — Вернись, что те разве худо будет?
Но Яшка, не оборачиваясь, крикнул:
— Не, не пойду!
И двинулся дальше по переулку, на костер, который заметил в саду за театром.
Яшка шел, не зная, что найдет он подле костра. Но надо же было куда-нибудь идти. А вдруг этот костер развели солдаты из резерва, что постоянно находится в саду за театром? И разлеглись там солдатики вокруг костра, трубочки покуривают, каши дожидаясь, той, что бурлит в котле над огнем.
Стылый ветерок воровато скользнул у Яшки под ногами и, завертев на дороге белую пыль, юркнул в соседнюю подворотню.
«Эх, без каши-то что-то зябнется! — подумал Яшка и потрогал рукою свой запавший живот. — Ин и впрямь к солдатам ткнуться?..»
Но Яшка услышал позади себя топот.
— Постой, чудак, куда те несет нелегкая? — кричал ему, подбегая, тот же Воскобойников. — Вот чудак!
— Ну, чего еще? — молвил Яшка хмуро.
— Чего еще! Еще спрашивает, дуролом!
— Да ты чего бранишься?
— Пороть тебя такого надо, не бранить!
Яшка ничего не ответил и, перейдя на другую сторону, снова зашагал к Театральной площади.
— Ах ты мякинное брюхо! — продолжал браниться Воскобойников, идя за Яшкой следом. — Была б моя воля, я бы тебя порол ежедень по зорям, на дню два раза!
— Так бы я тебе и дался! — ответил Яшка, не оборачиваясь. — Я человек вольный, тебе не подчинен.
— А, разговаривать мне с тобой! — крикнул нетерпеливо Воскобойников. — На вот, возьми и катись куда хочешь!
Воскобойников запихал Яшке в кулак бумажку и пошел было прочь, но остановился и крикнул:
— Да, еще… Как сказать о тебе барыне? Говорила — без того не ворочаться.
Почувствовав у себя в ладони плотную бумажку, шелковистую, с хрустом, Яшка остановился.
«Рублевка! Неужли? — удивился он, еще не веря привалившей неожиданно удаче. — Право слово, рублик», — все же решил он и разжал руку.
В глазах у него засинело от «синички», от синей пятирублевой бумажки в руке, и все словно стало сразу синим вокруг: даже матрос показался синим в синих сумерках, и синяя звездочка зажглась высоко у матроса над головой, промеж исчерна синих облаков.
Яшка поднес ближе к глазам бумажку, не веря, не понимая, не зная, как поступить и куда ему с этим податься. И, стиснув синенькую в кулаке, только и выдавил из себя:
— За что?
— А за музыку, дуролом! — крикнул ему Воскобойников. — За фортепьяны, что ты из огня выволок. Ведь из Лондона привезены фортепьяны эти, из Лондона! В пять радужных[53] штучка эта молодой барыне стала. Понятно это тебе?
— Понятно, — сказал Яшка задумчиво. — Да-а… Бывает… Бывает, и хряк соловьем защелкает и барин либо барыня человечьим голосом заговорит. Хоть раз в сто лет, а бывает. Да-а…
А деньги эти, матрос, мне не лишни. Ну, — тряхнул Яшка головой, — скажи молодой барыне поклон. Кланялся, мол, Яков Вдовин, человек вольный.
И Яшка, выйдя на площадь, не пошел к театру за солдатской кашей, а двинулся обратно на Корабельную сторону, туда, где, сияя огнями изо всех окон, высилось на пригорке двухэтажное здание знаменитого трактира «Ростов-на-Дону».
В трактире, в нижнем этаже, было малолюдно и тихо. Фаянсовые чайники в крупных розанах выстроились в ряд на полке за стойкой. А на самой стойке допевал свою песню огромный самовар из красной меди. За одним из столиков, обливаясь потом, чаевничали Егор Ту-пу-ту и мясник Потапов.
Яшка знал обоих, но сел за отдельный столик в дальнем углу. И ворочался и туда и сюда так, что табурет под ним трещал, ворочался от нетерпения, дожидаясь то жареной камбалы, то солонины с кашей, то того, то другого из всего, чем наполнял он в этот вечер свою пустую утробу. Ни разу в жизни не едал так Яшка, и никогда еще он не чувствовал себя так легко. И совсем хорошо стало у него на душе, когда он принялся париться чаем, чаем с сахаром, который лежал перед ним на блюдечке, наколотый крохотными кусочками.
Чем больше требовал Яшка пищи и чем дальше упивался чаем, тем явственнее становилось беспокойство буфетчика за стойкой. Яшкино лицо было ему как будто знакомо. Но эти измочаленные лапти на ногах и ливрея вся в пропалинах… Да и шапки что-то не видно с ним.
«Верно, пропил, — решил буфетчик. — А теперь вот наел тут на добрую полтину, а в кармане, на лучший конец, пятак медный».