— Эх, Кошка, не сносить тебе головы! — предостерегали удальца матросы постарше и порассудительнее.
— Ничего не боюсь, — отвечал Кошка, размахивая руками: — ни ядра, ни гранаты, ни бомбы, ни пули… Они меня не тронут.
Николка Пищенко, и Мишук, и Жора — все они постоянно ходили за Кошкой, и тот им все рассказывал про свои подвиги.
Вот и зародилась, прежде всего у Николки, мысль просить Кошку идти с ними в Балаклаву.
Кошка идти в Балаклаву отказался.
— Никак я этого, братишечки, не могу, — сказал он ребятам, пришедшим к нему на третий бастион.
Стрельба в это время утихла, неприятель, видимо, обедал, да и наши, постреляв целое утро и пообедав в полдень, легли соснуть где кому довелось. Кошка вертел в руках какой-то металлический предмет неизвестного назначения, стянутый накануне у вражеского костра.
— По морскому уставу, братишечки, — продолжал Кошка, — делать матросу такие заплывы не полагается. По морскому уставу матросу полагается ежели отходить от корабля, так не далее как на пистолетный выстрел. По всем статьям морского устава.
Разумеется, в морском уставе никаких таких статей не содержалось. Но Кошке нравилось форсить перед влюбленными в него мальчишками, и он, не переставая, повторял: «по морскому уставу», «по всем статьям морского устава»…
— Павел Степанович Нахимов, — разливался Кошка, — сколько раз приезжал на бастион, всегда говорил: «Ребята, бастион теперь есть наш корабль на якоре. Чтобы всё, ребята, на бастионе было, как полагается по морскому уставу, по всем статьям». Ну, матросы, конечно: «Рады стараться, ваше превосходительство». Так что, братишечки, никак мне в Балаклаву неспособно. Скрасть эту бабушку у англичан надо бы, да только вот загвоздка: как ворочусь я с бабушкой в Севастополь, так боцман сто горяченьких влепит не бабушке, а мне. И буду я тогда вовсе драный-сеченый, и это по всем статьям морского устава.
С вражеской стороны начинали постреливать. С третьего бастиона вяло отвечали. На бруствере за прикрытием устроился сигнальщик и тянул бесконечную песню.
— Не белы-то снеги-и… ах, снеги во чистом по-оле… снеги забелелися-а-а…
Заметив вражеский снаряд, направленный в сторону бастиона, он вскрикивал «ядро!» — и опять тянул свою песню:
— Не белы-то снеги… Берегись, бомба!.. Снеги во чистом поле… Граната, мимо!.. Эх, снеги забелели-ися-а…
Снаряды летели мимо, сигнальщик тянул свою песню, Кошка напирал на статьи морского устава. Но бесшабашному Кошке нравилось то, что задумали ребята, и он им насоветовал:
— А вы, братишечки, чем переть со мной напрямки, по дороге между четвертым и пятым бастионом, так вы лучше в обход ступайте, Черной речкой, всё берегом, берегом, долиною. Всё больше в балочках хоронитесь. Веревку с собой захватите и сенца в мешок. А нарветесь на неприятеля, так вы ему сразу: «мэ-э, мэ-э»; козу, мол, ищете, там Гашку или Машку. Мол, Кудряшова послала козу искать. У нее что ни день, коза у нас через бруствер скачет. Ну, известно, коза: бегает где вздумается; может хоть куда забежать, даже очень просто… А лучше про Севастополь не поминайте. Так и говорите, что из Балаклавы вы, братишечки; балаклавские, мол, ребята — и боле никаких! И коза, дескать, тоже из Балаклавы. Главное дело, ври смелее, а там кому какое счастье.
Ребята были очень разочарованы отказом Кошки идти с ними в Балаклаву и просили его помочь им выбраться хотя бы за бастионы. Но Кошка и в этом отказал.
— В обход ступайте, околицей. А мне — не отлучиться. Не сегодня, так завтра сам иду в дело. Масленицу буду брать.
— К-как масленицу? — удивился Мишук.
— Ан до масленицы еще сколько жить! — воскликнул Николка.
Но Кошка молчал и снова стал вертеть в руках свой вчерашный трофей.
В это время из траншеи вылез какой-то измаранный, весь в глине, матросик и, накинув на одно плечо шинелишку из просмоленной парусины, пошел к бочке с водой. Пройдя несколько шагов, он обернулся.
— Петро, — сказал он Кошке, — скоро масленица?
— Масленица скоро, — ответил Кошка.
— Как — скоро? — снова удивился Мишук. — Масленица зимой ведь! Нет, ты скажи…
— Не скажу! — отрезал Кошка. — Много будешь знать — плохо будешь спать.
Пальба учащалась. Сигнальщику то и дело приходилось совсем обрывать свою песню:
— Не белы-то снеги… Пушка-а, к нам, берегись! Бомба, мимо! Мортира, к нам, берегись!.. Не белы-то… Граната!
Засвистал боцман в дудку, вызывая всех наверх из блиндажей, землянок, рвов и прочих укрытий.
— К орудиям становись!
— Ну, братишечки, — сказал, вставая, Кошка, — выметайтесь. По всем статьям морского устава, раз-два!
Ребята не стали дожидаться, пока кто-нибудь из артиллеристов треснет их банником, чтобы не мешались тут подле орудий. Все трое сразу побежали в слободку, прыгая через вырытые снарядами ямы, через рогожи, набитые землей, через кучи тряпья и всякого мусора.
Была темная ночь, когда Николка с Жорой подошли к хатенке, где жили Белянкины. Ядро ли, бомба, изредка пролетая, где-то в стороне, на миг озаряли всю слободку колеблющимся, призрачным светом. Тогда можно было разглядеть в руках у Николки веревку и набитый чем-то мешок. В мешке, конечно, было сено, как надоумил ребят Кошка.
Николка с Жорой постояли у калитки, пошептались, потом запели на два голоса:
— Не белы-то снеги, снеги во чистом поле, снеги забелели-ся-а…
Со стороны можно было подумать, что девушки, возвращаясь с ночной работы на сухарном заводе, затянули эту песню, чтобы не так жутко было в темноте, где ни одного огонька. У Жоры был чистый, звучный, сочный дискант. Вторил альтом Николка.
Пели они недолго. Калитка бесшумно приоткрылась, и на улицу с зажженным фонарем и узелочком проскользнул Мишук. Тихо перешептываясь, добрались ребята до Большой бухты и взяли направо. Когда неподалеку раздался протяжный оклик ночного сторожа: «Слуша-ай!», Мишук погасил фонарь, и ребята сиганули через плетень. Но тут у них над головой как захохочет:
— Хо-хо-хо-хо-хо!..
И стало щелкать, словно кто кости подбрасывал и ловил. И стало хлопать, будто кто-то там вверху выколачивал платье. И стало пыхтеть… Жора так и присел.
— Сова, — шепнул Мишук.
— Брысь! — бросил Николка и размахнулся своим мешком.
Вверху сразу смолкло, и с дороги явственно донеслись шаги сторожа. Он шел, постукивая подковами на тяжелых сапогах. Ребята выждали, пока совсем не затихло все вдали, в темноте, и перелезли через плетень обратно на дорогу. Они добрались до Инкерманского моста на Черной речке, уже не зажигая фонаря.
Ребята шли всю ночь и все утро, изредка делая привалы в балках. Мишук развязывал свой узелок, и все трое подкреплялись хлебом и огурцами. Солнце стояло высоко, когда с левого берега речки послышались голоса. Ребята юркнули в ивняк и там притаились.
Два вражеских солдата в красных куртках и на гнедых неоседланных лошадях спускались из балки к речке. Перебравшись на песочек на правом берегу, они спутали лошадей, чтобы не ушли далеко, а сами стали раздеваться, потом бросились в воду, которой в речке теперь было много от прошедших дождей. Несмотря на теплый день, вода, видимо, была холодна. Солдаты крякали, фыркали и отдувались; они барахтались в воде и обдавали друг друга брызгами и что-то кричали при этом, кричали по-своему, чего ни Жора, ни Мишук с Николкой, конечно, не могли понять. Натешившись вволю, солдаты выбежали на берег, распутали своих лошадей и повели их в речку.
Вода в речке была лошадям выше брюха. Лошади не стояли на месте. Они ржали, дергали головами и отходили в сторону, вверх по течению, к большим ивам, нависшим с правого берега. И солдаты, обдавая их водой, отходили вместе с ними всё дальше, а за излучиной и вовсе скрылись из глаз. Тогда Николка Пищенко вылез из зарослей мелкого ивняка и пополз на четвереньках к воде. Добравшись до того места, где солдаты разделись, Николка схватил все, что там было, — куртки красного сукна с золотым галуном, сапоги, подбитые железными гвоздями, круглые шапочки, исподнее белье, — и побросал в воду. Волна сразу подхватила все, что набросал Николка, и понесла вниз по течению.
«Вот, — быстро пронеслось в голове у Николки, — вынесет все это речная волна в Большую бухту и прибьет где-нибудь; может быть, даже к Графской пристани… То-то будет диво!»
Николка хотел уже ползти обратно, когда заметил на прибрежном песке замшевый кисет с табаком и великолепную трубку в виде кабаньей головы, с толстым янтарным мундштуком.
«Подарю Кошке, а то тяте отдам, чтоб не больно дрался, когда вернусь», — решил Николка и засунул кисет вместе с трубкой за пазуху.
Мишук и Жора все это видели, лежа в кустах. Когда Николка вернулся, он шепнул им, что надо перебраться в другое место, а то как бы солдаты не обнаружили их по следу, оставленному Николкой на песке, и по примятому ивняку. И ребята стали ползком пробираться вглубь ивовых зарослей, в самую чащу, и там залегли, ожидая, что будет.
Они уже не могли видеть из своего укрытия солдат, вернувшихся на место, где было оставлено платье. Ребята только слышали голоса, которые становились все возбужденнее, переходя временами в громкий крик. Солдаты бегали по берегу, перекликаясь и переругиваясь, доказывая друг другу, что не здесь, а там скинули они с себя платье и что не тут ему надо быть, а вон за тем камнем. Но платья не было ни тут, ни там, ни за камнем, ни за деревом.
Всё громче кричали солдаты, всё яростней становилась их ругань, наконец раздался звук здоровенной оплеухи, от которой как будто даже эхо отдалось. Солдаты завыли и, сцепившись, покатились по земле.
Потом все стихло. Но прошло несколько минут, и солдаты снова схватились. И через некоторое время опять тихо. Ребята решили, что этак, с передышками, солдаты могут драться и до вечера. Николка подал знак, и все трое опять поползли, волоча с собой веревку, фонарь и мешок с сеном. Мальчики вскоре снова выбрались к речке и пошли долиной вверх по течению. Они шли молча, друг за другом, готовые при каком-нибудь новом подобном случае опять юркнуть в густые заросли ивняка.