Здоровенный арестант с бубновым тузом на спине и русой бородой веером, заслышав этот крик, напружился и одним рывком расшвырял навалившуюся на него мелюзгу в красных штанах. Не мешкая, он схватил первое, что подвернулось под руку, не то дышло, не то оглоблю, и пошел крушить, переламывая ноги, раскраивая черепа, сшибая головы напрочь. Когда он пробился к живой груде, барахтавшейся на земле, двое зуавов уже крутили Павлу Степановичу руки. Арестант отбросил свое орудие и вцепился в зуавов.
Он сшиб их лбами, и они повалились замертво. Но сам упал тут же с кривым тесаком между лопатками.
— Дядя Яков!! — завопил, подбегая, молоденький арестант. — Я, — откликнулся Яшка, но изо рта у него хлынула кровь, заливая бороду и куртку. — На все четыре стороны… — шептал он отходя. — Куды хошь…
Павел Степанович, тяжело дыша, поднялся с земли. Сюртук на нем разорван и покрыт пылью. Но адмиральские эполеты попрежнему блестят, и вокруг Нахимова теснятся матросы и солдаты.
— Отступать за укрытие! — командует Нахимов, боясь рукой взмахнуть, потому что каждое движение отдается у него резкой болью в спине.
И сотня русских, отбиваясь от двух дивизий противника, покидает люнет.
Медленно, поддерживаемый лейтенантом Колтовским, проезжает Корабельной слободкой адмирал Нахимов. Лицо у него в кровоподтеках, спина нестерпимо ноет и в глазах белый свет мутится. И вдруг губы у Павла Степановича растягиваются в улыбке и подстриженные усы дрожат от смеха.
— Видали, Митрофан Егорович, перебежчика на люнете? — говорит он Колтовскому. — Завел спьяна петрушку: «Je m’en fiche de l’empereur — тьфу!» Прямо в ушах навязло: l’empereur — тьфу! Уморил, стервец!..
Мишук и Жора, ошеломленные вестью о смерти Нахимова, не знали, что предпринять дальше: то ли домой на Северную возвращаться, то ли бежать к Николке на пятый бастион.
— Нахимов! — крикнул вдруг Жора, узнав Павла Степановича в одном из проезжавших мимо всадников. — Живой!
— Как есть живой! — всплеснул руками Мишук. — Павел Степанович живой, живой! — повторял он, взобравшись на кучу мусора. — Павел Степанович…
Нахимов остановил коня. Тут только ребята заметили, что лицо у Павла Степановича в крови, и сюртук на нем разорван, и сидит Павел Степанович в седле, как деревянный.
— Павел Степанович… — продолжал лепетать Мишук уже испуганно. — Кровь…
— Кровь — это пустяки, — сказал Нахимов. — Герои, ну! Вы что здесь забыли?
— Мы не забыли, Павел Степанович, — стал объяснять Мишук, немилосердно теребя свою и без того истрепанную бескозырку. — Мы только на минуточку на пятый бастион хотели…
— Нашли время! Бастион — не ярмарка; бомбы — не пряники. Завечереет скоро; глядишь — ан спать пора.
И, повернувшись к Колтовскому, Нахимов шепнул ему:
— Нет ли у вас, Митрофан Егорович, полтинничка взаймы?
Получив от Колтовского серебряный полтинник, Нахимов крикнул:
— Ну, герои, получай на коврижки! Деньги поровну, по четвертаку на брата; а лови, кто поймает.
Монета блеснула в воздухе, и Мишук поймал ее на лету.
— А теперь домой, — сказал Нахимов, — беглым шагом без остановки; начинай с левой ноги, не оглядывайся: раз-два, марш!
Ребята в точности исполнили команду.
— Есть беглым шагом! — крикнул Мишук.
И, прижав локти, увлекая за собой Жору, Мишук бросился беглым шагом обратно на Павловский мыс.
У дедушки Перепетуя ворота были раскрыты настежь, а во дворе стояли две маджары, запряженные волами. На маджарах были узлы, чемоданы, корзины… Но ребята, выполняя приказ Нахимова, пробежали мимо не останавливаясь. На Павловском мысу они мигом вывели ялик из-под укрытия. Но едва успели отчалить, как на стрелке мыса появился человек.
— Острожники-и! — вопил он, размахивая руками. — Ялик туды-сюды гоняете! Я вас в полицию-у!
На человеке, потрясавшем кулаками и задыхавшемся от ярости, была красная рубаха, а поверх рубахи — грязный фартук. Это он давеча и на Северной стороне бегал по берегу бухты и тоже кричал что-то. А пока ребята отсиживались в Корабельной слободке за кучей мусора и разговаривали потом с Нахимовым, крикун в красной рубахе успел добраться до Павловской батареи на мысу, но опоздал только на одну минуту. До ребят в ялике ему уже было не достать рукой, и он принялся швырять в них камнями, все так же вопя:
— Полиция! Ой, полиция! Десятни-ик!
Но камни все давали недолет, и чем дальше, тем больше, потому что Мишук уже выгребся на середину бухты.
В вопившем человеке Жора узнал мясника Потапова.
— Его ялик, потаповский, — догадался Жора. — Он на нем баранов перевозит. И сено тут в мешке — баранам. Ишь как грозится! Попадись ему теперь — как хватит! Кулачище у него… — молвил Жора с тоской в голосе.
Мишук и сам знал, что кулаки у Потапова, как чугунные ядра; скулу свернут хоть верблюду.
Около Потапова стал уже на Павловском мысу собираться народ: лекари из госпиталя в полотняных халатах, девушка в саржевом платье и белом переднике…
— Должно, Даша, — заметил Мишук.
— Даша, — подтвердил Жора. — С Потаповым, вишь, разговаривает.
Ялик ткнулся в берег, и ребята на тех же катках оттащили его на старое место. Они долго тужились, пока не опрокинули ялик вверх дном. Когда это наконец удалось им, они упрятали под ялик все, что в нем было — весла, катки, ковш, фонарь, сено, — и тем же беглым шагом двинули домой.
— Раз-два, раз-два! — командовал Мишук, бежавший впереди с нахимовским полтинником, зажатым в кулаке. — Левой, левой… Не отставай, Жорка!
Солнце уже село, и все кругом стало серым. Серые казармы, серые шалаши, в которых теперь обитали переселившиеся сюда севастопольцы, и серый мужик огромного роста, который бежал ребятам навстречу.
И вдруг, когда мужик приблизился, он из серого сразу стал красным: краснорожий, и красна была на нем кумачовая рубаха, и бычьей кровью был залит фартук…
— Потапов! — крикнул Жора в ужасе и бросился в сторону.
Мишук тоже не стал ждать, пока налетит на него разъяренный мясник, и рванулся вслед за Жорой.
Они притаились в каком-то палисадничке за плетнем, и через минуту мимо них пробежал Потапов, сотрясая землю своими пудовыми сапожищами. Он бежал и вопил:
— Острожники! Ялик! Полиция!
И размахивал при этом кулаками, каждый из которых в состоянии был свалить верблюда.
XLIIДуша Севастополя
О падении Камчатского люнета дедушка Перепетуй узнал, когда садился в маджару, полную корзин и узлов.
Накануне в Севастополь приехал старший сын дедушки Перепетуя, Михаил, чтобы увезти дедушку в Одессу. Оставаться дедушке в Корабельной слободке уже было невозможно. И под вечер 26 мая тронулись они в путь, отец и сын. А спустя неделю, когда лекарь Успенский ушел в госпиталь, дедушкин домик сгорел дотла. Порфирий Андреевич опять остался без крова и без ничего — один китель на плечах и очки на носу. В тот же день Порфирий Андреевич перешел на квартиру к Кудряшовой, которая никуда не хотела уезжать и, всхлипнув, сказала, что она здесь и замуж выходила, и мужа схоронила, и полжизни прожила. И что сама она тоже здесь, в Корабельной слободке, умрет.
Теперь большие бомбардировки шли одна за другой, без длительных промежутков. Не успели в Севастополе передохнуть после бомбардировки 25 мая, как спустя всего десять дней, на раннем рассвете 5 июня, город снова был оглушен сплошным ревом, который шел волнообразными раскатами, не затихая ни на минуту. Это началась четвертая бомбардировка Севастополя; а на другой день, 6 июня, неприятель бросил свои лучшие силы на приступ.
В ночь на 6 июня три ослепительно белые ракеты одна за другой вонзились в черное небо, и французские дивизии рванулись к Малахову кургану. Впереди бежали офицеры с обнаженными саблями. За офицерами, клокоча, как волны в половодье, катились линейные полки. Но картечь Малахова кургана из русских пушек, и ядра, и бомбы, и штуцерные пули, и камни даже — все без остановки стало хлестать по французским штурмующим колоннам. И вся эта человеческая лава в синих мундирах остановилась, завихрилась на месте, завертелась, как в омуте, и отхлынула обратно, чтобы затем снова броситься вперед.
Совсем рассвело, когда Кудряшова, подоив козу, пошла за водой к колодцу в Гончем переулке. Она уже подходила к переулку, как оттуда вышли на Широкую улицу четверо арестантов с носилками. Позади ковылял отставной матрос Поздняков, дряхлый-предряхлый, сам напросившийся на третий бастион и ходивший там по уборке раненых. А на носилках лежал молодой офицер, черноусый, с забинтованной головой, в лице ни кровинки. Все же лицо его было Кудряшовой как будто знакомо.
— Силантьич, кто? — спросила она, остановившись с ведрами и коромыслом.
Старик нахмурил брови.
— Кто!.. — сказал он сердито. — Не видишь? Капитан-лейтенанта Лукашевича не знаешь?
Капитан-лейтенанта Лукашевича знал весь Севастополь. И Кудряшова знала его; и удивилась, как это она Николая Михайловича сразу не признала.
— Ах, голубчик! — всхлипнула она.
Лукашевич открыл глаза. Карие с искорками, они были у него теперь словно подернуты туманом.
— Палаш… — сказал он, еле ворочая языком, — ночью… Арестанты с носилками ушли вперед. Силантьич на минутку задержался с Кудряшовой…
— Ночью, вишь, была вылазка у нас на третьем, — стал он шамкать, тужась снять крышку с жестянки из-под ваксы. — A-а, проклятая! — кряхтел он, поворачивая свою жестянку и так и сяк. — Заела ты век мой! Каждый раз вот эдак!
Крышка наконец подалась и, отлетев, упала Силантьичу под ноги. При этом Силантьич просыпал табак, который хранил в жестянке.
Силантьич с досады и нюхать не стал.
— А, сто чирьев тебе, подлюка! — выругался он, подбирая с земли крышку.
И каждый раз так. Но расстаться со своей жестянкой, причинявшей ему столько хлопот, Силантьич был не в силах. Очень уж хороша была крышка с негром в красном фраке и белом жилете! Торжествуя, негр высоко поднял в одной руке щетку, а в другой начищенный ваксой сапог.