перь уже и по нашим резервам, когда их достаточно накопилось на угрожаемых бастионах.
День стоял ветреный. Небо было какое-то пестрое. От множества мелких облачков рябило в глазах.
— Иголкин! — окликнул кашевар проходившего по Малахову кургану солдата.
— Я, ваше сковородие! — отозвался Иголкин.
— Почему так — сковородие? — спросил подслеповатый кашевар, возившийся у мешка с пшеном.
— А тебя как, благородием величать? На то есть дворяна, а нам с тобой рано. Твое дело что? Ротный котел да большая сковорода. Так тебя и величать надо «ваше сковородие».
— Ох, уж ты! Одно слово — Иголкин, — ухмыльнулся кашевар. — За словом в карман не полезешь. А скажи-ка, Иголкин, быть сегодня штурму? С великою ли силою пойдет?
Иголкин посмотрел направо и налево. Малахов курган был истерзан, как никогда раньше. Все осыпалось и расползлось. Все было перевернуто вверх дном. Всюду разбитые корзины, мешки с пропалинами, камни, горелое дерево, разметанный фашинник[79]. А наверху? Там рябое небо. И пальба снова прекратилась.
— Быть ли штурму? — сказал Иголкин. — По всему выходит, что штурму быть. Видишь небо?
Кашевар поднял голову и заморгал красными веками, воспаленными от дыма.
— Вижу. Что с этого?
— Рябое оно? — снова спросил Иголкин.
— Рябое, — согласился кашевар. — Известно — небо. И что с этого?
— То-то, — сказал многозначительно Иголкин. — Такие дела понимать надо.
И пошел дальше. А кашевар, пожав плечами, снова принялся за свое пшено.
Около полудня на Малаховом кургане сели обедать. Солдаты похлебали пустых щей и принялись за кашу. Покончив с этим, они снова стали у орудий в напряженном ожидании.
Кашевар насыпал Иголкину каши в железный казацкий котелок и сказал:
— А небо-то прочистилось, Иголкин.
— Прочистилось? Верно. Ну, тогда штурму не быть.
— Морочишь ты меня, Иголкин, — проворчал кашевар.
И только он сказал это, как три орудийных залпа неслыханной силы один за другим рванули пространство.
Кашевар выронил ложку из рук. Иголкин поднял голову. Крики, грохот барабанов, резкие звуки вражеских рожков — все это сразу полезло в уши. Иголкин понял: штурм! Он швырнул в сторону свой котелок с кашей и побежал к валу.
Французы лезли на вал — одна штурмующая колонна за другой. Защитники кургана расстреливали их картечью, а штуцерники били на выбор.
Иголкин, схватив свой штуцер, отбежал с ним к ротному котлу. Укрывшись за котлом, он стал бить по красным штанам на бруствере. Но красные штаны замелькали на батареях, а на бруствер взмывали всё новые и новые, и не было им числа. Флаг, зловещий, сплошь синий, развевался на белой башне кургана.
Орудия были теперь облеплены синими куртками и красными штанами французских солдат. Комендоры хватали в руки что придется — банник, пыжовник, кирку, лопату, а то и просто камень, чтобы сбить французских линейцев с орудийных стволов и лафетов и сделать выстрел. И тут же падали, один против десяти.
Иголкин увидел, что таких десятеро бросилось к нему. И он мгновенно скатился в ров, широко опоясывавший башню. Пробежав по рву, он выбрался наверх и очутился перед самой башней. Он быстро юркнул в башню, и вслед за ним туда в одну минуту набежало еще человек сорок солдат и матросов.
— Двери, двери заваливай, ребятки! — кричал офицер, черноволосый, без фуражки.
Иголкин бросил на каменный пол свой штуцер и двинул к двери дубовый стол.
«Хорошее начальство, — мелькнуло в голове у Иголкина. — Поручик Юньев… С ним и в раю не скучно и в аду не страшно…»
— Стрелки — к амбразурам! — крикнул поручик, когда вход был забаррикадирован столами, тюфяками с нар — всем, что было под рукой. — Матросам с абордажными пиками оставаться у дверей! Стоять насмерть!
Иголкин подобрал свой штуцер и приник к амбразуре. Он выглянул оттуда, и первое, что он увидел, — это зеленая повозка, которую выкатила из-за тучи дыма четверка лошадей. На выносе сидел в седле ездовой и немилосердно нахлестывал и переднюю и заднюю пару. На повозке была навалена гора какой-то клади. «О, старый знакомый!» — вспомнил Иголкин сражение под Балаклавой и как они вместе с этим ездовым укладывали к нему в повозку раненого грека.
— Ермолай Макарыч, здравствуй! — крикнул Иголкин в амбразуру.
«Никак, Иголкин? Веселый Иголкин?» — подумал ездовой.
И, сдержав на минуту лошадей, крикнул в свой черед:
— Иголкин Ильич, ты ли?
— Я самый, Ермолай Макарыч. Передай на Корабельной, что был Иголкин и весь вышел. Кланяйся там теще в осиновой роще. Сказал бы еще, да время нету. Прощай, Ермолай Макарыч!
— Прощай, Иголкин Ильич! — крикнул ездовой и ударил по лошадям.
Там, вдали, шел жестокий бой, но подле башни еще не было никого. И вдруг в глазах у Иголкина запестрело от синих курток и красных штанов. Но, кроме линейцев, к башне бросились еще бородачи-зуавы, гибкие, как кошки. Иголкин стал бить их на выбор, и они падали навзничь без шума и стона.
Французы уже заполнили всю лицевую сторону укрепления. Уже были опрокинуты пушки на батареях, изрублены лафеты, перебиты все «нумера». А новые волны всё еще перехлестывали через вал, и горнист в красных штанах где-то близко трубил атаку на своем медном рожке. Вот он выбежал с рожком на площадку перед башней, и снова — «тру-та, тру-та, та-а!»
«Ну, соловей, — решил Иголкин, — хорошо поешь, где сядешь?»
Штуцерная пуля вышибла у горниста рожок из рук и перебила челюсть. Он взмахнул руками и побежал прочь.
Бац… бац… бац! — раздавались один за другим выстрелы.
У каждой амбразуры пристроился стрелок. И гулко отдавалось эхо пальбы под сводами башни.
Французы связали вместе две осадные лестницы, и капрал Шовен из двадцатого легкого полка взобрался наверх и поднял над башней трехцветный флаг. Когда, сделав свое дело, он спускался обратно, пуля, ударившая из амбразуры, сбросила его вниз, и он упал на штыки своих товарищей.
Ни линейцы, ни зуавы долго не могли понять, откуда хлещут в них пули. Почему то один, то другой из них валится замертво, кто на кучи щебня перед башней, кто на голую землю? И вдруг зуав с коричневым шрамом через все лицо заскрежетал зубами и подпрыгнул от ярости на месте. В амбразуре башни блеснул ружейный ствол! Зуав ткнул рукой по направлению к амбразуре и в ту же минуту свалился с выбитым глазом. Но и другие внизу успели разглядеть ружейные дула, направленные из всех амбразур в кепи солдат и фески зуавов.
— En avant, zouaves! — раздался чей-то возглас. — En avant, mes braves![80]
И огромная толпа бородачей в фесках зарычала в ответ и в несколько прыжков очутилась у входа в башню.
Но здесь из всех щелей высунулись абордажные пики. Они кольнули и отошли обратно, и бородачи отбежали от башни, обливаясь кровью. Не обращая внимания на раны и кровь, они дали залп, но пули застряли в тюфяках, которыми был завален вход. А из башни всё стреляли и стреляли — сорок защитников Малахова кургана против десяти тысяч штурмующих солдат.
В это время с Павловского мыска через Корабельную слободку мчался на своем белом коне начальник обороны Корабельной стороны генерал Хрулев. Недалеко от кургана стоял в резерве Ладожский полк, ожидавший сигнала к выступлению.
— Благодетели, за мной! — крикнул Хрулев. — Вперед!
— Ура-а! — ответили ему солдаты и бросились за ним к воротам кургана.
Мост через ров был цел, но ворота кургана французы уже завалили корзинами с землей, опрокинутыми пушками, орудийными лафетами, грудами камня. На кургане в разных местах еще кипело в кровопролитном бою, но это были последние судороги Малахова кургана.
Ладожцы бежали за генералом Хрулевым по мосту. Штуцерные пули жалили насмерть, но солдаты ничего не замечали, ничего не слышали, кроме этого вольного, как ветер, лихого крика:
— Благоде-тели-и!
Хрулев во весь опор несся к воротам. Он перекинул на всем скаку нагаечку из правой руки в левую… И вдруг упала его рука…
Пуля оторвала ему на левой руке большой палец, и нагаечка скользнула вниз, под ноги коню. В то же мгновение Хрулев почувствовал удар, точно всем телом шибнуло оземь. Но генерал оставался на коне, только крик его сразу оборвался да из руки била кровь. Да еще лицо похолодело и по ногам, под исподним, будто проползло что-то.
— Мне… нехорошо… — сказал он, едва ворочая языком. — По… поддержите меня…
И упал подбежавшим солдатам на руки. Ладожцы отхлынули от моста, вынося на руках своего генерала.
— Благо… благодетели… — силился что-то сказать солдатам Хрулев, но так и не сказал.
Речь вернулась к нему только спустя час, когда его перенесли на катер, чтобы переправить с Павловского мыска на Северную сторону. Хрулев, лежа в катере, увидел вдалеке на Малаховом кургане флаг, но сквозь дым и пыль не мог разобрать цветов.
— Флаг, — произнес он чуть слышно.
Он поднял руку и вновь уронил ее на носилки.
— Да, — сказала девушка в сером саржевом сарафане и белом переднике.
— Какой? — спросил Хрулев.
— Французский, — ответила девушка. — На Малаховом.
— А на других бастионах?
— Всюду штурм отбит, — сказала девушка. — Да и на Малаховом будто еще стреляют. Надо быть, и с кургана француза сбросят.
— Вы думаете? — И Хрулев внимательно посмотрел девушке в лицо. — Кто вы?
— Я — Даша Александрова с Павловского мыска, из госпиталя, — ответила девушка. — Дашей Севастопольской стали теперь звать.
— Даша Севастопольская?.. Слыхал, а вижу впервые. Даша Севастопольская… — повторил Хрулев и закрыл глаза.
Даша не ошиблась. На Малаховом еще стреляли. Стреляла кучка людей из амбразур башни на кургане. Сраженные Иголкиным, уже свалились два ординарца генерала Мак-Магона, командовавшего на кургане. Иголкин, конечно, метил в самого генерала, алевшего под башней, как стручок красного перца: красные штаны и красная шапка, ленты, канты, аксельбанты… Но генерал прижался к стене, и пулей уже было его не взять. Он кричал что-то… «Кар-кар!» — показалось Иголкину.