— Не каркай! — твердил Иголкин, посылая вниз пулю за пулей, и вдруг заметил, что пули все.
Он обернулся и увидел поручика Юньева, метавшегося по башне. Юньев перебегал от амбразуры к амбразуре, чтобы определить положение… да, безвыходное положение.
Весь курган затопили красные штаны, красные шапки, красные фески. Штуцерные пули целыми роями залетают в башню сквозь те же амбразуры. И гранаты пошли хлестать через дверь. Уже мало осталось от сорока человек, бросившихся в башню вместе с поручиком Юньевым час назад. Дым… в двери ползет дым!.. Французы развели костер у входа и хотят выкурить Юньева дымом. Как быть? Вот Иголкин, весь в крови… Он смотрит из угла на Юньева, словно спрашивая: как быть? И другие — тоже опаленные, окровавленные, — все смотрят на Юньева.
— Под башней пороховой погреб, — говорит Юньев. — Когда огонь доберется до пороха, мы все взлетим на воздух.
— И в раю не скучно, и в аду не страшно! — тряхнул головой Иголкин и разорвал на себе сорочку, чтобы перевязать раны.
Никто Иголкину не ответил. Все стояли молча, ожидая, что вот ударит, и тогда — конец.
Но снаружи… Снаружи стали кричать что-то. Слышно было, как там зашипел костер, заливаемый водой. Французы как-то доведались о пороховом погребе и давай скорей заливать. Только взорвись башня — и не видать бы больше генералу Мак-Магону своего замка в Монтаржи; осталось бы от генерала на Малаховом кургане только мокрое место.
А снаружи снова крики; один Юньев, может быть, разберет, что кричат они там. Юньев швырнул в сторону свой пистолет, для которого у него не осталось ни одного заряда, сел на покрытые пылью нары и схватился за голову.
— Товарищи, — произнес он глухо: — мы исполнили, свой долг, Россия нас не забудет.
Он поднялся с нар, высокий, с черными кудрями. Глаза у него на бледном лице горели…
— Ко мне, товарищи!
С полдесятка уцелевших людей тесно обступили его. Он что-то еще сказал, но его слова были заглушены страшным воем где-то в самой башне, чуть ли не под нарами, подле которых стоял Юньев. И оттуда, из-под нар, сразу полезли, точно стаи тараканов, алжирские стрелки.
— Окошко-о!! — вдруг закричал Юньев.
«Ах, окошко под нарами! — словно выстрелило у него в мозгу. — Но оно в решетке?!»
Да, под нарами было окошко, и оно было в решетке. Но в грохоте перестрелки, в шуме и криках не слышно было защитникам башни, как французы высадили решетку и в башню полезли алжирцы. Не успел еще Юньев сообразить это, как на него набросились, свалили, скрутили ему руки шарфом и потащили к выходу.
Кровавый туман застил Юньеву все вокруг. И его совсем оглушил нечеловеческий вой этих черномазых с дико вылупленными глазами. Тошнота стала неудержимо подкатывать к горлу от страшной усталости и от козлиного запаха, который исходил от никогда не мывшихся алжирских стрелков.
Юньев пришел в себя только на воздухе. И ему сразу бросились в глаза пламя и дым над Севастополем и море вражеских солдат, куда ни взгляни. В нескольких шагах от башни, лицом к открывшемуся входу, стоял Мари Морис Мак-Магон. Он не смог скрыть своего изумления, когда увидел горсточку людей, вытащенных алжирцами из осажденной башни. Мак-Магон нервно подергал темляк на своей сабле и, взяв руку под козырек, пошел навстречу этим людям, подобных которым он еще не видел.
И тогда из тысячи грудей вдруг вырвалось восторженное «ура» в честь русских храбрецов, и где-то близко грянула музыка, и вверх полетели красные шапки… Но вот очутились они друг перед другом лицом к лицу, генерал Мак-Магон со своими адъютантами и поручик Юньев с истерзанными товарищами своими.
— Как ваша фамилия, поручик? — спросил Мак-Магон и крикнул: — Deliez-les![81]
— Михаил Юньев, ваше превосходительство, — машинально ответил поручик, чувствуя только, что кто-то позади нетерпеливо теребит у него на руках затянутый тугим узлом шарф.
— Юниев? — переспросил Мак-Магон и выкатил свои светлоголубые глаза, словно опять изумился, на этот раз — неизвестно чему. — Запишите, — кивнул он адъютанту: — поручик Юниев… Скажите, поручик, на что вы рассчитывали, обстреливая две наших дивизии из десятка разбитых штуцеров?
— Мы исполняли свой долг перед родиной, согласно данной нами присяге, ваше превосходительство.
— Вы вели себя геройски, поручик, — сказал Мак-Магон. — Ваше имя должно стать достоянием истории. Да. Это так.
Взгляд Мак-Магона упал затем на полуголого человека с обвязанной головой, улыбавшегося во весь свой рот до ушей.
— Чему улыбается этот человек? — спросил Мак-Магон.
— Этот человек всегда улыбается, — ответил Юньев. — Он никогда не теряет присутствия духа.
— A-а… гм… А как фамилия этого человека?
— Иголкин, ваше превосходительство. Рядовой Иван Иголкин.
— Иголькин, — повторил вслед за Юньевым Мак-Магон. — Запишите: Жан Иголькин. Он тоже герой.
Иголкин, услышав, что речь идет о нем, вытянул руки по швам, но улыбаться не перестал.
— Иголькин, — повторил еще раз Мак-Магон.
Он сунул руку в карман своих красных штанов и достал оттуда кожаное портмоне с вытисненным на нем гербом. Вынув из портмоне золотую монету, он щелкнул себя по подбородку, подмигнул Иголкину и произнес:
— Иголькин, водка, водка…
Мак-Магон хрипло рассмеялся, запихал Иголкину в кулак монету и ткнул его при этом в голый живот. Иголкин взвизгнул, схватился за живот и затрясся от смеха. У Мак-Магона мгновенно сбежала с лица улыбка, он перестал смеяться, резко рванул руку к козырьку и направился к башне. К пленным подошел конвой, и они двинулись вниз по лицевому скату кургана.
— Иголкин, — спросил Юньев, — чему это ты так смеялся?
— Да спервоначалу, Михаил Павлович, стало меня разбирать от речи ихней, — ответил Иголкин. — Вовсе непонятный язык: «он-мон-бон-бон»… Поди угадай, что к чему. Верно, нарочно придумано, чтобы русскому человеку не понять, к чему оно клонится. Так нет же, думаю: кого-кого, а Иголкина не проведешь. Мели, Емеля, твоя неделя, а там еще посмотрим! Ну, а как ткнул меня этот шут полосатый по голому пупу, так мочи моей не стало: смерть моя, щекотки боюсь.
Они спустились с кургана и перебрались через ров по перекидному мосту. Впереди шел Юньев, за ним — Иголкин. Веселый Иголкин что-то еще рассказывал, но Юньев занят был своими мыслями. Однако он остановился и глянул на Иголкина, когда тот неожиданно замолк.
Иголкин не улыбался больше. Наоборот, лицо у него было угрюмо. На лбу, несмотря на холодный ветер, выступили капельки пота.
— Михаил Павлович… — молвил он чуть слышно. — Так, значит, как же это, Михаил Павлович? Значит, не видать нам теперь… не видать нам родной сторонки?..
Юньев поднял голову.
Налетавший ветер рвал французский флаг с покосившегося древка на башне кургана. Ползли тучи, и глухо ухали с бастионов Севастополя одиночные выстрелы. За курганом вся Корабельная сторона была охвачена огнем. Юньев низко поклонился Севастополю, достав рукой до земли. Потом повернулся, вжал голову в плечи и зашагал рядом с Иголкиным.
— Месье… — стал шептать Юньеву на ухо конвойный солдат со штуцером в руках и кривым тесаком на боку. — Месье, вы храбрец, вы все герои, потому что защищаете свою страну. Но, тысячу извинений… я вас спрашиваю, месье, я, простой рабочий из предместья Сент-Антуан в Париже: я хочу знать, когда это кончится? О, эта война, она нужна у нас одним банкирам! А мы ляжем здесь все, солдаты Франции. Вернутся на родину только англичане, потому что они воюют за нашей спиной, нашими руками… Месье…
Юньев не придал значения словам конвойного. Вряд ли Юньев сколько-нибудь вдумался в то, что, торопясь и задыхаясь, нашептывал ему француз. Голова у Юньева горела, и в ушах стоял сплошной звон. Погруженный в свои невеселые думы, Юньев едва заметил, как из-за холма показался сардинский патруль.
В своих широкополых шляпах со свисающими султанами берсальеры[82] были все как с картинки. Они обменялись несколькими словами с конвоем, потом расступились, и Юньев с товарищами двинулся дальше, по израненной земле, которая была своей до боли и в то же время чужой нестерпимо. Это совсем придавило Юньева. Он стиснул кулаки.
«Убегу, — решил он, задыхаясь, жадно глотая воздух, которого ему не хватало. — Не хочу туда!.. Ночью убегу…»
Иголкин словно прочитал его мысли.
— Верно, в Камыш погонят, — сказал он, раздумывая вслух. — До ночи не дойти, нет. И добро! Солнышко сядет, темень, самое время. Где-либо в балочке сообща придавим их? А? Нас, гляди, пятеро, их — двое. Даже очень просто. Обоим руки назад и по кляпу в глотку. Шито-крыто!
Сообразив так, Иголкин заметно повеселел.
— Он-мон-бон-бон, — продолжал он, выступая рядом с Юньевым. — Так я тебе и дался! Не жирно ли будет? Эх, — вздохнул он мечтательно, — Россия! «Домик по-над ре-эчкой, там кума-а живет…» — И, понизив голос, добавил: — Гляди, ребята: я как свистну, как гукну, кидайся сообща враз. Так, ваше благородие, Михаил Павлович?
Юньев глубоко втянул в себя струю отравленного пороховой гарью воздуха, улыбнулся и утвердительно кивнул головой.
XLVВ крови и пламени
В этот день Николка Пищенко с самого утра находился в полной боевой готовности у своей медной мортирки на пятом бастионе. От сигнальщиков всем на бастионе было известно, что неприятель накапливает в своих траншеях большие силы. Когда на башне Малахова кургана взвился синий флаг, стали и на пятом бастионе ждать атаки.
Штурм пятого бастиона начался в два часа дня. Сначала шла густая стрелковая цепь. Вслед за цепью французы несли лестницы, перекидные мосты и всякий рабочий инструмент. Позади двигались штурмовые колонны. Но дальше рва перед бастионом французы не пошли. Лишь несколько смельчаков взбежало на вал, но они были тут же сброшены в ров. Николка успел сделать из мортирки только один выстрел. И вдруг у него над головой вырос на валу человек с козлиной бородкой, в синей куртке… Николка вмиг отбежал от мортирки, подобрал камень и запустил козлобородому в голову. Тот опрокинулся навзничь и покатился с вала обратно. Николка вернулся к своей мортирке и стал готовить ее для нового выстрела.