Лена, приготавливая торжественный ужин, мимоходом погладила мужа по плечу.
Санька усмехнулся своим мыслям.
«А что, если бы меня Настенька вот так погладила? — подумал он.— Понравилось бы мне это или не понравилось?»
Подумал-подумал и не смог ответить.
«Лезет же в голову всякая ерунда!.. «Понравится — не понравится»,— рассердился он на самого себя.— Тут дело государственной важности, а он о какой-то там любови-моркови!..»
Захлопотал и Сергей Николаевич возле стола: открыл банку консервов «Осетр в масле», откупорил бутылку с лимонадом, нарезал аккуратными ломтиками белый хлеб.
— Вы вот что, ребята,— между делом говорил Бородин,— вы к нам почаще заглядывайте, а то эта серьезная женщина со свету меня сживет! Видите ли, скучно ей со мной! А вы народ молодой, веселый…
— Ладно уж прибедняться-то,— шмыгнул носом Кимка,— не маленькие, видим, как вам «плохо» без гостей!.. А мы пришли не баклуши бить, а по делу…
— И мы это вдвойне ценим! — продолжала розыгрыш сияющая хозяйка. Она была так хороша, что на нее нельзя было без восхищения смотреть.
Мясные пироги, с капустой, ватрушки, пончики с повидлом… Всему было воздано должное — даже консервам!..
Торжественный ужин подходил к концу, а настоящего разговора все не было. Краснокожие хмурились. Уловив перемену в настроении, Бородин бросил свои шутки-прибаутки.
— Лена, знаешь ли ты истинную причину визита этих прославленных следопытов, а? Не знаешь. И я не знаю, но… догадываюсь. Их, наверное, интересует одно-единственное — что же стало с Быком, то бишь с Чемодан Чемодановичем? Не так ли?
— Угу,— буркнул Кимка.— В яблочко попали!
Бородин стал серьезным.
— По правилам, вам этого знать не положено, но… в жизни бывают исключения… Итак, будем считать, что вы люди исключительные, поскольку все время сталкиваетесь с этим матерым врагом Советского государства. Кто знает, может быть, ваши тропинки снова перехлестнутся. Как тогда поступать, вы уже предупреждены. Враг есть враг, он шутить ни с кем не будет. С любым расправится, кто попытается ему помешать, будь то женщина, будь то ребенок. Сами на практике убедились…
В данном случае ни игры, ни самодеятельности быть не должно. А потому о Быке вы должны знать все, все то, что известно мне.
Настоящая фамилия Чемодана Чемодановича не Пятка и даже не Синьковский, а Зубов Ерофей Лукьянович. Софроном Пяткой он стал уже в Белужьем, после революции. До Октября он жил в одной из северных деревенек под Архангельском, имел лавку, торговал всем, что нужно деревенскому жителю — от седел и гужей до сахара и соли… В германскую войну поставлял что-то для армии, разбогател, построил галантерейный магазин в Архангельске. Во время Февральской революции дело прикрыл, все пораспродал и исчез. Где он был до тысяча девятьсот двадцатого года, никто не знает… Потом вынырнул в Белужьем. Приехал в село с больной женой и пятью ребятишками. Отрекомендовался рыбаком Софроном Пяткой.
В Белужьем все мореходы искони мастера глубинного лова, промышляли с незапамятных времен красную рыбу, добывали черную икру для купцов-толстосумов. Жили довольно безбедно. Думали, и Софрон тем же займется. А он нет, присмотрелся к сельскому житью-бытью, купил по сходной цене у кулака Муратова пятистенную избу и торговлишкой стал заниматься помалу, спичками да солью. Доход вроде бы не ахти какой, а зажил Софрон крепко. Так крепко, что, когда в стране нэп объявили, Софрон огромный каменный лабаз отгрохал, рыбу принимать стал у красноловцев, лавку расширил, товаров понавез видимо-невидимо: тут и мука, и колбасы копченые, и сахар, и мануфактура разная, а также рыболовные снасти…
Новый дом под цинковой крышей выстроил в центре села, неподалеку от церкви. Но, удивительное дело, счастья в семье от этого не прибавилось. Жена Софрона по-прежнему чахла, ходила в одном и том же застиранном, залатанном ситцевом платье. Дети тоже обновами похвастаться не могли да и питались худо: хлеб да квас — вот и вся их еда.
Местные дружки-богатеи пытались на Софрона воздействовать, стыдили его: мол, «тысячник», а семья в дранье ходит. А Пятка — ни в какую! Дескать, «стыд — не дым, глаза не ест, а денежка счет любит…»
Через три года у Пятки деньжищ было — хоть лопатой греби!.. А из домочадцев в живых только двое осталось — дочка старшая да сынок,— остальные все от чахотки умерли. Первой в могилу ушла жена. А Софрону хоть бы что — помолодел, глаже стал…
Через год после кончины жены новой подругой жизни обзавелся. Прикатила к нему в Белужье из города Покровска рыжая тощая немка Эльза Карловна Шульц.
«Эта былинка тоже долго не проскрипит»,— жалели ее поначалу сердобольные рыбачки. Но «былинка» оказалась покрепче иного дуба. Могучий Софрон без ее ведома и пикнуть не смел, ни в еде, ни в одежде она, конечно, себя стеснять не стала. На все пальцы золотые кольца да перстни нанизала, в уши — серьги, а на шею — бусы из отборного жемчуга.
Селедкой ее окрестили. Держала Селедка в страхе божьем не только работников и работниц, но и падчерицу с пасынком. Сведет брови к переносице, подожмет губы-ниточки, и все в доме Пятки дыхнуть боятся. А если кто слово поперек скажет, затрясется вся от злости и завизжит: «Да как вы смеете? Я вам не какая-нибудь…» Но тут же и спохватится, не смея во всеуслышание объявить, что она урожденная баронесса фон Шульц.
Тут самый дерзкий чертыхнется только про себя и уйдет не солоно хлебавши.
Хуже всего приходилось Грунюшке, дочери Софрона. Мачеха, что называется, не грызла ее, а поедом ела. Прямо как в сказке о злой мачехе и доброй падчерице. Пожалуется, бедная, отцу, а тот вместо защиты так глянет, что ей дурно сделается.
Только и было света у Грунюшки, что с подружками-батрачками добрым словом перемолвиться.
Когда в Белужьем стало организовываться товарищество рыбаков, Грунюшка записалась в него одной из первых. В ту пору ей минуло шестнадцать лет. Записалась вместе с женихом своим, бедным, но работящим парнем. Ушла из дому.
Когда же она месяц спустя пришла к отцу за своим немудреным имуществом, Софрон выгнал ее. Впервые разгневалась смирная девушка, пригрозила скопидому, что если он не отдаст ей ее зимнюю одежду и обувку, пойдет в сельсовет и найдет на него управу.
Взбеленился Софрон, кровь ударила ему в голову, заревел он, как разъяренный бык, схватил пятипудовый якорь — то, что под руку подвернулось,— и запустил в непослушную дочь.
Та еле увернулась, убежала с отчего двора и поклялась никогда больше туда не возвращаться.
Через неделю ушел от отца навсегда и двенадцатилетний сын. Нашел приют у сестры, в школу учиться пошел…
Конец нэпа Софрон каким-то десятым чувством учуял. Загодя все свои богатства в золото обратил, оба дома за полную цену продал, набил чем-то два десятка чемоданов, забрал свою тощую Селедку и укатил на попутном моторе в Астрахань. А оттуда морем до Баку и дальше, на юг куда-то…
В каком городе они осели, никто не знает.
В Белужьем снова Софрон появился в середине тридцатых годов, когда колхозы уже на ноги вставать стали. Покаялся Пятка, поплакался на судьбу: дескать, пароход их на Каспии попал в аварию, под Дербентом его перевернуло. Не то, что там какие-то пожитки, чуть ли не все пассажиры погибли, в том числе и Карловна пошла ко дну. Лишь ему, Софрону, чудом удалось спастись — бревно подвернулось под руки, на нем и доплыл до берега.
«Потом бедовал на нефтяных промыслах — нефть из земли качал на нужды советской индустрии» — так объяснил Софрон свое долгое отсутствие. Попросил принять его в рыболовецкую артель, ибо теперь он не кто иной, как «чистокровный пролетарий»! Даже о партии заикнулся: хочу, мол, коммунистом стать…
В партию его, конечно, не приняли, а в колхоз записали. Вот тут-то и развернулся Пятка, стал работать так, что лучших рыбаков позади оставил. На собраниях — тоже не отмалчивался, всегда одним из первых выступит и выступит толково! Активист, да и только! Через год Софрона выбрали в правление, а через два — стал он у председателя правой рукой. Председатель, бывший буденновец, много раз рубанный и стрелянный казаками, часто болел. Софрон в это время за главное начальство в колхозе оставался.
Тут-то он и показал себя, дело повел так, что вконец развалил общественное хозяйство.
Стали коммунисты разбираться, что к чему, хотели взять за жабры Софрона да на солнышко! Но Пятка снова вывернулся, бежал из Белужьего, зарубив топором секретаря партячейки, который пришел его арестовывать.
Ходили слухи на селе, что Софрон бежал за рубеж, в Германию… к своей худосочной баронессе.
В прошлом году Пятка снова объявился, вынырнул из небытия на судоремонтном заводе «Октябрь», то есть на нашем родном заводе. Лена его узнала и сообщила куда следует…
Остальное вам известно,— Бородин перевел дух и снова принялся потчевать ребят плюшками-ватрушками.
— А что на озере произошло? — спросил Кимка.
— Как что?! Вы же знаете.
— Знаем, да не совсем,— подал голос Санька,— сгорел он или его арестовали?
Ни то ни другое… Снова сбежал. Потому-то я вам и рассказал о Софроне все, что знаю сам… Этого вражину надо знать хорошо, чтобы не дать осечки при следующей встрече. Хитрый, ловкий, осторожный, и в то же время наглый и решительный. Будьте зоркими, глядите в оба! Сами против него ничего не предпринимайте, чуть что заметите — ко мне или к Санькиному папе. Все. Это приказ!
— Дядя Сережа, Сергей Николаевич! — взмолился Кимка.— А остальных бандитов задержали? Тех, что были с Софроном?
— Задержали и не только их,— рассмеялась Лена.— А как это произошло, знают только те, кому надо знать. Сережа даже мне не рассказал, как я его ни просила!
— Ну, поскольку они невольные участники операции на озере, кое-что приоткрою моим славным помощникам.— Бородин стал очень серьезным.— Условие остается прежнее — никому ни слова о том, что узнали и узнаете про Пятку — Быка.
На этот раз он сумел от нас скрыться потому, что превратился в рыбу. Ну, не в полном смысле этого слова, а приблизительно. Был у него на особо опасный случай припрятан легкий водолазный костюм, с запасом кислорода на час подводного путешествия… Но об этом никто не знал, даже его сообщники…