Григорий Григорьевич согласно кивнул головой. Видимо, был в курсе всего, что происходило в городе.
А на другой день состоялся интереснейший разговор с СИМом. Семен Иванович пригласил в учительскую Саньку и Кимку, уселся с ними в уголок на диване и начал хоть и торжественно, но, как всегда, прямо с сути:
— Вот что, дорогие друзья, отрочество ваше кончилось, а когда — не заметили ни вы, ни мы… И ваши дела, и ваши поступки говорят о том, что вы прочно шагаете по тропинке юности, по правильной тропинке…
Историк снял очки, протер их чистейшим носовым платком, водрузил их снова на нос и изрек:
— Пора, други мои, пора вступать в комсомол… Урляеву пятнадцать в декабре исполнилось, Подзорову — в апреле минет… Все исходные данные, как говорится, за. Готовьтесь!.. Одну из рекомендаций в комсомол дам вам я, другую — директор школы. А хотите — Сергей Николаевич Бородин. Я с ним уже говорил об этом, он согласен… Так как же?
— Семен Иванович!..— У Саньки на глазах выступили слезы радости…— Да мы!.. Да если…— и умолк. Не смог выразить своих чувств и Кимка. Глаза его тоже подернулись предательской дымкой, которая в любую минуту могла пролиться слезами радости. Ребят переполняла гордость за оказанное доверие и благодарность к СИМу и Бородину. Они еще по-настоящему ничего не сделали, а им верят! Да как верят!..
СИМ понял состояние своих питомцев и постарался их успокоить. Он еще раз подтвердил, что они вполне созрели для вступления в Ленинский Союз Молодежи и что он, коммунист Миронов, верит в то, что и Урляев и Подзоров еще проявят себя по-настоящему…
Все последующие дни и недели вплоть до двадцать пятого апреля прошли в неимоверном напряжении. Санька и Кимка выучили наизусть комсомольский устав, ежедневно прочитывали все центральные газеты от корки до корки. И хотя кое-что не совсем понимали, рук не опускали: шли к Семену Ивановичу или к географу, секретарю партийной организации школы, требовали объяснения.
За хлопотами и треволнениями ребята не заметили, как наступила весна: Волга сбросила свои ледяные оковы, ожила, снова вверх и вниз засновали буксиры, баркасы, пассажирские пароходики.
Рухнул ледяной панцирь и на тихой спокойной Воложке, когда маневровый пароходик «Вотяк» пробежался по ней, на радость мелюзге, мечтающей чуть ли не с февраля о купании.
Все это прошло для наших друзей как-то стороной. Лишь двадцать пятого, после того, как общее комсомольское собрание вынесло решение А. Г. Подзорова и К. И. Урляева принять в ряды Ленинского Союза Молодежи, командиры неожиданно для себя обнаружили, что весна уже в полном разгаре, что солнечные лучи веселы и горячи и что пора уже сбрасывать надоевшие пальто.
— Пошли на реку,— предложил Кимка.
— Айда! — подмигнул Санька, взбрыкивая ногами, как молодой козлик. Он все еще находился под впечатлением только что закончившегося торжества.
— А здорово ты, Кимка, им на вопрос об оси Берлин — Рим — Токио отчеканил, что это, мол, союз акулы, спрута и кашалота, решивших установить свое господство во всем мире. Но что стержень, соединяющий их, ненадежен: ударь по нему посильней, и он расколется на три части, и тогда акула слопает спрута, а кашалот постарается закусить акулой… И как тебе все аплодировали!
Кимка горделиво передернул плечами:
— А ты, Сань, разве плохо рассказал об освобождении нашими войсками Западной Украины? Даже по именам назвал командующих, кто проводил эту блестящую операцию…
— Да, пожалуй, неплохо…
— Неплохо?! Не то слово. Отлично отвечал!.. Сань, а может, по этому поводу «ширнем-нырнем, где вынырнем», а?
— Да вроде бы холодновато…
— Па-а-ду-ма-ешь!.. Я в прошлом году начал купальный сезон двадцать восьмого февраля… Рискнем?
Санька развел руками, что означало — не решил еще, не знаю, как поступить. Но на реку отправился.
Чуть повыше заводской бани песчаный берег выгнулся небольшой подковкой. Река здесь образует тихую заводь. Это давным-давно заметили не только мальчишки,— хозяйки облюбовали это место для полоскания белья. По сему поводу заводоуправление дало команду соответствующей службе, и в затончике появился свежевыструганный плот со специальной квадратной прорезью посредине. Из нее можно было черпать воду или тут же прополаскивать белье, но хозяйки почему-то предпочитали орудовать у краешка плота. Так как плотик был на всю новостройку один, а хозяек много, не было такой минуты, когда бы он пустовал. А тут еще мальчишки. Ранний купальный сезон они открыли почему-то именно с этого плотика. Ни ругань, ни просьбы не помогали. Сорванцы, сбросив одежонку на берегу, выскакивали, визжа от восторга, на плот и с разбегу бултыхались в сверкающую на солнце голубоватую воду, по которой, словно сказочные кораблики, скользили тут и там маленькие тающие льдинки.
Вот и сейчас на плоту шла словесная баталия. Две молоденькие домохозяйки с двумя корзинами белья, покоящимися возле их покрасневших, как у гусей, ног, пытались вразумить ватагу юных купальщиков, то и дело сигающих с плотика в реку, чтобы они не баламутили воду. На что те отвечали невразумительным щенячьим визгом да каскадами холодных брызг. Женщины вздрагивали, ежились, ругались и смеялись одновременно.
— Что за шум, а драки нет? — осведомился деловито Соколиным Глаз. Мелюзга притихла. Кимку знали все — и взрослые, и тем более «плотва» — так Кимка пренебрежительно называл мелюзгу. Знали, уважали и побаивались.
— А ну, кыш отсюда! — скомандовал он, не повышая голоса. И мелочь мгновенно испарилась, будто ее и не было.
Кимка не спеша снял серый заштопанный свитер, очевидно, с плеча отчима, темные, с двумя заплатами на коленях, брюки, положил их на кирпичик, рядом встали ботинки на вырост и видавшая виды тельняшка. Оставшись в одних трусиках, Соколиный Глаз сделал два-три приседания, демонстрируя свою мощь — широкую, мосластую грудную клетку, голенастые, худые ноги, плечи с выпирающими ключицами.
Санька начал было стаскивать куртку, но потом раздумал:
— Зря ты, Кимушка, затеял, еще простудишься да сляжешь, а нам, сам понимаешь, через три дня в райком комсомола… за комсомольскими билетами…
— Кто? Я простужусь?! Да ни в жизнь!.. Я этой зимой в полынью попадал? Попадал. И что же? Даже насморка не схватил. А сейчас солнце жарит аж нет спасенья, а ты «простудишься»…— И Соколиный Глаз решительно пошагал на плот. Встал на краешек, протянул ногу, обмакнул большой палец в воду, поежился. По всему Кимкиному телу побежали мурашки.
— Одевайся, Кимка, брось ты форсить,— снова стал его урезонивать Санька. Соколиный Глаз сделал движение, явно говорящее, что он готов отказаться от своей скороспелой затеи. Это разгадала притихшая было «плотва». Сразу же из десятка посиневших галочьих ртов посыпались изощреннейшие насмешки.
— Заслабило, командир!
— Задний ход даем?! Чапай, чапай!..
— Хо, а герой-то — сырой!
— Рак пятится назад!..
Чего-чего, а подначек Соколиный Глаз не переносил со дня рождения. Зажмурив глаза, набрав в легкие побольше воздуха, Кимка бултыхнулся вниз головой в «ледяной огонь» и тотчас же вынырнул и, как оглушенный, заколотил руками и ногами по столь привлекательной с виду золотисто-голубой воде! Выскочив на плот, принялся плясать на одной ноге, приговаривая: «Мышка, мышка, вылей воду на поганую колоду!» Зубы Соколиного Глаза отбивали такую дробь, что ей позавидовал бы лучший барабанщик школы.
— Одевайся скорее! — Санька кинулся за одеждой. А «плотва» снова заголосила:
— А еще прогонял! Бояка-вояка, гусиная синька!..
— Испугался-растерялся, купака-макака!
— Заслабило!.. А еще начальник штаба юных разведчиков!..
Кимка снова бултыхнулся в реку. На этот раз он даже поплавал минуток пять, показывая разные стили плавания — кроль, брасс.
Мелкота, потерпев поражение, не стала дожидаться, когда Соколиный Глаз оденется и надает по шеям, вовремя улепетнула с реки.
Утром Кимка не пришел в школу. На вопрос дежурного, что с Урляевым, Санька грустно ответил: «Ангина. Температура тридцать девять градусов!»
После занятия Санька и Зойка Сонина пожаловали к больному. Кимка лежал в кровати под ватным одеялом и с печальным видом изучал беленный известью потолок.
— Ну что? — спросил Санька.
— Да пустяки! — прохрипел Кимка.
— Как пустяки?! — замахала руками Зойка.— На тебе лица нет! Ну-ка, на градусник! — И она подсунула больному под мышку термометр.— И без фокусов!
Кимка просительно посмотрел на Саньку, словно умоляя вмешаться в столь бесцеремонный диктат. Но Меткая Рука покачал головой: мол, тут ничего не поделаешь!
Через пять минут Зойка извлекла на свет божий термометр и, мельком взглянув на шкалу, объявила:
— Тридцать восемь и девять!
— Вот видишь, утром была тридцать девять, а сейчас снизилась!.. Я могу… Отвернись-ка!..— Кимка сделал попытку подняться с постели, но его замутило, и он снова вынужден был нырнуть под одеяло. Лицо его помрачнело.— Доктор прописал неделю постельного режима… А как же в райком?!
— Потом сходишь, когда выздоровеешь,— успокоила его Зойка.— Мы сообщим…
Кимка умоляюще поглядел на Саньку, но разве тот мог чем-либо помочь в данной ситуации?! Меткая Рука отвел глаза и тяжело вздохнул. В этом вздохе было все: и сожаление, что Кимка заболел, и укор, что он не прислушался к совету друга, и куча других всяческих переживаний…
Пришла с работы Кимкина мама. Она дружелюбно посмотрела на приятелей сына, ответив на их «здравствуйте» по-деревенски певуче:
— Желаю вам здравствовать, соколики мои!
И, чтобы не мешать разговору молодежи, пошла на кухню, объявив:
— А я тебе сейчас молочка вскипячу!
Зойка и Санька стали прощаться. Первым попрощался Санька. Потом — Зойка.
— Ты вот что,— напутствовала Зойка,— смотри, без фокусов! Веди себя, как врач приказал…
— Ладно! — буркнул он.— Буду, как вяленая вобла…
Санька в подобного рода обещания друга верил не очень и потому наказов давать не стал. Просто пожал его горячую руку и невесело подмигнул, что означало: «Держи хвост морковкой, Соколиный Глаз!» На что последовал ответ морзянкой: «Ти-та-та-та…», что означало: «Будь спокоен, иду на грозу!..»