На камбузе тихо, лишь равномерно потрескивает фитилек фонаря да хрустят перемалываемые острыми зубами кости. Вдруг Сенька вздрогнул.
— Цц!..— цыкнул он на чавкающих товарищей.— Кто-то идет!
Санька и Кимка чуть не подавились.
— Туши огонь! — скомандовал Гамбург.
Санька, приподняв стеклянный колпак фонаря, что есть силы дунул на зачадивший язычок пламени. Мальчишек захлестнула темнота. А шаги все приближались.
— Айда к борту,— шепнул Сенька и первым выполз из камбуза. Кимка и Санька последовали за ним.
— А может, это кабаны? — высказал предположение Кимка, когда вся троица залегла у фальшборта. Но громкое проклятие, произнесенное грубым голосом, рассеяло все сомнения.
— Что, Яня, вам этот бульвар не по вкусу? — спросил кто-то хриплым, пропитым басом.— Темновато? Ничего, скоро мы такой фейерверк устроим, на сто верст вокруг светло станет!..
— Могила! — охнул Гамбург.
— Какая могила? — не понял Санька.
— Степка, мокрушник!
Теперь от страха тряслись втроем. Если вдруг бандит вздумает заночевать на «Аладине», то они пропали! Мальчишки трусили отчаянно, но продолжали ловить отрывки разговора Степки и его напарника. Многое ускользало, но и то, что улавливалось, было неправдоподобно ужасным: готовилось убийство человека. Убийство не понарошку, не в придуманной игре, когда «убитый» может спорить с врагами, что он живой, а по правде. Это поднимало в чистых мальчишечьих сердцах бунт, подавляло страх, будило в них солдатскую отвагу и находчивость.
Накрепко запомнились мальчишкам имена комсомолки Ленки и, как было ясно из разговора, «самого» — Чемодана Чемодановича!
А Яня со Степкой тем временем стали прощаться.
— Топай, Бесенок,— басил Стенка.— Если понадоблюсь до срока, заглянешь в мое логово.
— На «Императрицу Марию»?
— Угу.
Ребята облегченно вздохнули: значит, Степка на «Аладина» не сунется, ночевать будет на «Марате».
Захрустел на берегу чакан под тяжелыми шагами, и все стихло.
Сойдя с палубы, ребята завели разговор о тайне, так неожиданно им открывшейся. «Что делать?»
— Мне надо отсюда сматываться, и чем скорее, тем лучше,— грустно промолвил Сенька,— Со Степкой шутки плохи. Отыщет — прикончит. Для него человека прихлопнуть, что комара… А что, если нам вместе махнуть в Одессу? Устроимся на какой-нибудь сухогрузный корабль хоть юнгами — и в Гамбург! Там рабочий класс будь здоров! Поднимем его на фашистов, а потом индейцев вызволять!
— Дело баишь,— согласился Кимка, любивший вставлять в свою речь всяческие редкие словечки.— Я думаю, мы так и сделаем. Точно, Сань?
Санька молчал. Попробуй удери — мать с ума сойдет от горя, да и отец тоже…
Кимка, угадав, что творится в неустойчивой душе Меткой Руки, самолично решил судьбу друга:
— Он согласен!
Сенька вопросительно посмотрел на Саньку. Не согласиться, думал тот, сочтут трусом и предателем. А в трусах он щеголять не собирается. Согласиться же — значило огорчить родителей. Как тут быть?
— Ну,— торопил Сенька,— будем считать, что согласен?
— Считайте,— вздохнул Санька,— только как же быть с Ленкой? Ведь они убьют ее, если мы не помешаем.
— Законно,— подхватил Кимка,— мы их выследим и…
— Выследить-то… выследим,— нахмурился Сенька,— а что дальше? А дальше будет вот что: четыре гроба!
— Тогда… тогда обо всем, что мы знаем, надо сообщить в НКВД, Санькиному отцу, а уж он-то сумеет защитить Ленку, да и врагов всех выведет на чистую воду.— И Кимка победоносно посмотрел на приятелей.
— Лучше напишем письмо дяде Сереже Бородину, папиному помощнику,— поправил Санька.
— Почему письмо? — возмутился Кимка.— Сами выложим: так, мол, и так…
— И тогда прощай, Одесса! — Сенька сердито поджал красивые девичьи губы.— За нами установят наблюдение, чтобы мы какой-нибудь фортель не выкинули… Санька дело предлагает. Изложим все в письме и подпишемся: Трое неустрашимых. Или — СКС, что означает — Санька, Кимка, Сенька.
На том и порешили.
— Значит, собираемся завтра в полдень на «Аладине»,— еще раз напомнил Сенька, когда мальчики добрались до дома и стали прощаться.— Захватите с собой наличные капиталы и провизию дня на три. Об оружии я уж не говорю, нож должен быть у каждого. Итак, до завтра!
Гамбург неуверенно огляделся, словно бы не зная, куда направить свои стопы, потом, махнув рукой, двинулся по направлению к купальне.
— Стоп! — остановил его Кимка.— Ты разве живешь не в общежитии?
— В общежитии.
— Так оно в другой стороне.
— Ну и што. Мне туда не с руки. Могила наверняка пронюхал, где я живу. А на тот свет торопиться смысла нет!
— Так айда ко мне! — обрадовался Кимка.— Матка на вахте, до утра не вернется. Отчима третий день с собаками не сыщешь — загулял. Сами хозяева: захотим — маткину кровать разберем, на перине дрыхнуть будем, захотим — на балконе расстелим.
— А где ты живешь?
— Да вот же в этом доме,— Кимка указал пальцем на ближайший трехэтажный дом.— На самой верхотуре. Вон тот балкон видишь? Наш!
— Коли так — заметано! — согласился Сенька.— Будем спать на балконе. Люблю под открытым небом! Двинулись?
— Потопали! — согласился Санька, с трудом скрывая зависть. Ему хотелось, чтобы Сенька пошел ночевать к ним, но он знал, что его родительница в восторг от этого не придет. А потому печально сказал:
— Я тоже в этом доме живу, только в другом подъезде и не на третьем, а на первом этаже.
— Плохо,— посочувствовал Сенька.
— Зато они целиком квартиру занимают,— иступился за друга Кимка,— из двух комнат… У Саньки отец на нашем заводе большой начальник.
— Это хорошо,— согласился Гамбург,— только ты, Санька, смотри, о наших планах не проболтайся!
— Могила! — поклялся Санька.
— Где Могила? — испугался Мститель Черного моря. Но, сообразив, что это всего лишь клятва, страшно сконфузился. Мальчишки рассмеялись.
— Если бы вы знали Степку с мое, вы бы не так еще струсили,— уверил их Сенька.— Однако спать пора!
Глава третья
Подзоровы в доме № 21 в первом подъезде занимали угловую квартиру. Она состояла из двух небольших комнаток и довольно просторной кухни, которую хозяева в будни использовали как столовую. Квартира была солнечной и веселой и по тем временам считалась шикарной. Три окна ее глядели на восток, два – на север, одно – на запад.
Спаленка, отданная Саньке в личное владение, глазела одним окном на север, другим на запад. На западе безумолчно плескалась озорная Воложка, гудели баркасы и тарахтели моторки, на севере пенились сады «частного сектора» и могуче гремел судоремонтный завод «Октябрь» — краса и гордость Заячьего острова.
Санька часами мог торчать у окна, жадно впитывая в себя запахи и шорохи реки или любуясь могучими корпусами заводских цехов.
Удивительно напряженной жизнью жила Воложка и зимой и летом! Зимой ее извилистые берега давали приют караванам пароходов и барж, поставленным на мелкий ремонт. В излучине, возле купальни, новостройские мальчишки устраивали каток и с зари до зари сражались в хоккей. Летом по речке вверх и вниз сновали хлопотливые моторки и парусные лодки. В купальне плескались новостройские сорванцы всех возрастов и калибров.
…Санька с опаской посмотрел на окна — света не было, значит, мать уже спала, значит, быть грому и молнии. Отец раньше часа ночи домой не возвращается: уж такая у него беспокойная профессия: бороться с врагами советской власти. Особенно беспокойно стало после того, как власть в Германии захватили фашисты. А эти бандиты на все способны.
И если уж быть откровенным до конца, то Санька с Кимкой решили податься в прерии затем, чтобы сделаться вождями индейских племен и взбунтовать против фашистов весь мир. Мальчишек разве кто послушает? Никто. А вот вождей все народы поддержат.
Однако до встречи с индейцами далековато, а наказание за ночную прогулку — вот оно, и Меткая Рука зябко передернул плечами. Сейчас он был обыкновенным нашкодившим мальчишкой, старающимся увильнуть от неминуемого наказания хоть на минуту.
Санька прошел под окнами раз и два, осторожно кашлянул. В квартире никакого движения — спят. Тогда Меткая Рука достал из-под крыльца прутик, специально спрятанный для таких случаев, и осторожно постучал им в окно.
— Кто? — Голос у Марии Петровны сердитый и встревоженный.
— Я, мам,— ответил Санька бодренько.
— Сань?
— Ага.
Щелкнул выключатель, из окна хлынул ноток света. Сердце у паренька снова сжалось: сейчас мать подойдет к часам и…
— Без пяти двенадцать! — ужаснулась Мария Петровна.— Где это тебя носило? Бегом, паршивец, домой!
«Хорошо Кимке,— вздохнул Санька,— никто его не ругает. И что я за разнесчастный человек — шага шагнуть не смей! Нет, к индейцам, и не откладывая!»
— Чего застрял? — Мария Петровна подошла к окну, задернутому марлевой сеткой от комаров.
— Тише, мам, соседи услышат.
— Я тебе дам «тише»! — возмутилась Санькина родительница, но голос пригасила.— В собственной квартире шепотом разговаривать приходится!
«Слава богу, кажется, пронесло! — обрадовался Санька.— Теперь на другое переключится…»
Скрипнула обитая коричневым дерматином дверь, и Меткая Рука юркнул в кровать.
— А ноги?
— Что ноги? — невинно спросил сын.
— На чистейшую простыню с грязными ногами! И когда я только приучу вас к порядку!
Пришлось идти мыть ноги. Ну как тут не поворчать? И Санька дал выход своему негодованию:
— Вчера вечером мыл, даже с мочалкой! И опять двадцать пять!
— Мой, не переломишься! — рассмеялась Мария Петровна.— Где был-то?
— Да тут, на терраске. Сказки рассказывали… про Василису Премудрую и про Конька-Горбунка…
Уж что-что, а слабости своих родителей Санька знал назубок. И пользовался этим умело. Вот и сейчас о сказочках он сочинил для того, чтобы растопить в сердце матери остатки гнева. Мария Петровна — учительница русского языка и литературы — больше всего на свете любила устное народное творчество, или фольклор, как она его называла. В юности в специальном журнале была даже опубликована ее работа — «Героика рыбацких сказок», основанная на местных материалах. Мария Петровна этим несказанно гордилась. Она почему-то считала, что сын ее станет собирателем русских народных сказок и прославится на этом благородном поприще.