— Ну, вот и сладили! — подвел итоги своих наблюдений Солнышкин, внутренне торжествуя победу над своими недоброжелателями, так легко проглотившими подкинутую им наживку.— Завтра утречком двинемся.
— В пампасы! В пампасы! К любимым белым слонам! — закричал, приплясывая, Урляев.— Только пораньше, часиков в шесть! Не так ли, комбриг?
— Угу! — согласился Санька.— В шесть ноль-ноль участникам похода быть у заводской купальни. Опоздавших не ждем.— Голос командира был тверд и властен.
Утро выдалось солнечное, ни ветерка, ни намека на туман. Солнечный шар медленно взбирался по травам и кустам на первую ступеньку незримой лестницы, убегающей в синюю бесконечность. Вымытые росой травы пахнут одуряюще-сладко. Воздух вкусен, как мармелад. Кимка достал из кармана выточенный из пилки нож и сделал вид, что отрезает себе кусок воздушного торта и начинает жевать, аппетитно чавкая и покрякивая. Узкие лукавые глаза его светятся, как два маленьких солнца.
— А вам отрезать? — обращается он деловито к спутникам.
— Режь,— соглашается Санька,— да побольше!
Борис не считает нужным откликнуться на дурацкий детсадовский примитив. «Пусть котята поиграют с бумажкой, привязанной к собственному хвосту»,— тайно усмехается он, пытаясь ястребиным взглядом окинуть бескрайнюю холмистую ширь. «Чем не океан?» — думает он. Но если степь — океан, то сам он, Борис,— Колумб, не меньше!
Далеко позади, по шарам ветловых крон угадывается нить Воложки. На этот раз водную преграду они одолели не на плотике, а на пароме. Паромщик, бородатый лысоголовый крепыш, встретил ранних пассажиров приветливо. На ребячье «Доброе утро, дедушка!» он ответил басовитым:
— Здоровеньки булы, хлопчики! — по-смешному пошевелив большими оттопыренными ушами. —Удачной вам охоты на кавуны! — и подмигнул.
Сошли с парома и зашагали в степь.
— А не устроить ли нам гонки? — предложил Санька.
— А что, дело! Я готов. А ты, Борис?
Солнышкин снисходительно хмыкнул:
— Что я, маленький, что ли?!
— Не хочешь, как хочешь! — Санька взмахнул рукой.— Раз! Два! Три!.. Побежали!..— И они побежали взапуски. Тут и Солнышкин не удержался. Припустив что было духу, он завопил на всю степь:
— А ну, энергичней работай ногами, вороные!
— Жми на всю железку! — поддержал его Кимка.
— Не жалей лопаток! — добавил Санька.
Вскоре Борис вырвался вперед, но тут же Подзоров стал его обходить. Увидев, что соперник неминуемо обгонит, Борис подставил Подзорову подножку, Санька кувырком полетел в траву.
Тут же, вскочив на ноги, он подлетел к Солнышкину с кулаками:
— За такие штуки морду бьют! Ну, да на первый раз обойдемся малой кровью! — И он известным Кимке приемом швырнул Солнышкина через левое плечо. Тот шмякнулся на землю, как мешок с опилками, не успев даже сообразить, как это его, более высокого и сильного, так запросто сбили с ног.
— На первый раз хватит? Или повторить еще разок?
— Хватит,— с трудом подавив слезы, сказал Борис.
Болело ссаженное плечо. Но сильнее жгла обида. Санька же как ни в чем не бывало осмотрел расцарапанную коленку и изрек:
— До свадьбы заживет!
Кимка рассмеялся. Пришлось скривить в вынужденной улыбке губы и Солнышкину. Про себя же он поклялся при случае жестоко отомстить этим грубиянам.
Вдали показался бугор, у подножья которого поблескивало озеро и зеленел тронутый кое-где позолотой колхозный фруктовый сад.
— Вот и заброшенная бахча,— объявил Кимка.— Айда побыстрее!
Они прибавили шагу, и минут через сорок достигли желанной цели. Поднялись на бугор. Арбузные грядки густо заросли сорняками, всюду чувствовалось запустение. Но это не помешало вызреть полупудовым чернокожим арбузам до полной кондиции. Санька выбрал арбуз позвончее, ударил с маху кулаком, послышался треск, корка лопнула, и алая сочная мякоть заискрилась на солнце. Санька попробовал ее и, зажмурив глаза, изрек:
— Слаще не едал!
Кимка и Борис выбрали себе тоже по арбузу, и пиршество вскоре достигло своего апогея. Тут-то Кимка и уловил тонкий тоскливый визг кутенка.
— Кажись, кутлай тявкает?
— Точно,— Солнышкин, оставив арбуз, направился к дальним зарослям лоха.
Из бурьяна показалась лобастая голова смешно косолапящего щенка. Борис взял его на руки, прижал к груди, и щемящий писк прекратился. Достав из кармана кусок хлеба с колбасой, скормил его найденышу.
«Жалостливый! — одобрительно подумал Кимка.— И, наверное, неплохой человек! Собаки к плохим не идут!.. А Санька? Разве он не жалостливый и плохой?!» — Урляев растерялся. А Солнышкин продолжал ласкать худенького найденыша.
— Ничего,— успокаивал он малыша,— дома отойдешь, наберешься силенок, отличным псом вырастешь!
— Борь, куда ты его? Домой? А родители не заругают? — допытывался Кимка, с обожанием глядя на щенка.
— Не заругают,— в глазах Солнышкина вспыхнул и погас насмешливый огонек.— Папахен с мамахен у меня настоящие человеки, понимают что к чему! — произнес он гордо.
«А что, наверное, и Колун не такой уж плохой человек, как мы поначалу решили».— Санька с Кимкой виновато переглянулись.
— Однако пора домой,— предложил Борис. С ним согласились. Прихватив по арбузу, пошагали в сторону заводского поселка.
Глава девятая
Привычная жизнь сошла со своей орбиты. Все — и войну и работу заслонила Ирина, бойкая красавица. Она неожиданно и так прочно вошла в жизнь Лорда Байрона, что в любое время суток, где бы он ни был, что бы он ни делал, мысли о южанке не давали ему покоя. Он вспоминал каждое слово, сказанное ей накануне, каждый жест ее руки, губы и глаза. Но когда Кимка спросил его: «Ты что, влюбился в Ирину?», он ответил: «Не знаю».
Санька действительно не знал, как назвать свое тяготение к ней, тяготение без душевной легкости, тяготение без душевной радости? По его собственному убеждению, любовь должна быть сродни полету ласточки, сродни игре майских утренних лучей солнца — прозрачных, теплых и ласковых. А рядом с Ириной — он всегда это чувствовал — соседствует тревога, которая лишь ждет удобного случая, чтобы захлестнуть его с головой.
На октябрьские праздники приказом по цеху Кимку и Саньку перевели на самостоятельную работу, присвоив им обоим по третьему разряду.
Новых токарей поздравили старшие товарищи, мастера, комсорг цеха и профорг. Знаменитый Захаркин по сему поводу закатил трехминутную речь, в которой выразил любовь к токарной профессии следующим образом.
— Как говорит старая поговорка,— он солидно прокашлялся,— вы, товарищи, сами кузнецы своего счастья! Работайте так, чтобы ни вашим родителям, ни вашим наставникам не было стыдно за вас. Начнете ловчить, ядреный корень, делать дело абы как — выгоним и по шеям надаем!.. Вот и все. А теперь — поздравляю вас со вступлением в самостоятельную жизнь! А посему, ядреный корень, нате!..— и он протянул огорошенным именинникам по превосходному резцу с победитовой напайкой.
Речь не ахти какая, а Саньку и Кимку она растрогала чуть ли не до слез. С ответным словом выступил Урляев.
— Обязуемся, ядреный корень,— сказал он. И все рассмеялись. Кимка растерялся, он не понял, почему окружающие развеселились, и потому начал сначала.— Да, мы с моим другом Санькой, ядреный корень…
Смех усилился.
— Ты, ядреный корень,— рассердился Захаркин,— не говори «ядреный корень»…
Смех перешел в хохот. Тут уж рассердился Кимка.
— А я, ядреный корень, и не собирался выступать, сами же попросили, а теперь, ядреный корень, сами же смеетесь…— По лицу Урляева пошли пятна, на скулах заиграли желваки.
Теперь развеселился сам Захаркин. Он понял, что парнишка, выудив нечаянно из его речи никчемную поговорку «ядреный корень», и не думал насмехаться над ним, это у него произошло не нарочно, как-то само собой, так, что он даже и сам этого не заметил.
Когда Санька объяснил другу причину веселья, тот оттаял. Говоров закрепил за молодыми токарями два станка из тех, что у левой стены, Саньке — под номером пятнадцать, Кимке — под номером шестнадцать.
Это были возвращенные слесарями к жизни перед самой войной «пенсионеры», работающие от трансмиссии. Лешка Рогаткин величал их гробами, а Санька дал им свое определение — «архиоптериксы».
Тем, кто орудовал на этих станках, поручалась работа что ни на есть простейшая: выточка болтов и колесных пальцев, обдирка фланцев и валиков…
Хотя в цеху ряды квалифицированных мастеров заметно поредели — почти все мужчины от двадцати одного года до сорока лет были призваны в армию,— производственные планы из месяца в месяц продолжали перевыполняться. И не только в одном механическом, отстающих цехов на заводе не было.
А количество военных заказов все нарастало. Уже в декабре 1941 года «Октябрь» восемьдесят процентов продукции производил для фронта, и только двадцать осталось за судоремонтом. В декабре же коллективу завода, занявшему в соревновании по своему ведомству третье место, представитель Государственного Комитета Обороны вручил вымпел и соответствующую премию. Так что в канун Нового года у Саньки и у Кимки было предостаточно поводов для празднования.
Решили собраться у Сониной, вшестером. Кроме Кимки, Саньки, Настеньки и хозяйки дома в складчину вошли Ирина Заглушко и Борис Солнышкин.
Кимка и Санька работали эту декаду в первую смену, так что все складывалось как нельзя лучше. Борис трудился все время днем, а у девушек занятия заканчивались тоже не позднее восьми вечера.
Днем Марию Петровну навестил Бородин и сообщил по строжайшему секрету, что от Григория Григорьевича получена весточка… с той стороны… Все идет, как должно, ему сообщено, что здесь тоже благополучно.
— Не так ли?
— Так, так, Сереженька! — Мария Петровна захлопотала.— Давай-ка, голубчик, я тебя чайком побалую за столь ценный новогодний подарок! — Мария Петровна раскочегарила самовар, достала из укромного местечка заварку настоящего чая, заварила.
Бородин от угощения отказываться не стал, выговори заранее у хозяйки дома согласие — встретить тысяча девятьсот сорок второй год в семье Бородиных. Приглашение получил и Санька, но Лорд Байрон по вполне понятным причинам от заманчивого похода вынужден был отклониться под благовидным предлогом: мол, Кимке минуло на днях шестнадцать, и было бы попросту свинством с его, Санькиной, стороны не пойти на юбилейное торжество к Соколиному Глазу.