А парни в это время заняты своими заботами. Сапоги легонько поскрипывают. Санька подходит к фонарному столбу, смахивает газеткой пыль со сверкающих голенищ, собранных в гармошку. И так и этак поворачивает утиные носки. Налюбовавшись обновкой, осторожно переставляя ноги, чтобы нечаянно не поцарапать в темноте хром, направляется к дальнему крыльцу, где его поджидает Ирина.
— Почему так долго? — в голосе ее слышится обида.— Я уж было хотела уходить…— Она надувает щеки.
— Брось, Ир!.. Дома задержали… Дело одно обмозговывали. Посмотри-ка лучше, какими мокроступами нас с Кимкой вооружили.
Санька перебирает ногами, как застоявшийся рысак, сапоги начинают «разговаривать».
— Ну как?
В глазах девушки вспыхивает и тут же гаснет насмешливая улыбочка. «Ох, дитя природы! — думает она.— Сколько же тебя надо будет шлифовать?!» А вслух говорит:
— Симпатично. Очень. Я так за тебя рада, что даже… прощаю опоздание. На,— она подставляет щеку,— целуй!
Санька покорно чмокает.
«Ну вот и опять все хорошо! — думает он.— Сейчас прогуляемся по берегу Волги, подышим свежим весенним воздухом, помечтаем!..»
— Ир, махнем на Волгу?!
По лицу ее пробегает гримаска неудовольствия.
— На Волгу!.. На Волгу!.. И вчера, и позавчера…
Санька хмурит тонкие темные брови, Ирина тотчас же перестраивается.
— Лапонька, не сердись, я же не хотела обидеть тебя. Но, пойми, надо же нам как-то разнообразить свои выходы в свет,— она воркующе засмеялась. Смех у нее особый, нежный и таинственный. Этот «колдовской смех», по выражению Саньки, всегда его завораживает, расслабляет, делает мягким и податливым. Ирина давно уже нащупала Санькину ахиллесову пяту, поэтому, когда ей нужно, прицельно бьет по ней своим испытанным оружием. Вот и сейчас он даже заулыбался.
— Значит, прогулка на Волгу отпадает? — спрашивает Санька.— Выкладывай свои планы.
— Свои? Хорошо! — Она кладет ему на плечо руку в лайковой перчатке.— Мы се-го-дня с тобой пригла-ше-ны,— она нарочито разбивает слова на слоги,— на вечеринку… к Борису Солнышкину.
Санька напрягается, он собирается возразить ей, но девушка опережает:
— Кимка с Зоей тоже приглашены.
— Как, и они?!— Он даже растерялся: «Почему же Кимка даже не заикнулся ему о приглашении? — А они придут?
— Зоя согласна. Значит, и Кимка придет.— И, не давая ему опомниться, Ирина потянула его к Солнышкину.
Глава тринадцатая
Вечеринка! Потом, когда она кончилась, эта вечеринка, о ней не хотелось вспоминать. И вот почему. Во время танцев, когда Санька накручивал патефон, Ирина и Борис куда-то скрылись. Санька пошел их искать и нашел в коридоре. Они стоили спиной к нему и о чем-то сердито шептались. Саньке показалось, что Борис в чем-то упрекает Ирину, а та с вызовом оправдывается. Он не стал слушать, ушел в комнату и весь вечер хмурился. Усилия Ирины развеселить его ни к чему не привели. Припомнились слова Казанковой: «Эх ты, лопух! У них же была…» А что, если Настенька права, и Ирина его обманывает? Что, если у Заглушко с Солнышкиным была не дружба, а настоящая любовь, которая, как говорят, не забывается.
«Ирина! Неужели Ирина такова: любит одного, а другого, то есть меня, Саньку, мучает? — проклятые вопросы интимной жизни начали мучить его не на шутку. Он искал на них ответа в книгах и не находил. Пытался несколько раз завести разговор об этом с Кимкой, но тот отмахивался:
— Нашел над чем голову ломать! Плюнь и разотри! Вот так! — и Урляев лихо плевал себе под ноги и растирал сапогом.— Тут фашисты уже в наши степи ворвались, к Сталинграду катятся, а ты!..
Кимка, конечно, был тысячу раз прав, но и он, Санька, тоже по-своему был прав. С одной стороны, была большая правда, с другой — маленькая, но без этой маленькой жизнь все равно бы выглядела ущербной.
Однажды, когда у трансмиссии порвался приводной ремень и пришлось поневоле устроить перекур, Санька разговорился по душам с соседкой по станку Ниной Думбадзе. К его радостному удивлению, на многие вещи они смотрели одинаково. Больше того, оказалось, проклятые личные вопросы и ей не дают покоя.
Окна в цехе были распахнуты. Белые полоски бумаги, наклеенные крестами на стеклах, говорили о том, что город знаком с бомбежками и что горячее дыхание войны заводчане уже почувствовали собственной кожей.
Во дворе шушукались листья акации и тополей. Жара так прокаливала все вокруг за день, что и ночью от нее не было спасенья. Луна и та казалась раскаленной добела кругляшкой.
Хотя вместе с Ниной на завод прибыл целый отряд молодых рабочих — николаевских ремесленников, токарей не хватало, вместо трех смен работали в две. Двенадцать часов — одна смена, двенадцать — другая. Вот уже месяц Санька и его товарищи вкалывают ночью. Завтра отдых, пересмена. Послезавтра выходить с восьми.
В апреле отмечалось Санькино шестнадцатилетие, отметилось более чем скромно — чашкой чаю и миской мамалыги. Мария Петровна на черном рынке выменяла на свое темно-синее шерстяное платье пять килограммов кукурузной муки и была счастлива.
На торжество пригласили Урляева и Сонину. Хотела прийти Ирина, но почему-то не пришла. Объяснила потом — к Заглушко в этот вечер неожиданно нагрянули важные родственники, а так как мама Ирины не вернулась еще с работы, то ей, молодой хозяйке, и пришлось взять на себя все домашние хлопоты.
Когда Санька поинтересовался, что же это были за родственники, Ирина с гордостью ответила:
— Профессор биологии с женой и сыном, троюродный мамин дядя…
О сыне дяди она помянула вскользь, зато о самом чудаке профессоре рассказывала долго и охотно. В действительности же на Санькин день рождения она не попала не из-за старика ученого, а из-за его отпрыска, Михаила, тридцатипятилетнего флотского интенданта в форме капитана третьего ранга. Своего сына профессор и профессорша называли трогательно и смешно — Мусенька! Но интенданта это ничуть не шокировало, на Мусеньку он откликался не смущаясь. Старших он выслушивал почтительно, с младшими говорил уважительно.
«Он будет идеальным мужем!» — подумала Ирина.
Голову Мусеньки венчала огненно-рыжая шевелюра, завитая природой в мелкие колечки, не красил Михаила Константиновича и большой, бульбочкой, нос. Зато коричневые бархатистые глаза впечатляли и потом на Ирину они глядели с таким обожанием, что Мусенька стал ей даже чем-то приятен.
Не пропустила она мимо ушей и шепот папеньки, в деловой хватке которого не сомневалась:
— Будь умничкой, дочка, не упусти своего счастья. Беловы птицы столь высокого полета, что тебе и во сне не снилось! — Такой оценки у Григория Артамоновича не удостаивался еще никто.
У Мусеньки оказалась персональная легковая машина. Это тоже в ее глазах кое-что значило. Выпив коньяку и закусив черной икоркой — подарок интенданта! — все вместе поехали кататься по ночному городу. Заночевали у Беловых, занимающих многокомнатную отличную квартиру в центре города. Обо всем этом Ирина, конечно, ни словом не обмолвилась. Зато подарок Саньке преподнесла удивительный — круглые наручные часы — мечта всей его жизни!
Мария Петровна засомневалась было, нужно ли сыну принимать столь дорогое подношение, но Ирина сумела убедить и мать и сына, что в этом нет ничего дурного: часы, мол, все равно лежали у нее без дела, а теперь будут приносить пользу рабочему человеку, которого она любит… Последние слова были сказаны только для Марии Петровны. Санькина мама неожиданно для себя даже прослезилась.
«В последнее время нервы у мамы сдавать стали! — с грустью подумал Санька.— Еще бы! От отца вот уже полгода ни одной весточки!»
«В тылу он,— под большим секретом пояснил Бородин,— а как дела у него идут там, не знаем… Связь потеряна. Но Григорий Григорьевич опытный разведчик, будем надеяться, что все обойдется…»
…Обо всем, что у него наболело, Санька говорит сейчас Нине. В глазах девушки сочувствие и полное понимание. Уже полгода они работают бок о бок. По мастерству Нина обогнала не только Саньку, но и более выдающихся токарей. За эти месяцы она заметно похорошела, лицо ее чуточку похудело, а плечи, грудь округлились, и движения стали еще более плавными.
Когда переговорили обо всех Санькиных болях и «болячках», Нина поведала о своих.
— Не знаю, что и делать,— начала она, с трудом преодолевая внутреннюю скованность.— Борька Солнышкин просто проходу не дает! Говорит, если я не стану с ним «любовь крутить»,— она робко взглянула Саньке в глаза, желая узнать, понял ли тот, и, увидев, что он утвердительно кивнул головой, продолжила,— то он напустит на меня банду Митеньки.
— И ты испугалась?! — вскипел Санька.— Да мы ему такое устроим!.. И почему ты до сих пор молчала? Мало ему Настеньки, задурил голову девчонке, учиться, говорят, бросила… А теперь к тебе подкатывается!.. А на Митеньку ты наплюй с третьего этажа! Однажды мы его уже усмиряли: на полгода исчезал, теперь, значит, объявился и за старое? Не выйдет!..
Помолчали.
— Нин, а почему ты ни с кем не дружишь по-настоящему? — Санька невольно залюбовался ее красивыми, тонкими чертами лица.— Вон ведь какая красивая! Половина заводских ребят по тебе вздыхает! Возьми хоть Лешку Рогаткина. Богатырь, бунтарь! А молви ты ему ласковое словечко — и покорно хвостиком завиляет!
Нина покраснела.
— Лешка, конечно, настоящий парень! Видный, честный, но…— она отвернулась, пряча от собеседника нежные огоньки, вспыхнувшие в ее глазах.
— А что это за «но»?
— Много будешь знать, скоро состаришься! — Нина, как видно, уже справилась со смущением. На ее красивых губах заиграла таинственная улыбка, такая дразнящая, такая ускользающая от понимания, что Санька остолбенел.
— Ты чего? — поддразнила она Саньку, хотя прекрасно понимала, что творится у него в душе.— Не прозрел? Значит, мал еще, чтобы задавать такие вопросы. Вот подрастешь немножечко, тогда и объясню.— И она невольно вздохнула.
— А ну тебя! — отмахнулся Санька.— Я тебе всю душу нараспашку, а ты раз, два — и в свою норку!