ушен тогда в житейских, а тем более классовых понятиях.
Мягко щелкнул замок, и он вошел в дом. Хотя все вещи стояли на своих местах и порядок, заведенный Марией Петровной, поддерживался Санькой неукоснительно, квартира выглядела нежилой.
Вымыв руки и ноги, Санька бухнулся в кровать. Он знал, что уснуть не уснет, но знал также и то, что завтра обычный напряженный рабочий день и что ту работу, которую он обязан выполнить, никто за него не сделает. А потому он должен отдохнуть.
Сомкнул веки. Чтобы отвлечься от трагических событий этой ночи, стал думать об Ирине. Они отдаляются друг от друга все дальше и дальше. В последнее время видеться стали редко: то ему недосуг, то ей некогда. Девятый класс она завершила блистательно — на «отлично». Вне всякого сомнения, она — человек не рядовой, думающий!
Когда же десятиклассников стали отправлять на сооружение оборонительных рубежей, Ирина принесла справку от врача, освобождающую ее от трудовой повинности по состоянию здоровья. Кто-кто, а Санька-то знал, что такому здоровью, как у Ирины, позавидуешь, а вот ведь пошла на подлость — почему?
В последнюю их встречу он, не стесняясь в выражениях, высказал ей все, что думает о ловчилах и приспособленцах, для которых собственное благополучие дороже всего. Она в ответ лишь весело рассмеялась. Тогда-то он и бросил ей в лицо самое гневное, трудное, что отныне он, Санька, больше не считает ее своим другом, что он презирает ее и ненавидит, как ненавидит тарантулов и змей…
«Ладно,— согласилась она.— Мы расстанемся. И пусть нас рассудит сама жизнь… Потом ты поймешь, что я была права, а не ты… Жизнь — это тебе не шестеренка с определенным числом зубчиков, а фигура асимметричная, со множеством острых неравных углов. И надо быть очень гибким и очень ловким, чтобы о них не ободраться до крови. Впрочем, земное недоступно пониманию таких, как ты и твои друзья. Вам подавай облака и звезды. Извини меня, но вы не чувствуете зова времени. Завтрашний день — день практиков, а не романтиков. Романтика придет потом, когда практики создадут для нее необходимые земные блага. Ты же не понимаешь этого. Но я не сержусь на тебя. Ведь это не вина твоя, а беда. Наверное, чувство времени живет у человека в крови, впитывается им с молоком матери…
Ты улыбаешься? Не веришь мне? Понимаю, милый, для тебя мои откровения — китайская грамота!.. Что ж, что бы я ни делала, ты останешься таким, какой ты есть… В сущности хорошим. Даже чуточку излишне…— Она стала грустной.— С тобой мне было чисто, но неуютно. С тобой мне было легко, но не крылато. Ты дарил солнечные лучи, а мне была нужна пусть медная, но осязаемая корона…— Она оборвала свою речь.— Мы расстаемся. Так ты решил сам. Наверное, так и должно быть. Сама отказаться от тебя я бы не смогла.— Она обняла его нежно-нежно.— Прежде чем я уйду из твоей жизни окончательно, у нас будет еще одна встреча. Одна… Прощальная. После которой ты, наверное, уже не сможешь забыть меня никогда! — Она робко прикоснулась губами к его губам.— Или же,— она перестала дышать,— я ничего не смыслю в человеке… в мужчине…»
Вот что она ему сказала тогда. «А когда это было? — Санька начал по пальцам подсчитывать дни.— Неужели с той поры прошло уже десять дней? Да… десять!.. А мама — когда она уехала под Грязцы? Неужели минуло полмесяца? И как же стремительно летит время! — Неожиданно с теплым чувством вспомнил: — И Настенька с ней!..»
Но тут же сказал себе строго: «Об этой тоже думать не стоит, не такой она субъект. Вот Нина Думбадзе — человек! Чем-то мы с ней схожи! Кстати, куда же ее услали? Борька говорит, в длительную командировку, а куда? Непременно надо узнать. Завтра же спрошу у Говорова…» — с этой мыслью незаметно для себя он уснул.
Глава пятнадцатая
Утром на заводе все разговоры начинались с одного:
— Вы слышали? Наши-то молодцы как отличились?
— Кто?
— Да опять эти неразлучные — Урляев с Подзоровым.
— И что же они?
— Как, вы и вправду ничего не знаете? Так слушайте!..— и начинался подробнейший рассказ о том, как отважные пареньки ловили ракетчиков, а когда на нефтебазе начался пожар, спасали людей — женщин, детей, стариков…
По свидетельству «очевидцев» выходило, что Санька и Кимка прошлой ночью задержали и убили, по крайней мере, десять ракетчиков и спасли не менее ста детей и бабушек.
Кимка заявился на завод в таком виде, что даже те, кто обычно сомневался в самом очевидном, и они поверили в сногсшибательные подробности Кимкиных похождений.
Вся голова, шея и значительная часть лица Урляева были укутаны в марлевую броню. Незапеленутыми оставались только глаза и кончик носа. Правая рука у Кимки тоже была в бинтах.
Героя обступили со всех сторон.
— Ну, как ты? — сочувствовали.— Сильно болит?
— Зверски! — соглашался Кимка.
— А разговаривать-то можно? Смотри, если врач запретил, ты уж того… не отвечай на наши вопросы.
Кимка задумался. Как быть? Сказать, что запретили, перестанут расспрашивать, а ему так хотелось пофасонить. Что ни говори, а в героях ходить приятно! Если же сознаться, что разговаривать не запретили, чего доброго, решат еще, что ранение (ожоги он про себя называл ранением) пустяковое, и потеряют к его особе всякий интерес. Поэтому вслух на коварный вопрос не ответил, а промычал что-то неопределенное, сопроводив мычание столь же неопределенным жестом. И каждый слушатель сделал для себя тот вывод, который больше всего его устраивал.
Поначалу в цехе славу воздавали двум героям, с появлением же «рыцаря забинтованного образа» про Саньку как-то забыли. И это естественно — Подзоров не имел ни единой царапины, то есть ничем не отличался от вчерашнего Подзорова, чуточку замкнутого, чуточку мечтательного паренька. И потом, когда его стали расспрашивать о ночных подвигах, он попросту отмахнулся, мол, ничего особенного не произошло — задержали ракетчика, и все…
От него, может быть, так легко не отстали бы, но тут появился забинтованный Урляев, и все внимание перешло на него.
Необычное требует необычного обрамления. Этот неписаный закон Кимка усвоил давным-давно и накрепко. Вот почему на публике он выкладывался весь, до донышка!
Словно бы невзначай Кимка выдавал такие подробности о «битве с отрядом ракетчиков», что Санька диву давался. Несколько раз он собирался вмешаться в Кимкину художественную импровизацию, но Урляев бросал на своего друга столь выразительные взгляды, что Саньке ничего не оставалось делать, как слушать и… краснеть.
Зато все остальные слушали, что называется, открыв рты и затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно слово из Кимкиного рассказа.
Битва с ракетчиками в его варианте выглядела весьма красочно, хотя и не совсем правдоподобно. Но слушатели не были привередливы.
— Ну, и чем же все кончилось?! — поинтересовались они, когда Кимка выложился.
— Чем-чем?.. Ясно, чем! Предводителя ракетчиков приволокли в НКВД, а остальных перекокали.
— Вот это да! — на Кимку глядели, как, скажем, могли бы смотреть на ожившего Суворова или там на Чапаева!
Кимка упивался собственной славой, глаза его изливали потоки дружеского расположения и благодарности к тем, кто его так внимательно слушал, кто в него поверил, благодаря чему Кимка и сам поверил в свое геройство. Ну, подумаешь, что-то было не так ярко, не так красочно, но все-таки геройство они совершили? Совершили! Так чего же тогда его лучший друг смотрит на него волком? Почему он ему показывает из-за спины кулак? Разве это по-товарищески? А потом, если сегодня потребуется и если обстоятельства сложатся благоприятно, разве он, Кимка, не совершит тех подвигов, о которых так вдохновенно пела его душа? Совершит и не такое, а в сотни и тысячи раз потруднее, поотчаяннее!
Кимка включил свои станки и, не обращая внимания на больную руку (ожоги действительно давали себя знать), стал вытачивать сложнейшие детали по спецзаказу.
Это пригасило Санькину ярость. «В конце концов,— подумал он,— от его вранья никому вреда нет. И дело спорится как-то ловчее!.. Но врать все-таки Кимка ой как здоров! Я и то, кажется, поверил в картину, нарисованную им!.. Впрочем, он и работать умеет вдохновенно!»
Подошел Говоров.
— Вот что, Подзоров,— встанешь сегодня за станок Рогаткина — на место Думбадзе. Срочный заказ для ледокола «Серго Орджоникидзе», проточишь несколько цилиндров.
— Хорошо.— Санька направился к огромному немецкому станку. Александр Александрович шел рядом.
— Александр Александрович, а Думбадзе что, в командировке? Борис Солнышкин сказал, что вы…
— Что я? — Говоров взлохматил густой чуб.— Так, так! Выходит, что я послал ее туда — не знаю куда! Интересненько получается! А папаше своему он при мне докладывал, что сбежала, мол, Думбадзе вместе с подружкой из литейного в Ташкент.
— Что же теперь будет-то? — встревожился Санька.
— Разберемся,— сказал Говоров.— Сегодня же сходи в общежитие и разузнай о Думбадзе все как есть. Потом доложишь.
— Александр Александрович, да я… да я за Нину могу поручиться, как за Кимку!.. Как за себя!.. Нина — и вдруг дезертир?! Чушь на постном масле! Выдумка Бориса! Вот что это такое. Он к ней все время набивался в ухажеры, а она ему от ворот поворот… Вот и решил с ней расквитаться…
— Ну, если это подтвердится, то…— Александр Александрович стукнул тяжелым кулаком по ладони. И для Саньки стало ясным: гореть ловчилам скоро голубым огнем! Тут уж не поможет никакая пожарная команда!
Себе Санька тоже дал мысленную клятву: если дело на Нину Думбадзе передано в трибунал, то он, Санька, нынче же вечером так изукрасит Борису его холеное лицо, что и мама родная не узнает!..
За проточку цилиндров взялся безбоязненно. Раньше всякая новая работа вызывала у него необъяснимое опасение. «А вдруг не справлюсь?!» — думал он. Но глаза страшились, а руки делали. Сегодня же почему-то к очень сложному заказу отнесся без внутренней дрожи. То ли думы о Нине отвлекли его от психосамоанализа, то ли битва с ракетчиками ожесточила его, сделала более мужественным…