— Если бы ты всегда была такой! — вырвалось у Саньки.
Эта фраза подействовала на нее, как ушат с ледяной водой. Лицо ее мгновенно преобразилось, приобретя надменное выражение. Он вздрогнул, лицо его стало каменеть, но Ирина снова улыбнулась так беспомощно-доверительно, что он, размякнув, шепнул ей:
— Ты такая… хорошая!..
— Приходи, милый…— ответила она.— От сегодняшней встречи будет зависеть многое…— И, слегка наклонив голову, как бы говоря до свидания, уплыла из железного грохочущего мира туда, где, невзирая на войну, ликуют солнце и цветы!
Предательство Бориса подействовало на отца отрезвляюще. Когда Говоров, узнав от Саньки о болезни Нины Думбадзе, обрушился на Ивана Аркадьевича за то, что тот, не разобравшись, отдал девушку под суд, тот, схватившись руками за голову, поклялся, что промах свой исправит немедленно. «Это все он, мой подлец!.. Дезинформировал!.. Это все он!..» — бормотал убитый горем Иван Аркадьевич. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы Говоров, заместитель секретаря парткома, проникся к нему хотя бы снисходительным сочувствием. Он понимал, что на ближайшем заседании парткома ему выдадут сполна, и потому хотел заручиться поддержкой одного из наиболее авторитетных коммунистов.
Ах, Борька, Борька, сколько же тебя учили мудрым правилам, и все напрасно! А ведь ты был неплохим учеником. И вдруг совершить такую глупость — попер против закона? Ах, Борька, Борька!.. Ты сам собственной своей рукой вычеркнул себя из списков счастливчиков. Что же делать? Кто ему протянет руку помощи в столь трудный час? Григорий Артамонович? Но он далеко, а сейчас дорога каждая секунда. Так кто же? Только он сам! Да, только сам себе!
Ночью он тайком ото всех плакал горько и надрывно.
…Кимка, профорсив несколько дней в бинтах, досрочно попытался избавиться от марлевой брони. Но ожоги оказались действительно серьезными. При очередной перевязке Кимке так влетело за самоуправство от лечащего врача, что пришлось извиняться. Но когда хирург пытался не допустить его до работы, Урляев взбунтовался, да так, что тут уж пришлось отступить и медикам, и новому начальнику механического цеха Александру Александровичу Говорову.
Сняв стружку для порядка с упрямого паренька, Александр Александрович потом обнял его и сказал, что на таких рабочих парнях, как Кимка, стояла и будет стоять земля наша и что при первой же возможности Урляев будет представлен к медали «За трудовую доблесть».
Эта перспектива окрылила Кимку, в тот же день он выдал на-гора столько деталей, что перегнал даже самого Захаркина.
Нина Думбадзе после недельного вынужденного прогула вышла на работу. Лишь тут задним числом узнала она о грозе, которая могла ударить по ней, не вмешайся в это дело Подзоров с Урляевым и их старшие друзья. Подлость Бориса до того потрясла Нину, считавшую, что из нее слезу и плеткой не вышибешь, что девушка разревелась, как обиженный ребенок. Слова утешения, с которыми к ней обращались товарищи по цеху, лишь подливали масла в огонь. Нина рыдала все громче и громче.
— Выведи ее на воздух,— посоветовал Саньке Говоров. И Санька, бережно поддерживая Нину за локоток, увлек ее в заводской садик, в тот самый, в котором когда-то Кимка поджидал Сеньку Гамбурга. И до чего же теперь далеко это неправдоподобно прекрасное время! Вернуть бы его!..
Девушка плакала еще долго, припав головой к стволу кудрявой акации. Наконец рыдания утихли.
— Ну, как ты? — робко спросил Санька.— Очухалась?
Нина виновато улыбнулась.
— Прости меня, дуреху, за этот рев, но я ничегошеньки не могла с собой поделать. Ты ведь знаешь, я не из плаксивых, а тут… что-то непонятное… Хочу остановиться и не могу… Хочу и не могу… А тебе с Кимкой огромнейшее спасибо… за все…— она признательно пожала ему руку.— Вы железные друзья.— В ее огромных глазах снова блеснули слезы. Санька всполошился.
— Нин, может, тебе воды?
— Ничего не надо,— успокоила она его,— это… другое… От счастья…
Подзоров растерялся вконец. Вид у него стал настолько глуповато-беспомощный, что она необидно рассмеялась.
— А ну тебя! Напугаешь, а потом смеешься,— вырвался у Саньки вздох облегчения.— Пошли к станкам! Чувства чувствами, а дело делом!..
Когда они вернулись в цех, все деликатно сделали вид, что ничего вроде и не произошло. Никто не плакал, и никто никого не утешал. Так для Нины лучше.
Девушка оценила душевную тонкость товарищей по цеху, и искрометная радость, гордость за них и за себя, за то, что она тоже принадлежит к семье таких вот замечательных людей, переполнили ее сердце. Ее радость, казалось, передалась машине. Станок запел, заклокотал, увеличивая обороты, солнечно засияла свежеобточенная зеркальная оболочка стальной детали, зажатая кулачками патрона.
Дело спорилось не только у Нины; Санька тоже работал крылато.
Басистый, солидный разговор машины радовал Саньку. Тут и резцы почему-то не ломались, и заготовки центровались как бы сами собой.
Не успел Санька дух перевести, глядь, смена уже окончилась. Глянул на сработанное — и себе не поверил: двойную норму выполнил. Удивительно!
Наскоро выкупавшись под душем, поспешил домой, бросив Кимке на ходу:
— Будь здоров, Соколиный Глаз! Лечу на свидание с Солнцеликой!
Кимка иронически хмыкнул. Урляев давно уже советовал дружку послать Ирину к чертовой бабушке, где, по его мнению, эта свистушка будет, как говорят, на своем месте.
— Гляди, мозоль на сердце заработаешь, а это тебе ни к чему,— тянул Кимка свое, когда Санька настраивался благодушно.— Разве мало вокруг стоящих девчонок?!
Но что поделаешь, если Санька упрям, как мул, а Ирина красива, как принцесса из восточной сказки?! В такой ситуации самые благие пожелания остаются пожеланиями, и только.
…Но вот и до дома Ирины Заглушко рукой подать. Санька невольно замедляет шаги: куда он идет и зачем? В этом надо разобраться. Смятенный, он целый час бродит вокруг дома Ирины, не решаясь войти. А когда решается, то вдруг видит, как к подъезду дома Заглушко подкатывает легковая машина и из нее выходит… интендант. Приступ острой ненависти к нему и к ней, Ирине, охватывает Саньку. Чувство становится еще острей, когда интендант входит в дом и выводит Ирину. Нет, не сияющей — это он сперва так подумал,— а опечаленной, даже злой видит он Ирину. Наверное, потому, что не по ее вышло, не пришел он, Санька. И хорошо, что не пришел. Теперь все ясно: за другого замуж выходит, а с Санькой, как кошке с рыбкой, позабавиться захотелось.
Мягко заурчал мотор. И его звук придал Санькиным мыслям новое направление. Нет, не позабавиться звала она Саньку, а проститься с ним, с ним, а заодно и с тем хорошим, что в ней самой было.
«Прощай, Ирина,— Санька незримо для нее помахал вслед рукой,— прощай, моя несостоявшаяся любовь…»
Глава семнадцатая
Борис вспоминал свое прошлое, последний разговор со Щурей в их столовой:
— Вот что, Сладкий, в дальнейшем с нами шутки шутить не рекомендую…
— Какие шутки? — прикинулся Солнышкин простачком. —Да я… я же прошу подождать только. Раздобуду денег и…
— Чует кошка, чье мясо съела!.. Ну да ладно, о деньгах речи нет.— Сын черноморских пиратов, за кого он себя выдавал, сплюнул и продолжал: — Запомни: се-го-дня ров-н-но в восемь тридцать встретимся в парке у средней клумбы. Передашь мне чертежи новой мины. Все! Гонорар и вопросы потом…— Щуря сунул под нос Борису дуло нагана: — Не вздумай мудрить! — и, повернувшись спиной к Борису, валкой, флотской походочкой зашагал прочь.
Бориса пробрал озноб, он понял, что на сей раз ему не выкрутиться. Либо обо всем надо сообщать в НКВД и тогда прощай вольная жизнь,— либо нести чертежи Щуре. Тут непосредственной угрозы тюрьмы не было, и он решил: «Рискну, авось выкручусь!»
Все уже решено, и все-таки сделать последний шаг страшно.
Вспомнился южный городок. Июльское призрачное утро, пропитанное пряными запахами цветущей акации и каштанов. Тринадцатилетний Борис сидит на скамейке в тенистом пристанском скверике. Здесь ему назначено первое в жизни свидание. А вот и тот, кто его назначил — Жора Мотылек, статный широкоплечий парень, неуловимо чем-то похожий на Щурьку. Мотылек медленно выплывает из боковой аллеи. На его смуглом приятном лице доброжелательная улыбка. Тоненькая ниточка усов кажется Борису верхом мужской красоты и элегантности. «Мне бы такие!» — вздыхает мальчишка.
Жора будто угадывает его сокровенные мысли. Покровительственно потрепав Бориса по плечу, Мотылек одобряюще говорит:
— Хо, гляньте, люди добрые, на этого вундеркинда: кто осмелится сказать, что ему пятнадцать лет?! Кинешь все восемнадцать! — Жора знает, что Борису совсем недавно — в прошлое воскресенье — исполнилось тринадцать лет, но считает нужным утверждать, что пятнадцать.
— Вот это парень! — продолжает восхищаться Мотылек.— Вот это мужчина! Мичман!.. Адмирал Нельсон, чтоб я пропал, как медуза, выброшенная на сушу!.. А усы?! Посмотрите, какие у него пробиваются усы!.. Нет, Жора, у тебя в юности таких усов не было, лопни мои глаза!..— Мотылек трогает осторожненько Борисов пушок на верхней губе и восторженно цокает языком: «Счастливчик!.. Властитель женских душ!..»
Борис понимает, что Мотылек кое в чем перегибает, но все равно ему приятно слушать похвалы красивейшего и отчаяннейшего парня во всем городе.
Еще раз потрепав своего юного друга по плечу, Жора переходит к деловой части своего свидания с вундеркиндом. Вытащив из кармана увесистую пачку денег, Мотылек шикарным жестом ударяет концом купюр по левой ладони:
— Разувай глаза, Боб, пошире!.. Таких денег ты еще, наверное, не видывал ни у мамочки, ни у папочки.
— Не видел,— соглашается Борис, с трудом переводя дыхание.
— Орел! — хвалит Жора.— Пират-альбатрос!.. Но,— продолжает Мотылек, подкручивая ниточку усов,— зато ты видел кое что почище!.. У мамаши твоей в магазине есть штучки, за которые умные люди отваливают по десять таких вот пачек… Шурупишь?
Борис согласно мотает головой, хотя пока еще ни о чем не догадывается.