углублен уже на три с половиной метра. Стенки у него отвесные, но на каждом участке со стороны города вырублены пологие сходы, по ним-то и снуют взад и вперед груженые и порожние тачки.
Солнце стремительно лезет вверх, лучи его жарят все злее и злее… Сбрасываются пропотевшие одежды. Мускулистые тела землекопов от загара золотисто-бронзовые.
Мария Петровна любуется своими «воробушками». Ничего не скажешь — хороши девчонки, одна к одной!..
Становится обидно и грустно за их опаленную молодость. Нет, не о мозолях и ссадинах на их сверкающих от пота телах думает она, а о надтреснутых, обожженных душах этих еще очень наивных человечков. Глаза ее задерживаются на миниатюрной фигуре Казанковой.
«Как-то, милая, сложится твоя дальнейшая судьба? — думает она.— Ведь за твоей изящной и хрупкой оболочкой запрятаны такие взрывчатые вещества, с которыми не сравниться ни пороху, ни тротилу! Рванет детонатор, и ничего не останется!.. Страшно!..»
Работали в этот день без перерыва на обед. Перекусывали кое-как, поочередно, чтобы не сбивать взятого темпа. Решили во что бы то ни стало выполнить сегодня бригадную норму самостоятельно, без чьей-либо помощи. Было обидно, что соседи по участку с заданием справляются изо дня в день и даже перекрывают его, а девчонки план вытянуть не могут!
Работали увлеченно. Первые признаки усталости появились где-то в половине второго. В два наступил тот переломный момент, когда кажется, что все силы исчерпаны, что лопата или лом вот-вот вывалятся из рук и пальцы уже не смогут совладать с орудиями труда.
Мария Петровна понимала состояние своей бригады, она и сама готова была рухнуть на рыжую землю и, широко раскинув руки, вдыхать каждой клеточкой усталого тела блаженный покой. «Что делать? Откуда почерпнуть свежие силы?»
Тюк! Тюк! — тюкает лом.
Еще раз!.. Еще!.. Еще!..
Неожиданно для самой себя из души ее вырвались первые строки самого дорогого революционного гимна:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Пропетые чуть ли не шепотом слова вдруг обрели крылья.
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
Это подхватили Сонина с Казанковой. Последующий куплет подпели не только девушки их бригады, но и соседи по участку. И вот гимн всепобеждающей справедливости и силы загремел на всю бескрайнюю степь.
Это есть наш последний
И решительный бой…
И сразу куда-то отступила усталость, каменно-твердая земля и та вроде стала мягче, податливее. Лица у поющих похорошели, одухотворились. Мария Петровна вдруг почувствовала себя не сорокадвухлетней женщиной, а молоденькой девчонкой, ровесницей своему сыну и его подружкам.
Теперь она уверовала, что мускульной усталости не удастся больше сломить энтузиазма яростного духа и что задание сегодня они не только выполнят, но и перевыполнят.
Закат летом в степи так же прекрасен, как и на море. Он очаровывает яркостью и разнообразием красок, цветовых тонов и полутонов. Только что западный край неба был палевым, а сейчас он как бы напрокат взял цвет у поспевающих вишен, потом стал разбрызгивать на холмы и долины сирень, отдающую в голубизну.
— Смотрите, смотрите, какое великолепие! — обратила внимание притихших девушек Мария Петровна, протягивая руки в сторону полыхающего заката.
Прораб и учетчик, подсчитавшие их сегодняшнюю выработку, искренне удивились.
— Ну и молодцы! Ну и отличились! — похваливали они, с восхищением поглядывая на горы вынутой глины.— Оказывается, и камень слушается тех, кто подберет ключик к его характеру.
— Уж это точно,— улыбнулась Подзорова.— Как только поняли, что мы сильнее этой упрямой глины, так и дело пошло на лад. Помягчела она, сердечная…
Налюбовавшись закатом, стали расходиться по палаткам.
— Девочки, не забудьте о моей просьбе,— напомнила Мария Петровна.
— Не забудем! — откликнулись девчонки чуть ли не хором, окрыленные победой, одержанной над самими собой.
Мария Петровна разложила бумагу на ящике из-под папирос, заменяющем ей письменный стол, начала писать письмо сыну.
«Дорогой сынуля! — вывела она.— Сегодня у нас радостный день: впервые за две недели нашей работы на рубеже мы выполнили дневное задание без чьей-либо помощи. Недавние твои одноклассницы кланяются тебе и говорят, что теперь вам с Кимкой не придется хвастаться перед ними своими мозолистыми ладонями, у девочек мозоли почище ваших!
Жизнь у нас спокойная…»
— А-а-а! — раздался чей-то тревожный вскрик неподалеку от палатки.— На помощь!..
Мария Петровна бросилась к выходу.
— Кто там! — крикнула она.— Кто? Отзовитесь!..
В стороне, за кучами наваленной земли послышались шум борьбы и неясное бормотанье. Подзорова бросилась на помощь, закричав что было силы:
— Друзья, ко мне!..
У свеженасыпанного земляного бугра отчаянно боролись двое: высокий парень в шелковой рубашке и хрупкая девчушка.
«Настенька! — узнала Мария Петровна.— А это кто же?»
Парень отчаянно матерился, стараясь вырваться из цепких рук девушки.
— Пусти! — шипел он, дыша на нее перегаром сивухи.— Убью, дура!.. Ты что, рехнулась? Так иди к доктору, полечись!
— Врешь, цаца заморская, не уйдешь! — Настенька пытается вцепиться парню ногтями в холеную физиономию, но это ей никак не удается. Вот ее пальцы зацепили ворот рубашки. Затрещала лопнувшая материя. Разозленный парень бьет Казанкову локтем под сердце.
— Стой, негодяй! — Мария Петровна хватает бандита за левую руку.
— А-а, заступнички появились, ну, так пеняйте на себя! — Борис выхватывает из-за пояса стилет и грозит:
— Отскочь, говорю! Не то!..— сверкающее лезвие взлетает над ее головой.
Казанкова, хватая воздух широко открытым ртом, пытается перевести дыхание.
— Беги! — приказывает ей Мария Петровна.— Зови на помощь!
— Помо-ги-и-те! — кричит Настенька.
Слышится топот множества приближающихся ног. Борис пытается вырваться, но Мария Петровна держит крепко.
— Пусти! — в голосе Бориса бешенство и слезы.— Заколю!..
Из-за насыпи вымахивает кузнец Вася Агушев. Его грозный вид не предвещает ничего доброго. Борис от страха окончательно теряет голову. «Убьют,— думает он,— надо уносить ноги!» — Сверкнул стилет. Удар пришелся в левую сторону груди. Мария Петровна пошатнулась, но не упала, не отпустила Бориса. Тогда он ударил ее второй и третий раз. Руки ее разжались, ноги сломались в коленях, и она рухнула навзничь на горку глины. Вместе с ней упала наземь и спасенная дорогой ценой Настенька.
Борис огромными прыжками понесся в степь.
— Не уйдешь, змеюга!..— сцепил зубы Агушев, делая еще более гигантские скачки. Вот уже налитая кровью жирная шея убийцы рядом. Бандит дышал тяжело. Правая рука его по-прежнему крепко сжимала окровавленный стилет. Он не думал о сопротивлении. Его сознание подчинено одной мысли — уйти во что бы то ни стало!..
Руки Василия сжаты в кулаки. Каждый кулак кузнеца не меньше двухпудовой кувалды. Загривок врага совсем уже рядом. Очередной прыжок — и правая рука Агушева опустилась на жирный загривок. Борис как-то по-странному хрюкнул, врезаясь носом в землю. Стилет отлетел в сторону. Василий ждал, когда Борис поднимется, чтобы ударить его по подлой физиономии еще раз, но предатель продолжал лежать неподвижно.
Подбегают Сундучков, Сонина и еще двое парней.
— Чего это он? — спросила Зойка.
— Симулирует, наверное,— сказал Василий.— Боится, что бить буду… Я бы его, гада, без суда и следствия на первом же фонарном столбе вздернул!..
— И стоило бы! — согласился Федор.— Да, к сожалению, нельзя.— Эй, вставай! — чекист носком сапога прикоснулся к поверженному врагу, но тот и пальцем не пошевелил. Сундучков, аккуратно завернув стилет в платок, передал его одному из помощников, сам же наклонился над преступником, тронул его за плечо.
— Что это? Готов, никак?!
— Со страху, что ли? — удивляется Вася Агушев.— Вроде бы не с чего больше. Одна оплеуха для такого молодчика что укус комара.
— Хорош комар,— покачал головой Федор.— Чем ты его?
— Ясно чем — кулаком… Огрел один раз по холке — и все.
Вернулись к Марии Петровне. Ее уже перенесли в «эмку» начальника укрепрайона. Подоспевший врач хлопотал над тяжело раненной. На вопрос Сундучкова: «Как она?» — ответил сурово: «Больше двух часов не протянет…»
«И как мы теперь Григорию Григорьевичу в глаза смотреть будем, когда он вернется с той стороны?! — расстроенно думал Сундучков.— Не уберегли его подругу. Не уберегли… А Санька?! Как-то он перенесет эту невосполнимую утрату? Как?!»
В голос плакали девчонки, утирали слезы женщины, молча терли кулаками глаза мужчины. Шла война. Война ежеминутно уносила тысячи людей. Но такая вот смерть… в тылу, на виду у всех… это страшнее! Сильнее и боль от этой потери…
Глава двадцатая
Несчастье застало Саньку врасплох. В этот вечер, как ни уговаривал его Кимка сходить в клуб на американскую кинокартину «Звезда России», Санька отказался наотрез, захотелось побыть дома. Решил почитать давно уже не читанного «Тома Сойера». Раскрыл потрепанный томик на иллюстрации, где Том и Бекки целуются. Невесело усмехнулся: когда-то этот подвиг Тома казался ему недосягаемой вершиной смелости, а сейчас… Возник и мгновенно пропал светлый образ Настеньки. Вспомнилась Ирина с ее необузданными порывами нежности. Подумал, что разлука им обоим на пользу, хотя без нее и тоскливо.
Книжка выпала из рук. Привиделись грустные, угасающие глаза отъезжающей Ирины, ее опущенные плечи походили на безжизненные крылья подстреленной им на Никитином озере чайки.
Спину окатило холодной дрожью.
«Что это со мной? — подумал Санька. В сердце вонзились тысячи маленьких иголочек, будто злой волшебник взял его в колючую рукавичку и надавил, пока несильно, но угрожающе.— Тоска одолевает… Что-то от отца нет весточек. Уж не случилось ли что с ним? Нет,— ответило сердце.— Может, с мамой?» Иголочки снова закололи.