«Тоже мне, в суеверие ударился!» — Санька даже разозлился на себя. На оборонительном рубеже все спокойно, самолеты лишь однажды покружились, но бомбить не стали. Гонит Санька от себя дурные предчувствия, а они не уходят.
«А может быть, с Ириной что-нибудь? Но ему-то до нее теперь какое дело?! У нее есть муж, пусть кудрявый интендант и ломает над этим голову!»
Санька ходит по комнате из угла в угол, чтобы подбодрить себя, начинает напевать песенку про «Мишку-одессита».
Ты одессит, Мишка,
А это значит…—
выталкивает он сквозь плотно сжатые зубы, —
Что не страшны тебе
Ни горе, ни беда!
Ведь ты моряк, Мишка,
Моряк не плачет
И не теряет
Бодрость духа никогда!..
Кажется, помогло. Сердце в груди снова постукивает равномерно, и Санька о нем забывает. Идет на кухню. Ставит самовар, который давно уже не разводил, и самовар, обрадованный тем, что о нем наконец вспомнили, старается вовсю — пыхтит, фырчит, мурлыкает.
— Сейчас мы с тобой ужинать будем! — говорит Санька самовару.— Правда, по-хорошему бы уже спать пора, через тридцать пять минут часы полночь отстучат, ну да ничего — перебьемся!
В дверь постучали.
— Сей минут! — крикнул Санька, подбегая к двери и откидывая крючок.— Ты, что ли, Кимка? Входи, полуночник!..
В прихожую вошел Бородин, за его спину прятала заплаканное лицо Лена.
— Что-нибудь случилось? — упавшим голосом спросил Санька.
Лена заплакала громче.
— Что?! Говорите, не тяните душу! — Санька произнес это шепотом, а ему показалось, что он закричал, так закричал, что задрожали барабанные перепонки.— С папой?!
— Нет…
— С мамой?!
— Да.— Бородин был бледен до синевы.— Случилось, Александр, непоправимое, ее…
«Убили?» — спрашивали Санькины глаза и губы.
«Убили»,— Бородин ответил глазами.
«Не может быть! — кричали Санькины зрачки, огромные, безумные.— Не верим! Как же так? Ничего вокруг не изменилось, а ее нет!! Все вещи стоят, как и стояли, так же светят звезды и луна, так же ходят и говорят люди, даже пьют и едят!!»
Саньку замутило. Он выбежал на улицу, нырнул за угол, в тень.
Он глядел на окружающий мир и ничего не понимал. А в голове звенело на одной высокой-высокой ноте: «Убита!.. Убита!.. Убита!..»
Смысл этого страшного слова доходил до его сознания сквозь какой-то туман. Он понимал весь ужас, всю глубину обрушившегося на него горя, но не верил, что это свершилось, точнее, верил, но не до конца.
Ему казалось, что если бы это произошло, то привычное течение жизни было бы сметено, а ведь все осталось, как и было!
Плещется река, покачиваются черные на сером фоне неба стрелы кранов в порту, где-то какой-то полуночник задиристо выводит:
Ты моряк, красивый сам собою.
Тебе от роду двадцать лет!
«Двадцать! — машинально произносит Санька.— А ей б ы л о сорок два…»
БЫЛО! — страшная боль простреливает его виски.— СОРОК ДВА! Вчера, даже сегодня утром эта цифра ему казалась если не большой, то солидной! А сейчас он думает: «Как это еще мало!»
На крыльцо вышел Бородин.
— Александр! — окликнул он.— Ты где? Идем домой!
Новый прострел в виски. «АЛЕКСАНДР!» Никогда раньше Сергей Николаевич так его не называл. Значит, это действительно произошло!
Санька молча прошел в свою комнату. Бородины, потоптавшись в ее комнате, пошли на кухню.
— Батюшки! — вскрикнула Лена.— Самовар-то распаялся.
«Я же собирался налить себе кипяточку, когда они вошли… Наверное, забыл закрыть кран. А углей в трубе было дополна…»
— A-а, разве в самоваре дело! — сказал глухим голосом Бородин.— Плохо, что он молчит… Как бы сам не расплавился…
— Когда ее привезут домой? — шепотом спросила Лена.
Но Санька услышал. «Привезут!» — повторил кто-то в нем деревянным голосом.
— Завтра…
В дверь негромко постучали.
— Войдите,— сказала Лена.
«Кто это?» — спросил в нем тот же.
— Входи, Ниночка, входи!
— Где он? Как он?
— Там… Молчит…
— Худо…
«Худо!» — сказал про себя Санька.
— Ну, я пошел. На службе так горячо, что…— Бородин на цыпочках прокрался к двери.— Утром приду сюда. Если чего… дадите знать!
— Иди,— голос Лены потускнел.
«Как будто выгорел на солнце,— подумал Санька.— И чего он лезет со своими дурацкими сравнениями! Кто ему дал право говорить вот так, когда я хочу остаться один и помолчать! Кто?!»
«Это все потому, что ее уже нет»,— снова проскрипел голос.
Санька подошел к окну, прижался лбом к оконному проему, голоса не утихали.
«А почему именно она? А не я? Уж лучше бы я!..»
Дверь в его комнату робко приоткрылась. Он даже не повернулся, но всем существом своим почувствовал, что к нему приближается Нина.
«Только бы не заговорила!.. Только бы не заговорила!..» — он весь напрягся. Он знал, что любое слово извне ударит его с такой же силой, как и тогда, в первый раз, когда его замутило. Но она молча встала рядом, прижавшись плечом к его плечу. Резкая боль снова была вытолкнута туда, за туманную завесу, Санька очутился как бы в вакууме. Нет, он уже был не один: рядом, он это чувствовал, находилось плечо надежного, преданного друга, а там, за пеленой, бушевал реальный мир с его жестокостями и утратами, с его радостями и болями. Если можно было бы, Санька уже никогда бы не вернулся в тот мир, но он знал, что его желание невыполнимо. Возвращаться придется пусть не сейчас, а потом… утром, но придется…
Приходили и уходили какие-то люди, Лена им что-то объясняла, о чем-то их просила, в чем-то отказывала.
«Ладно, потом узнается. Кажется, Кимка здесь… Друг!.. Иначе и быть не может…»
Так и простояли они с Ниной всю ночь, не сказав друг другу ни единого слова, не пошевелившись. В окна ударил кроваво-красный восход. Санька вздрогнул.
«Кровь!.. Кровь!.. Как много пролито крови!.. Почему? Почему она льется в цивилизованном мире? Разве любое недоразумение нельзя разрешить полюбовно?. А Степка? А Чемодан Чемоданович? Разве с ними можно договориться? Разве им можно верить? Нельзя!.. Значит… Что же тогда выходит, что войны неизбежны?! Чушь! Мне-то они не нужны. Кимке тоже! Нине с Леной и подавно! Почему же тогда? ПОЧЕМУ ЖЕ? ПОЧЕМУ ЖЕ? ПОЧЕМУ ЖЕ?!»
Казалось, Нина читает его мысли. Ее плечо прижалось к нему теснее. Понятия, взбунтовавшиеся звуки откатились куда-то вдаль. Сквозь пробитую ими брешь в туманной пелене, отгораживающей его от ТОГО мира, стали просачиваться знакомые голоса.
«Ага, вот это говорит Говоров, а это Кимка. О чем они?»
— Оставайтесь с ним. На работу сегодня можете не выходить.
— Да, мы с Ниной останемся здесь…
«О чем они? Почему не выходить на работу? А-а… Все потому же!..»
— Когда ее привезут-то?
«Кажется, Лена».
— В девять… Через два часа…
«Кимка…»
Тик-так!.. Тик-так!..
«Кто это бухает молотом по наковальне? Ходики…»
Тик-так!.. Тик-так!..
«Почему они так громко стучат? Это несут ее… Через два часа она будет здесь…»
Извне снова прорываются чьи-то возбужденные голоса, кто-то входит, опираясь на костыль.
— Где он? — спрашивает удивительно знакомый, удивительно нужный голос.
«Кто бы это мог быть?»
— Там,— отвечает Кимка,— загляни к нему, Сеня…
«Сеня? Какой такой Сеня?! Неужели Гамбург?! Но ведь он в море. И ведь ее нет. Значит, он должен быть здесь…»
Дверь приоткрылась. Санька осторожно повернулся, так осторожно, словно у него на голове стоял стакан с водой, и пошевелил губами, что означало: это ты?
— Я,— ответил долговязый и худой парень, с Сенькиным утиным носом и Сенькиными быстрыми глазами,— прямо из госпиталя.
— А что случилось-то? — машинально спрашивает Санька.
— Да вот, осколком зацепило икру.— Сенька кивнул на левую ногу в широченном клеше.— А «коробочку» мою гробануло…— Сенька смахнул с похудевших щек слезинки.— Из тридцати человек команды спаслись лишь двое — я и старший механик, и то… чудом. Взрывной волной отшвырнуло далеко от места гибели нашей «Америки»… Остальные вместе с «коробочкой» пошли на дно…
«А вымахал-то как! Наверное, на полголовы перерос нас с Кимкой. Значит, и вправду лазанье по вантам помогло!»
Сенька подошел к окну и присел на подоконник.
— А из госпиталя я сбежал досрочно,— пояснил он,— Сергей Николаевич помог, уговорил дежурного врача отпустить меня на все четыре стороны…— Сенька грустно улыбнулся.— И вот я тут…
— И я тоже здесь!.. Ты меня простишь? Ты меня не прогонишь? — зареванная Настенька ткнулась головой в его грудь.
Санька погладил светлые кудряшки. Не удивил его и ее приход. Только подумалось: «Почему ее волосы пахнут горьким миндалем?»
За дверью началось какое-то движение.
— Несут… Несут…— послышались приглушенные голоса. Санька рванулся к двери, закричав что было сил: «Мама! Мамочка!..» — Перед глазами завертелись синие, черные и красные круги.
Хоронили Марию Петровну все заводчане. Духовой оркестр играл траурные марши. Десятка три школьников несли венки. СИМ, Говоров, Бородин, Кимка и Сенька говорили трогательные слова перед красным, перевитым черными лентами гробом. Нина и Настенька не отходили от Саньки ни на шаг. После похорон Саньку забрали в больницу, в неврологическое отделение.
«Особый вид нервного потрясения»,— определили врачи. Ему отвели отдельную палату, с окнами в яблоневый сад. Лечили его экспериментально — секли ежедневно то горячей, то холодной водой, заставляли слушать спокойную музыку, давали снотворное. Стоило ему открыть глаза, как появлялся очередной посетитель — Кимка, Нина, Сенька, Лена, Зойка, Настенька, Говоров или Бородин. Частым гостем в палате был СИМ.
Заслуженный разведчик рассказывал Саньке о своей боевой молодости, об удивительных подвигах тех, кто с ним работал в тылу беляков. «Оказывается, разведка — тоже работа. Только более опасная, чем, с