– Уф, это лучший друг моей поясницы – поддерживает позвоночник и создает удобство.
Говорить было не о чем. Горизонт – в мглистой пелене. Небо – пластина перламутра, и сквозь нее просачивается разреженная желтизна. Ветер задувал Куойлу в рот, трепал и рвал ему волосы.
– Это Баран и Ягненок, – сказал Билли, указывая на две скалы у другого берега пролива. Вода перекатывалась через них.
– Мне нравится, что у скал есть имена, – сказал Куойл. – Возле мыса Куойлов тоже есть одна…
– А-а, это Гребешок.
– Точно, ее рваный гребень похож на зубцы расчески.
– На той скале двенадцать зубцов. По крайней мере, раньше было. Ее назвали так же, как когда-то выпускавшиеся серные спички. Их было по двенадцать на одной общей планке – как на гребешке. Когда было нужно, одну отламывали. Они жутко воняли серой. Их еще называли вонючками – гребешок вонючек. У мыса Куойлов есть несколько знаменитых рифов и скал. Например, Плюшки – как будто на дне стоит блюдо, а на нем, как плюшки, разложены небольшие острые камни, чуть прикрытые водой. Это к северу от Гребешка. Прямо напротив мыса есть Лайка. Если посмотреть с нужной точки, скала точь-в-точь напоминает большую эскимосскую ездовую собаку, сидящую на воде, голова поднята, как будто пес осматривается. Когда-то считалось, что он ждет кораблекрушения, а тогда оживает, плывет к кораблю и пожирает несчастных тонущих людей.
«Банни, – подумал Куойл, – никогда не надо показывать эту скалу».
Билли надвинул кепку на лоб, чтобы защитить глаза от солнца.
– Ты еще не познакомился со стариком Ноланом?
– Нет. Кажется, я его однажды утром лишь видел издали, в старой моторной дори.
– Да, это он. Странный тип. Все делает по старинке. Не берет пособия по безработице. Хороший рыбак, но живет очень бедно. Держится особняком. Сомневаюсь, что он умеет читать и писать. Он один из вас, представитель какой-то старинной ветви рода. Тебе надо бы съездить в его хибарку, познакомиться.
– А я и не знал, что у нас есть родственники, которые продолжают здесь жить. Тетушка говорила, что все разъехались или поумирали.
– Тут она ошибается. Нолан жив-живехонек и, как я слышал, вбил себе в голову, что дом принадлежит ему.
– Какой дом? Наш? Тетушкин дом на мысу?
– Вот именно.
– Вот уж самое время узнать об этом, – пробормотал Куойл. – Нам никто и слова не сказал. Он, знаешь ли, мог бы и сам зайти.
– Нет, это не в его характере. Ты с ним держи ухо востро. Он из тех, старых Куойлов, которые любили действовать под покровом ночи. Говорят, что от него исходит дух мертвечины: якобы он спал со своей уже мертвой женой, и запах скверны прилип к нему навсегда. Ни одна женщина никогда больше не захотела лечь с ним. Ни одна.
– Господи Иисусе! – Куойла передернуло. – А что ты имеешь в виду под «теми, старыми Куойлами»? Я о них ничего не знаю.
– Лучше тебе и дальше не знать. Бухту Чокнутых так назвали именно из-за них. Они и были чокнутыми – дикими, полоумными, кровосмешение и убийства у них считались нормой. Половина из них рождались умственно отсталыми. Слышал бы ты, что говорил Джек по телефону, когда получил от тебя письмо с просьбой взять тебя на работу в «Балаболку». Он позвонил твоему поручителю – какому-то человеку с птичьей фамилией[59]. А тот сказал Джеку, что ты не человек – золото, вовсе никакой не буян и не убийца.
– Партридж, – напомнил «птичью» фамилию Куойл.
– Мы были как на иголках, пока ждали, кто же появится у нас в дверях. Думали, какой-нибудь здоровенный нелюдимый дикарь. Ну, что ты здоровенный, – это подтвердилось. Знаешь, Куойлы прожили на мысу лет сто или около того. Пришли туда в тысяча восемьсот восьмидесятых или девяностых, волоча за собой тот самый зеленый дом. Поставили его на огромные полозья из еловых стволов, как на большие сани, и бог знает сколько миль тащили его на веревках по льду, пятьдесят мужчин: сами Куойлы и их гребаная родня.
Они выплыли из узкой части пролива, и Билли взял курс в открытое море. Куойл, как всегда, забыл кепку, и его волосы безбожно трепал ветер. Скиф вреза́лся носом в волны. Куойл ощущал то неизъяснимое удовольствие, которое испытываешь только на воде в хорошую погоду.
– Так вот, о скалах, имеющих имена, – сказал Билли, перекрикивая рокот мотора и плеск воды о корпус лодки. – Тут их полно. На тысячи и тысячи миль вокруг, на каждом шагу – именные валуны, рифы и скалы. Сам Ньюфаундленд – это гигантская скала посреди моря, и острова, разбросанные вокруг него, – тоже скалы. Знаменитые скалы, такие как Цепная и Блин в Сент-Джонсе, отвесно поднимаются из воды, и издавна существует страшное поверье, будто они должны взорваться – как Мерлин и Красная скала, которые когда-то стояли в сент-джонских проливах. Больше ста лет назад их взорвали. У северного побережья стоят Длинный Харри и Бешеные скалы со стелющимися блуждающими водорослями вокруг.
А у мыса Бонависта есть скала Старый Харри, она лежит под водой на глубине двух морских саженей и простирается на три мили в море, а на ее дальнем конце – небольшое, но опасное возвышение, которое называется Молодой Харри. В Широкой Северной бухте есть скала Корморан и Адская скала. Корморан – это, знаешь, такая птица, похожая на черного гуся, очень вонючая, старики, бывало, говорили, что она строит себе гнездо из дохлой рыбы. Тех, кто родом с Большой Ньюфаундлендской банки, тоже так называют. Если ты родом из Форчуна, с полуострова Берин, тогда ты пугало, или чучело.
Билли Притти запрокинул голову и пропел скрипучим, но живым тенорком:
Пугало из Форчуна, С банки Большой Корморан.
Запихнули обоих в глубокий карман.
А когда карман прорвался,
Корморан, как сапожник, ругался.
– Слыхал такую песенку? Но вернемся к скалам. В бухте Спасения есть большая широкая скала, которую называют Каравай, а чуть подальше – Кухонная скала. Зловонные острова – это замусоренная плавником вода, мели и рифы – Клеопатра и Ловец. Острова Фого очень опасны из-за скал, о которые разбилось немало кораблей. Чтобы пройти между тех скал, нужно там родиться и вырасти. Из воды точат только Бес Джиги, Щербатый старик, Ирландская скала, Шалаш и Инспектор, который только и ждет, чтобы «проинспектировать» твое днище.
А вон – гляди, уже видно – остров Зоркий. Я уже три года на нем не был. А ведь я там родился, вырос и жил, когда бывал на суше, до сорока лет. В молодости я несколько лет плавал на грузовых судах, ходил в дальние рейсы. Потом дважды попал в кораблекрушения и подумал: если мне суждено пережить третье, то я хочу, чтобы это случилось в родных водах. Под ними лежит много моей родни, так что там, на дне, в некотором роде – и мой дом. Я вернулся и стал рыбачить в прибрежных водах. Мы с Джеком Баггитом входили в одну артель, хотя он родом из Мучного мешка. Наши матери были двоюродными сестрами. Глядя на нас, этого не скажешь, но мы ровесники. Нам обоим по семьдесят три. Только Джек с годами как будто закалился, а я – скукожился. Правительство переселило нас с Зоркого в шестидесятых. Но ты увидишь, что и после тридцати с лишним лет пустования тамошние дома такие же крепкие и прямые, как прежде. Да, выглядят они такими же прочными.
– Как и наш дом на мысу, – сказал Куойл. – Он остался в хорошей форме после сорока безлюдных лет.
– Он пережил не только годы пустоты, – сказал Билли.
Остров Зоркий вздымался из воды, как отвесный утес. В полумиле от грозного острова поверхность моря взрезали скалы, окруженные пенными волнами.
– Вот он, Дом-Скала. Мы родом отсюда. – Он сменил курс, направив лодку к южной оконечности острова.
Билли вел ее через невидимый лабиринт мелей и рифов. Лодка направлялась к красной каменной стене, о подножие которой разбивались волны. У Куойла пересохло во рту. Они почти вошли в прибрежную пенную полосу, но, даже находясь в двадцати футах от крутой скалы, Куойл все еще не видел никакой бухты. Билли направил лодку к какой-то тени. Рев мотора умножился эхом, отражавшимся от скалистой стены, выраставшей из воды цвета оникса.
Они вошли в узкую расщелину. Протянув руку, можно было почти коснуться скалы. Расщелина постепенно расширялась, сворачивала влево и выводила в бухту-петлю, почти со всех сторон окруженную сушей. Пять или шесть строений, белый дом в отдалении, церковь с покосившимся шпилем, обшитыми вагонкой стенами и старыми ступеньками, выложенными плиткой. Куойл даже представить себе не мог бы такого потаенного и разоренного уголка. От его пустынности и хитроумности доступа к нему возникало ощущение, что находишься в могиле.
– Странное место, – сказал Куойл.
– Остров Зоркий. В Якорном когте раньше говорили, что жителей этого острова отличают две вещи: во‑первых, все они, как рыбы-собаки[60], имеют особый нюх на рыбу и, во‑вторых, – знают о вулканах больше, чем кто бы то ни было на Ньюфаундленде.
Билли подвел лодку к берегу, выключил мотор и поднял его из воды. Наступила тишина, нарушавшаяся только капающей с лопастей пропеллера водой да пронзительными криками чаек. Билли откашлялся, сплюнул и указал на изгиб суши, ведущий к дому, отстоящему далеко от берега.
– Вот наш старый дом.
Когда-то выкрашенный красной краской, теперь, под воздействием соли, дом приобрел унылый грязно-розовый цвет. Прихватив сумку, Билли выпрыгнул из лодки – каблуки его сапог оставили на песке полукруглые следы – и привязал лодку к трубе, вбитой в скалу. Куойл выкарабкался следом за ним. Тишина. Только скрип их шагов по гальке и тихий ропот моря.
– Когда мой отец был мальчиком, здесь жило пять семей – Притти, Пулы, Сопы, Пили и Каслеты. Все семьи переженились друг с другом. Это были добрые, хорошие люди, таких сейчас уж нет. Теперь каждый за себя. Даже женщины.
Он попробовал поднять обвалившийся и заросший травой кусок забора, но тот сломался у него в руках, ему удалось лишь отодрать сорняки от оставшейся стоять секции, и он подпер ее камнями.