Они поднялись на вершину скалы, где на краю обрыва было что-то вроде смотровой площадки, от которой и пошло название острова, в одном углу ее росло несколько разбросанных низкорослых елей, вся площадка была окружена невысокой каменной кладкой. Медленно поворачиваясь, Куойл видел внизу чашу бухты, наполненную жидкой бирюзой, открытое море с кораблями вдали, направляющимися в Европу и Монреаль, на севере – два сверкающих, как целлюлоза, плоских айсберга, за ними – дымное марево над Якорным когтем, далеко на востоке – едва различимую темную полосу, как рулон кисеи.
– Отсюда можно было очень издалека заметить корабль, приближающийся с любой стороны. Летом сюда гоняли коров. На всем Ньюфаундленде ни у одной коровы не было возможности любоваться таким прекрасным видом.
Ступая по мху и вереску, они дошли до кладбища. Изгородь из грубо отесанного штакетника окружала кресты и деревянные памятные доски, многие из них повалились на землю, буквы поблекли в холодном свете. Билли опустился на колени в углу у одной из деревянных табличек, стал выдергивать сорняки. Верхний край таблички был вырезан тремя дугами и напоминал камень, надпись еще читалась:
У. Притти
род. 1897 – умер 1934
Он честно прошел через все жизненные бури.
Вечный покой даруй ему, Господи.
– Это мой бедный отец, – сказал Билли Притти. – Мне было пятнадцать, когда он умер. – Он постепенно отползал назад, очищая от сорняков повторяющий форму гроба цветник на могиле. Бордюр был выкрашен черно-белыми ромбами, все еще довольно четкими.
– Это я покрасил, когда последний раз здесь был, – сказал Билли Притти, доставая из сумки баночки с краской и две кисти. – Сейчас покрашу снова.
Куойл подумал о собственном отце: интересно, его прах все еще у тетушки? Никакой церемонии развеяния праха не было. Должны ли и они установить табличку? Он почувствовал легкую грусть.
И внезапно отчетливо представил себе отца, увидел дорожку жеваной вишневой кожицы, ведущую из сада по краю лужайки, там, где отец ходил, поедая вишни. Он был помешан на фруктах. Куойлу припомнились розовато-коричневые груши особого сорта, размером и формой напоминавшие финики, отец выгрызал – как будто выклевывал – из них мякоть. Запах фруктов постоянно витал в доме, огрызки и шкурки переполняли пепельницы, голые веточки от винограда, персиковые косточки, словно куриные мозги, валялись на подоконниках, банановая кожура – как перчатка, в машине на приборном щитке. В подвале, на верстаке, среди опилок, скапливались мириады семечек и ореховых скорлупок, вишневых косточек и косточек от фиников, напоминавших межпланетные корабли. Холодильник, забитый клубникой… А в июне отец припарковывал машину на обочине проселочной дороги и, ползая на коленях, выбирал из травы ягоды земляники. Пустые черепные своды грейпфрутовой кожуры, треснутые глобусы мандариновых шкурок…
Другие отцы брали сыновей на рыбалку и в походы, а Куойла с братом водили в экспедиции за черникой. Они плакали и злились, когда отец исчезал в кустах, оставляя их на палящем солнце с пластмассовыми ведерками в руках. Однажды его брат, у которого лицо распухло от слез и комариных укусов, набрал только полтора-два десятка ягод. Когда отец, сгибаясь под тяжестью двух наполненных до краев ведер, подошел к нему, он зарыдал и, тыча пальцем в Куойла, сказал, будто тот отнял у него все ягоды. Лжец. Куойл набрал тогда полкварты, и дна в его ведре видно не было. Но отец отломил ветку от ближайшего куста и отхлестал его ею, как кнутом; при первом же ударе ягоды дождем посыпались у Куойла из ведра. По дороге домой он разглядывал в ведрах черники зеленых червячков, вонючих лесных клопов, муравьев, тлю, хромоногих паучков, карабкающихся по черенку к ягоде, и изумлялся. Задняя поверхность бедер у него горела огнем.
Отец проводил в саду многие часы. Сколько же раз, думал Куойл, он, опираясь на тяпку и глядя на грядки стручковой фасоли, говорил: «Какая же у нас тут жирная земля, парень». Тогда Куойл считал это иммигрантской патриотической сентиментальностью, но сейчас, сравнивая землю, на которой прошло его детство, с этими голыми, выбеленными солью камнями, усомнился в своей тогдашней правоте. Его отец был в восторге от мягкой земли. Ему бы стать фермером. Запоздалая догадка.
Билли Притти словно подслушал его мысли.
– По правде говоря, – сказал он, – мой отец должен был стать фермером. Он же был мальчиком из Дома и уже направлялся в Онтарио, чтобы наняться на ферму.
– Из Дома? – Для Куойла это выражение ничего не значило.
– Ну, из детского дома. Часть детей там сироты, часть – из семей, которые не могут их содержать, ну, или такие, которые живут на улице. Из Англии и Шотландии их тысячами отправляли на кораблях в Канаду. Мой отец был сыном печатника из Лондона, но у них была огромная семья, и их отец умер, когда моему будущему отцу было только одиннадцать лет. Поскольку был сыном печатника, он очень хорошо умел читать и писать. Тогда его фамилия была не Притти. Он урожденный Уильям Энкл. У его матери на шее сидели мал-мала меньше, поэтому его она отдала в Дом. Тогда такие дома существовали по всему королевству. Может, и сейчас существуют. Дом Барнардо, Дом Сирса, Национальные детские дома, Дом Фегана, детская служба англиканской церкви, детские дома при каменоломнях. Мой отец жил в Доме Сирса. Ему показали фотографию, на которой мальчики собирали большие красные яблоки в солнечном саду, сказали, что это – Канада, и спросили, хочет ли он туда поехать. Он рассказывал нам, какими сочными выглядели те яблоки на фотографии. И он сказал – да.
А спустя несколько дней он уже плыл на корабле «Арамания» в Канаду. Это был тысяча девятьсот девятый год. Ему дали небольшой жестяной баульчик с кое-какой одеждой, Библией, зубной щеткой, расческой и фотографией преподобного Сирса с автографом. Он часто рассказывал нам о том путешествии. На борту было триста четырнадцать мальчиков и девочек, все они пожелали помогать фермерам. Он говорил, что многим из них было всего по три-четыре года. Они понятия не имели, что им предстоит, куда их везут, и были просто маленькими беспризорниками, посланными за границу и обреченными на жизнь сельских рабов. Мой отец долго поддерживал связь с теми, с кем подружился на корабле и кому посчастливилось выжить.
– Выжить в чем?
– В кораблекрушении, мой мальчик, из-за которого он здесь и очутился. По дороге сюда мы с тобой говорили об именах, которые дают скалам, но в море есть смертельные опасности, которые имен не имеют, потому что они постоянно кочуют, внезапно подкрадываются и бесследно исчезают. – Он указал на айсберги, видневшиеся на горизонте. – В девятьсот девятом году еще не было ледовых патрулей, радаров и системы погодного оповещения. Приходилось на свой страх и риск прокладывать курс среди айсбергов. И корабль, на котором плыл мой отец, так же, как «Титаник» три года спустя, столкнулся с айсбергом в коварных июньских сумерках. Как раз здесь, прямо напротив острова Зоркий. Для айсбергов карт не существует. Из тех трехсот четырнадцати детей спаслись только двадцать четыре. В официальных бумагах значилось двадцать три. И спаслись они благодаря юному Джо Сопу – тому самому, который потом стал известен как шкипер Джо, один из последних асов вождения рыболовецких шхун на банке. Он тогда как раз поднялся на смотровую площадку за своей коровой, увидел огни, услышал крики детей, падавших в ледяную воду.
Он помчался к домам, громко вопя, что произошло кораблекрушение. Все до единой здешние лодки были тут же спущены на воду. Даже две вдовы сели на весла и спасли троих ребятишек, все сделали всё, что могли. Но для большинства пассажиров было уже поздно. В такой воде долго не протянешь. Кровь леденеет в жилах, теряется чувствительность, и человек умирает быстрее, чем мы дойдем отсюда до дома.
Несколько недель спустя другой корабль, набитый детьми из детских домов, на пути в Канаду бросил якорь у наших берегов и прислал шлюпки за выжившими, чтобы доставить их по изначальному назначению. Но мой отец не захотел уезжать. Он нашел свой дом здесь, в семействе Притти, и они его спрятали, сказали властям, что произошла ошибка, на самом деле спасенных было только двадцать три. Бедняга Уильям Энкл пропал. Так мой отец сменил фамилию на Притти, вырос здесь и зажил своей отдельной жизнью. И если жизнь эта не была счастливой, то он этого так и не узнал.
Отправься он вместе с остальными, жизнь его, наверное, сложилась бы прискорбно. Канада строилась на рабском труде этих несчастных детей из домов призрения, которых заставляли работать до изнеможения, с которыми обращались как с грязью, едва не морили голодом, и которые сходили с ума от одиночества. Мой отец переписывался с тремя из них. У меня до сих пор сохранилось несколько писем. Бедные дети, отринутые своими семьями, пережившие кораблекрушение и чуть не утонувшие в ледяном море, окончили свою тяжкую жизнь во враждебном окружении и одиночестве.
Глаза Куойла увлажнились, он представил своих маленьких дочек сиротами, направляющимися через холодный континент в услужение к какому-нибудь бессердечному фермеру.
– При этом заметь, Притти тоже жили нелегко, жизнь на острове Зорком – не сахар, но все же у них были коровы и кое-какое сено, ягоды, рыба и картофельные огородики, осенью они запасались мукой и беконом у торговцев в Якорном когте, а когда наступали тяжелые времена, соседи всем делились и помогали друг другу. Да, денег у них не было, и море таило много опасностей, мужчины погибали, но все же та жизнь приносила удовлетворение – нынешним людям ее не понять. То была общинная жизнь, все работали вместе, иногда все шло гладко, иногда шероховато, но все были вместе. Жизнь и работа, которую они делали, не были отделены одно от другого, как сейчас.
Отец получал эти душераздирающие письма иногда через полгода после того, как они были отправлены, и когда он читал их вслух, люди не могли сдержать слез. Ох, как им хотелось добраться до этих жестоких фермеров из Онтарио! На острове ни один человек ни разу не проголосовал за конфедерацию с Канадой! Мой отец наверняка был бы с теми, кто в День присоединения Ньюфаундленда к Канаде надел на рукав черную повязку. Если бы он дожил до этого дня.