В конце августа на кухонной полке стояла миска с очищенным кальмаром. Куойл намеревался, закончив с покраской, приготовить его с макаронами. Ему еще надо было ответить Партриджу на письмо. Тетушка заявила, что будет делать салат, хотя листья латука уже подвяли, а тепличные помидоры были еще бледными.
– Можно разбить небольшой огород, – сказала она. – Выращивать на нем по крайней мере свой салат. То, что продают в магазине, несъедобно. Сельдерей коричневый, подгнивший, а латук выглядит так, будто его сварили.
– Уэйви… – сказал в ответ Куойл, – Уэйви говорит, что мацерон[63] лучше, чем шпинат. И здесь его можно собирать вдоль всего берега.
– Никогда не слышала о таком, – сказала тетушка. – Я не люблю диких растений.
– Он похож на любисток, – пояснил Куойл. – Я могу добавить его в соус для кальмара.
– Хорошо, – согласилась тетушка, – попробуй. Посмотрим, что это такое. – И отправилась искать среди скал клочок земли, подходящий для огорода. Посеять латук было еще не поздно. И не мешало бы построить стеклянный парничок.
День выдался теплым, ветерок веял над бухтой, гнал по воде легкую рябь. Тетушка вдыхала печальный запах вскопанной земли. Куойл нанюхался краски так, что у него разболелась голова.
– Кто-то идет, – сказала тетушка, опираясь на лопату. – Вон там, по дороге.
Куойл посмотрел, но никого не увидел.
– Где?
– Сразу за елкой со сломанной веткой. Сломанной, замечу, бульдозером.
Они вглядывались в дорогу, ведущую к перчаточной фабрике.
– Я точно кого-то видела, – сказала тетушка. – Кепка, плечи… Какой-то мужчина.
Куойл вернулся к своей банке с краской, но тетушка продолжала смотреть и в конце концов, воткнув лопату в землю, пошла к ели. Там никого не оказалось. Но она заметила следы рыбацких сапог, свернувшие с дороги на лосиную тропу, которая спускалась к дикой топи с водой чайного цвета и кустам с кожистыми листьями.
Задержав дыхание, она поискала собачьи следы на обочине. Но следы были неотчетливы.
– Это старик, – сказал Куойл. – Должно быть, он.
– Какой старик?
– Билли Притти говорит, что он потомок какой-то древней ветви Куойлов и что он – человек суровый. Не пожелал уехать из Опрокинутой бухты во время переселения. Остался там один. Билли считает, что он наверняка сердится из-за того, что мы живем в этом доме. Я же тебе рассказывал.
– Нет, племянник, не рассказывал. Черт возьми, кто это может быть?
– Но я же я помню, что рассказывал.
Тетушка осторожно поинтересовалась, как его зовут.
– Не знаю. Кто-то из старых Куойлов. Не помню имени. Какое-то ирландское.
– Не верю. Здесь никого из них не осталось. Ты же знаешь, у Куойлов была не слишком хорошая репутация, – отвернувшись, сказала тетушка.
– Да, я слышал, – ответил Куойл. – Вроде бухту Чокнутых так назвали из-за Куойлов – ну, как пруд Полоумных, или Шестипалая гавань, или речка Абрикосовое ухо, они ведь тоже названы по каким-то причинам. Билли рассказывал мне, как они переселились сюда с острова Зоркий. Он считает, что они приволокли дом оттуда по льду.
– Говорить можно что угодно. Половина этих историй – сплошные выдумки. Думаю, Куойлы были такими же добропорядочными людьми, как все остальные. И уверена, что не знаю, кто тот человек, о котором ты говоришь.
Куойл отер краску с рук и крикнул:
– Кто хочет прогуляться со мной на берег за мацероном?
Саншайн нашла две ягоды дикой земляники. Банни бросала камни в воду, выбирая все более и более крупные, они падали все ближе к берегу, пока наконец ее не обдало брызгами.
– Ну, все, все, возвращаемся домой. Банни нужно переодеться в сухие брюки, Саншайн помоет мацерон, а я потушу лук с чесноком.
Но когда соус был почти готов, оказалось, что у них нет макарон – только упаковка яичных рожков, которые взбухали под соусом, образуя мягкую скользкую горку, с которой колечки кальмара сползали на края тарелки.
– Все надо планировать заранее, племянник, – заметила тетушка.
А незадолго до рассвета – снова. Что-то его разбудило. Пустая комната вздымалась над ним, серая и холодная. Он прислушался: не Банни ли позвала его или заплакала, но кругом стояла тишина.
Какой-то круг метнулся по потолку, исчез. Луч фонаря.
Куойл встал, подошел к окну, выходящему на море, высохшие трупики мух хрустели под его босыми ногами. Он опустился на колено и стал вглядываться в темноту ночи. Довольно долго он ничего не мог рассмотреть. Потом зрачки у него расширились в темноте, и он увидел небо, уже омываемое на горизонте перламутровым блеском приближающегося рассвета. Море проявлялось, словно серебряный негатив. Далеко внизу, в спутанном густом кустарнике, он заметил стремительно метнувшуюся искру, но она почти сразу исчезла из виду.
– Мы должны туда съездить, – сказал Куойл, – познакомиться с этим стариком.
– Не имею ни малейшего желания соваться в логово какого-то старика, седьмой воды на киселе, который к тому же имеет ко мне претензии. До сих пор мы без этого прекрасно обходились, и лучше оставить всё как есть.
Но Куойл хотел поехать.
– Мы возьмем с собой девочек, они способны смягчить сердце даже старого людоеда.
«Или, скорее, ожесточить его», – подумала тетушка.
– Ну же, тетушка, поедем, – уговаривал Куойл.
Но она была неумолима.
– Я думала о том, кто бы это мог быть. В Опрокинутой бухте жила куча маминых кузенов, но все они были ее ровесниками, если не старше, и имели своих детей, даже внуков, когда я еще была подростком. Так что, если это один из них, ему должно быть под или за девяносто, может, он уже из ума выжил. А тот, кого я видела на дороге, наверняка был кем-то из городских, приехал на прогулку или на охоту и знать не знал, что мы теперь живем здесь.
Куойл не стал рассказывать ей о фонаре, но еще раз попробовал уговорить:
– Ну, соглашайся, мы доедем до того места, где дорога разветвляется, а потом пойдем пешком. Мне так хочется увидеть Опрокинутую бухту. Заброшенную деревню. Когда мы с Билли плавали на остров Зоркий, мне было грустно: пустые дома… и рассказ о старых Куойлах.
– Я никогда не была на Зорком и не могу сказать, что меня туда тянет. Все эти старые места так угнетают. Понять не могу, почему власти оставили стоять пустые дома? Их все надо было бы сжечь.
Куойл представил себе тысячу опустевших поселков в огне, ветер далеко разносит искры, те перелетают через скалы и с шипением гаснут в море.
В конце концов они решили не ездить.
24. Сбор ягод
Многие слабо себе представляют, в чем различие между выбленочным узлом и узлом «простой штык», потому что эти два узла на вид имеют одинаковую форму; но разница состоит в том, что первый завязывают вокруг какого-то предмета, а второй – вокруг собственной вертикальной основы.
Сентябрь – месяц укорачивающихся дней и холодной воды. В первый учебный день Куойл отвез Банни в школу. Новые туфельки, юбка в клетку и белая блузка. Вспотевшие ладошки. Боится, но от про́водов отказывается и сама идет сквозь толпу шумных, толкающихся детей. Куойл издали видит, что она стоит одна и, почти не поворачивая головы, одними глазами ищет свою подругу Марти Баггит.
В три часа он уже ждал ее у школы.
– Как все прошло?
Он ожидал услышать о том, что сам испытал тридцать лет тому назад, – что она чувствовала себя одинокой и несчастной.
– Было весело, – сказала Банни вместо этого. – Вот смотри. – Она показала ему листок бумаги с большими нескладными буквами: БАНИ.
– Ты написала свое имя! – с облегчением воскликнул Куойл, озадаченный тем, насколько она отличалась от него самого.
– Да. – Как будто это само собой разумелось. – И учительница велела завтра каждому принести коробку бумажных салфеток, потому что у школы на них нет денег.
Смутные туманные радуги во время утренней прогулки по бухте. Порывы ветра, несущие разноцветные валы тумана, Билли Притти что-то болтает про лунные гало[64]. Ураганы налетали и уносились прочь. Неожиданный мокрый снег сменялся фиолетовыми столбами дождя. Потом – два-три дня жары, словно бы принесенной из какой-то пустыни.
Волокна света, извивающиеся на воде, словно светящиеся угри.
На мысах и в болотах зрели миллиарды ягод – дикая смородина, крыжовник, черника, клюква обыкновенная и болотная, брусника, калина, поздняя дикая земляника, медвежья ягода, морошка, горделиво возвышающаяся над бордовыми листьями.
– Давай в выходные сходим по ягоды, – сказала тетушка. – Когда я была девочкой, тут совсем рядом были известные на весь остров ягодники. А потом сварим повидло. Сбор ягод – занятие, приятное для всех. Может, позовешь с нами Уэйви Проуз?
– Хорошая идея, – обрадовался Куойл.
Уэйви сказала, что пойдет с удовольствием – словно он приглашал ее на вечеринку.
– Кен перевезет меня через бухту – хочет посмотреть вашу новую крышу.
Кен смотрел не столько на крышу, сколько на Куойла и его дочерей, шутил с тетушкой. Попрощался с Херри, похлопав его по плечу.
– Ну, я поехал. У меня дела в бухте Миски, придется плыть вокруг мыса. Заехать за тобой потом? – Его глаза, словно колючий кустарник, цепляли все вокруг, ничто не ускользало от них.
– Да, конечно, – ответила Уэйви. – Спасибо, малыш.
У ее ягодных ведерок были веревочные ручки, привязанные особыми узлами.
Гремя ведрами и бадейками, тетушка, девочки, Куойл, Уэйви и Херри направились к ягоднику, находившемуся за перчаточной фабрикой, под ногами хрустела галька. Саншайн все время просила, чтобы Куойл нес ее на плечах. Солнце накинуло на пустошь топазовую вуаль. Ультрамариновое небо. Бликующее море.
На Уэйви были чулки цвета поджаренного хлеба, юбка, кое-где зашитая по швам. На Куойле – клетчатая рубашка, немного тесная.