– Бывало, люди приходили сюда за много миль с ягодными коробами и ведрами, – сказала тетушка через плечо. – В те времена, знаете ли, ягодами торговали.
– И сейчас торгуют, – откликнулась Уэйви. – Минувшей осенью галлон морошки стоил девяносто долларов. Мой отец выручил тысячу в прошлом году. Городские охотно покупают ягоды. А кое-кто из местных по-прежнему делает эту ягодную бурду, если удается набрать брусники.
– Ягодная брага! Ужасная была гадость, – сказала тетушка. – Посмотрим, что нам удастся набрать. – Она искоса взглянула на Уэйви, отметив огрубевшие руки, потрескавшиеся туфли и лицо Херри, похожее на блюдце сливок. Можно сказать, славный мальчик, унаследовавший от отца красоту, только немного искаженную – как будто кто-то твердой рукой приплюснул податливые черты.
Море сияло и на свету было прозрачным. Уэйви и Куойл собирали ягоды неподалеку друг от друга. Ее твердые пальцы пробирались сквозь пучки листьев, большой и указательный захватывали два, три, а иногда до семи стебельков и скатывали ягоды в ковшик ладони, откуда она ссыпала их в ведро, те падали в него с легким шорохом. Передвигалась она на коленях. Горьковатый аромат раздавленных ягод. В ста футах от них Херри, Саншайн и Банни, как собачки, катались по мягкой земле. Тетушка ушла далеко вперед, ее белый платок превратился в маленькую точку. Разбредаясь, сборщики на короткое время исчезали из виду в овражках или за пригорками. Издали доносилось шипение моря.
Тетушка окликнула Куойла:
– Ау-у! Мы забыли корзину с едой. Сбегай за ней к фабрике. А я присмотрю за детьми.
– Пойдемте со мной, – предложил Уэйви Куойл. Встревожилась. Посмотрела на Херри.
– Они играют. Пойдемте. Вдоль берега, по камням, получится быстрей, чем через рощу. Мы обернемся за двадцать минут.
– Хорошо.
И она решительно зашагала на своих сильных ногах, Куойл, спотыкаясь, следовал за ней, иногда ему приходилось переходить на бег, чтобы догнать ее. Океан шевелился, как огромное покрывало, накинутое на клубок змей.
Размахивая корзиной, Куойл шел вдоль берега мимо выброшенных штормом рваных автомобильных покрышек, обрывков веревок, завязанных узлами, мшанок[65], ятрышника, кораллин[66], островков красных водорослей с тысячами запутавшихся в них обломков ракушек, мимо длинных коричневых плетей ламинарии – все это вынес на берег шторм на прошлой неделе, образовав вдоль кромки воды петляющий темный гребень.
Уэйви ловко забиралась на валуны и спрыгивала с них, отбрасывала ногой попадавшиеся на пути обломки. Куойл выбирал дорогу осторожней и шел медленней – в корзинке звякали пивные бутылки.
– Смотрите! – воскликнул он.
В устье бухты дрейфовал двуглавый айсберг.
– Накренился, – заметила Уэйви.
Стоя на скале, она свернула ладони трубочкой и поднесла к глазам, как бинокль. Ледяная глыба клонилась, словно желая рассмотреть в воде свое отражение, клонилась до тех пор, пока ее левая «башня» не оказалась под тем углом, под каким держат карандаш при письме, правая нависла над ней, как любовник в приливе нежности. Потом, беззвучно, обе утонули, выбросив кверху мощный фонтан воды.
Куойл – под скалой. Внезапно он сомкнул ладони на ее щиколотках. Ощутив их жар сквозь коричневые чулки, она замерла, глядя вниз. Пленница скалы. Лицо Куойла прижалось к ее ногам. Сквозь спутанные рыжие волосы она видела белую кожу его головы, ладони, обхватившие ее щиколотки и почти скрывшие под собой туфли – наружу торчали лишь острые мысы; причудливый рисунок, напоминающий викторианские усы, на его перчатках; мощные запястья, спускающиеся на них манжеты свитера с застрявшим в одном из них кусочком ракушки; волоски собачьей шерсти на рукавах. Она не двигалась. Было ощущение, что они стоят перед занавесом, а служитель уже держит руку наготове, чтобы открыть его. Куойл вдыхал запах хлопчатобумажных чулок, запах соли и водорослей, исходивший от женщины и растревоживший его. Пальцы его разжались, он отдернул руки. Она почувствовала их отсутствие. Куойл не сводил с нее глаз.
– Спускайтесь. Спускайтесь. – Он протянул к ней руки.
Ошибиться в его намерениях было невозможно. Обомлев, она едва дышала. Одно неуловимое движение – и он уже на ней, задирает одежду, стаскивает коричневые чулки, прижимает ее к камню, по оголившейся коже ползают мушки-береговушки; Куойл входит в нее, впечатав свой огромный подбородок ей в шею. После всего – безмолвный уговор, болезненное чувство соучастия и предательства. Она не выдерживает:
– Ты знаешь, как он умер? Мой муж. Херолд Проуз. Я тебе расскажу. Он – в море. Лежит на дне. Не было случая, чтобы я подошла к морю, не подумав: «Там Херолд». Старик Билли тебе ведь рассказывал, правда?
Она соскользнула с камня, теперь ничего не опасаясь, защищенная своим горем. Куойл стоял в стороне, безвольно опустив руки, глядя на нее. Слова вылетали из нее очередями.
– Херолд был разнорабочим на «Гекторе семи морей». Первая приличная работа за всю его жизнь – надежная и деньги хорошие. Все у нас складывалось прекрасно. Самая большая и безопасная нефтедобывающая установка в мире. Три недели вахта, три недели дома. Когда она перевернулась, была его смена. Телефонный звонок. Рано утром двадцать девятого января тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Я уже встала и оделась, но прилегла снова, потому что очень плохо себя чувствовала. Я носила Херри. Женский голос в трубке сказал: «О, миссис Проуз, мы должны сообщить вам, что, согласно сводкам, шторм опрокинул вышку “Гектора семи морей”, и все, кто был на ней, считаются пропавшими». Она сказала: шторм опрокинул. Да, поначалу они утверждали, что причиной бедствия стал очень сильный шторм.
Но всего в десятке миль от «Гектора» были другие буровые установки, и все они выстояли. «Аякс семи морей» и «Глубокая синяя двенадцать». С ними ничего не случилось. Такие штормы, как тот, случаются каждую зиму. Это не был шторм века, такой, что обрушивается раз в сто лет. Пропало девяносто семь человек, и ни одного тела так и не нашли. Одну тонувшую спасательную шлюпку с людьми видели, но ее прямо на глазах захлестнуло волной, и она ушла на дно.
Правда выходила наружу постепенно. Как кошмарный сон, который становится все страшнее, а вы не можете проснуться. Оказалось, что власти не предусмотрели никаких правил безопасности для этих вышек. Конструкция установки была ненадежна. Никто не понимал, кто командует на ней – буровой мастер или главный инженер. Большинство рабочих ничего не знало о море. Геологи, бетонщики, верхолазы, бурильщики, помощники бурильщиков, сварщики, слесари-монтажники – все они были озабочены только нефтью, никто не следил за морем и погодой. Никто даже не был способен разобраться в тех прогнозах, которые им присылали. Никто не знал, что надо задраивать иллюминаторы, когда поднимается шторм. Стекла бортовых иллюминаторов в отсеке управления балластом были недостаточно прочными. Пульт управления закорачивало, если в него попадала вода. Море выдавило иллюминаторы, хлынуло внутрь и залило пульт управления. Никто толком не был ничему обучен. Не было никаких инструкций. Поэтому, когда пульт управления вышел из строя и они попытались вручную выровнять балласт с помощью каких-то латунных штанг, все сделали не так, неправильно, и вышка накренилась. Точно как тот айсберг. А потом опрокинулась. И спасательные шлюпки оказались плохими, да большинство людей до них и не добрались, потому что вместе с пультом управления отключилась и система оповещения. Адвокат сказал, что ситуация развивалась по принципу падающих костяшек домино.
Так что ты уж не обижайся, но так оно есть: глядя на тот айсберг, я думала обо всем этом. И думаю всегда, когда оказываюсь у воды. Смотрю вдоль берега, одновременно боюсь и надеюсь увидеть запутавшееся в водорослях тело Херолда. Хотя прошло уже много лет.
Куойл слушал. Неужели придется увезти ее далеко от моря, в прерии? И что делать ему самому с сущностью Петал, бродившей у него под кожей, как впрыснутая вакцина против любовной чумы? Какой был смысл касаться сейчас сухой руки Уэйви? Они вышли на тропу, которая вела к пустошам, увидели вдали бледное пятнышко тетушкиного платка и детей, издали похожих на скачущих блошек.
Куойл шел позади. Не оглядываясь, Уэйви точно знала, где он.
Теплый воздух, глубокое небо, тишина, если не считать детских голосов вдали. И вдруг резко, как порой внезапно заканчивается головная боль, что-то отпустило ее, застарелая боль ослабела. Она обернулась. Куойл стоял так близко. Она начала было что-то говорить. Покрытая веснушками обветренная кожа вспыхнула румянцем. То ли она упала сама, то ли он увлек ее за собой. Они катались по толстому ковру ягодника, прижавшись друг к другу горячими руками и ногами, и все слилось воедино: они, ягоды и листья, губы и слезы и глупые слова.
Но когда море внизу вздулось приливом, она услышала его и вспомнила о костях красавца Херолда, запутавшихся в призрачных сетях. И оттолкнула Куойла. Вскочив, она помчалась к тетушке, девочкам и бедному Херри, не знавшему отца; корзинка для пикника била ее по ногам. Если Куойл хотел чего-то от нее добиться, он должен был бежать следом.
Уэйви бежала, чтобы оказаться подальше, потом – ради самого бега и наконец потому, что больше ничего сделать не могла. Сменить темп было бы проявлением нерешительности – как будто она сама не знает, чего хочет. У нее всегда было такое ощущение, что она вынуждена совершать бессмысленные действия.
Куойл прилег на вереск и смотрел ей вслед, по мере того как расстояние между ними увеличивалось, клетки на ее юбке словно стирались ластиком. Тетушка, дети, Уэйви. Он прижался пахом к земле, как будто в акте соития с нею. В возбуждении чувств все происходящее представлялось ему чрезвычайно важным. Маленькие фигурки на фоне огромной скалы, позади которой плещется море. Все сложные переплетения жизненных нитей распутались, и он увидел сущностный каркас бытия. Нет ничего, кроме скал и моря, и на короткий миг – крохотных фигурок людей и животных