Куойл снова сложил письмо и сунул в карман. Бухта напоминала алюминиевый поднос с бумажными корабликами. Какими короткими становятся дни. Он посмотрел на часы, изумляясь, как быстро выпало из хода времени несколько месяцев.
– Натбим, пойдем к «Шкиперу Уиллу», съедим по бургеру с кальмаром?
– С удовольствием. Дай только закончу абзац – и я с тобой.
– Принесите мне жареной рыбы с картошкой навынос, – попросил Терт Кард, доставая из кармана вискозных брюк смятые купюры.
А Билли открыл свой контейнер для обеда с котом Гарфилдом на крышке, посмотрел на тушеную треску и ломоть хлеба с маргарином и подумал, что лучше ему подкрепиться этим.
Куойл и Натбим склонились над столом в глубине зала. В ресторане сильно пахло пережаренным маслом и перестоявшим чаем. Натбим наклонил чайник, и в чашку полилась струя прекрасного китайского чая цвета тиковой древесины.
– Ты заметил сверхъестественное чутье, с которым Джек раздает задания? Он каждому поручает такие темы, которые лучше всего играют на его внутренних страхах. Ну, смотри: твоя жена погибла в автокатастрофе. И что Джек велит тебе освещать? Автокатастрофы. Он велит тебе делать снимки, пока горит обивка в машине и кровь еще не остыла. Билли, который по непонятным причинам никогда не был женат, он поручает домоводство, страничку для женщин о семье и домашнем очаге, а ведь это должно быть чрезвычайно болезненно для старика. Или я. Я вынужден освещать сексуальные извращения. И каждый новый материал вызывает во мне воспоминания о собственном детстве. Меня насиловали в школе три года: сначала жалкий учитель геометрии, потом старшие мальчишки, которые были его закадычными дружками. До сих пор я не могу заснуть, не завернувшись в пять-шесть одеял, как мумия. Интересно, понимает ли Джек, что делает? Может ли многократное противостояние знакомому злу облегчить и притупить боль или оно лишь поддерживает ее остроту? Я бы сказал, что поддерживает.
Куойл заказал еще рулетов и стал разминать чайный пакетик в блюдце. Наестся ли он рулетами?
– А с собой разве он не так же поступает? Выходит в море, отнявшее у него отца, деда, двух братьев, старшего сына и чуть было не забравшее младшего. Это заглушает – я имею в виду боль. Потому что ты видишь, что не одинок в своем горе, что другие люди страдают так же, как и ты. Наверное, есть доля истины в старой поговорке «два горя вместе – третье пополам». Умирать легче, когда вокруг умирают другие.
– Веселенькие у тебя мысли, Куойл. Выпей еще чаю и кончай терзать этот несчастный пакетик. Видел, что утром прицепилось к штанам Терта Карда?
Но мысли Куойла были заняты тем, съесть ему один кусок брусничного пирога с ванильным мороженым или два.
В четыре часа он поехал за Уэйви.
Холод надвигался с севера, дождь сменился ледяной крупой, ледяная крупа – снегом, туман превратился в облака острых, как иголки, кристаллов, но Куойл следовал выработанной рутине: утром завозил Саншайн к Бити, Банни – в школу, подвозил Уэйви. В четыре часа проделывал все в обратном порядке.
«Шофер – вторая профессия журналиста».
Если на этот день его работа была закончена, они пили чай в удивительной кухне Уэйви. Если у него еще оставались дела, они иногда ночевали у нее. Она стригла Куойла. Он субботним утром складывал ей дрова в поленницу. Время от времени они вместе обедали. Становились все ближе и ближе. Как две утки, поначалу плавающие у противоположных берегов пруда, а в конце концов встречающиеся посередине и плавающие уже вместе. На это уходит немало времени.
– Нет никакой необходимости, – шептала миссис Мейвис Бэнгз, обращаясь к Дон, – в том, чтобы шастать взад-вперед и всех развозить. Дети могли бы ездить на школьном автобусе. Он высаживал бы девочку возле редакции, и она могла бы делать уроки, пока племянник Агнис заканчивает свою работу – чем бы он там ни занимался. Что-то пишет вроде. Не слишком тяжелый труд для мужчины. А миссис Проуз и вовсе незачем таскаться в школу по такой погоде. Она все это придумала, чтобы подцепить его.
Правда, и у него есть повод: ему ведь очень нужен кто-нибудь, чтобы заботиться о его отпрысках и готовить еду. Ну и для всего остального, понимаешь, о чем я? Он же такой здоровяк, наверняка изголодался.
На кухне Уэйви у окна стоял рабочий стол, за которым она раскрашивала желтой краской миниатюрные лодочки, сделанные ее отцом. К каждой прикрепляли ярлычок: «Деревянные сувениры. Сделано в бухте Мучной мешок». Она шлифовала и раскрашивала подставки для салфеток в форме лабрадорского ретривера, деревянных бабочек, предназначенных для того, чтобы туристы дома прикрепляли их к внешним стенам, морских чаек, стоящих на одной ноге – шпонке. Кен развозил фигурки по магазинам подарков вдоль всего побережья и сдавал на условиях комиссионной продажи, но они довольно хорошо расходились.
– Я знаю, что это всего лишь поделки для туристов, – говорила Уэйви, – но они не так уж плохи. Приличная работа, которая приносит честный заработок.
Куойл проводил пальцами по тщательной резьбе и гладкой, как стекло, полировке и признавал, что все сделано прекрасно.
Маленький дом был полон ярких красок, будто под сухой кожей Уэйви клокотал бунтарский дух. Лиловые стулья, сине-алые плетеные коврики, картинки на стеклах кухонных шкафов и расписные дверные косяки. Стоя на фоне этого буйства красок, она напоминала женский контур, вытертый в нем ластиком.
Саншайн понравился шкаф со стеклянными дверцами, за которыми виднелись белая супница, выстроившиеся в ряд тарелки с плавающими рыбками по окружности обода и четыре зеленых бокала для вина. На нижних дверцах Уэйви нарисовала картинки: свой собственный дом с крашеным забором и отцовский дворик с деревянными фигурками. Саншайн открыла дверцу с двориком на картинке, та издала сиплый скрип. Девочка расхохоталась.
28. Цепной захват конькобежца
Чтобы спасти человека, провалившегося под лед, пальцы спасателя и пальцы жертвы сгибаются внутрь и сцепляются крючком.
Желательно, чтобы ногти были коротко острижены.
Тетушка вышла пройтись. Ей нужно было подышать свежим воздухом, побыть вдали от Куойла и его детей. Отдохнуть от топота Саншайн и от ее прямолинейных вопросов. От подаренной Натбимом записи, которую Банни крутила без остановки, сажая батарейки в плеере. Последние дни октября. Вдоль всего побережья – треск ружейных выстрелов по стаям кайр, улетающих от наступающего льда. Косяки палтуса, дрейфующие от шельфа на восток. Истощенные лососи, лежащие на глубине затягивающихся льдом речных затонов или дрейфующие в море.
Она набрела на маленький прудик. Вспомнила его, этот водный овал, окруженный кустами черники и лавра: женщины и дети, двигающиеся через осеннюю пустошь, ягоды морошки, блестящие в закатных лучах, словно капли меда. Дырявые башмаки, птицы, вспархивающие из-под ног при приближении сборщиков ягод. Ее мать всегда любила болота, несмотря на клещей. Любила найти пригорок и немного поспать под плывущими облаками. Просыпаясь, говорила: «Ох, я бы проспала так всю оставшуюся жизнь». Сколько времени она проспала в неведении! И умерла от пневмонии на койке бруклинской больницы, веря, что лежит на заболоченной пустоши под северным солнцем.
Тетушка предалась воспоминаниям о том давнем октябре: замерзший пруд, лед бесцветный, как подошва тяжелого утюга, тонкие валики облаков – как серые карандаши в коробке. Медвежьи ягоды, вмерзшие в ледяную корку. Ветер стих. Глубокая тишина. Изо рта от дыхания вырываются белые облачка пара. Отдаленный шелест волн. Ни шевелящейся на ветру мертвой травинки, ни чайки, ни кайры в небе. Перламутрово-серый пейзаж. Ей было одиннадцать или двенадцать. Голубые вязаные чулки, платье, перешитое из маминого. Пальто из вареной шерсти, английское, немного тесное в подмышках, – из подержанных вещей, собранных пятидесятниками в качестве благотворительной помощи. У нее были огромные мужские хоккейные коньки, которые она крепко привязывала к башмакам. Веревка порвалась. Она сделала «бабий» узел, протянула металлический кончик шнурка через петельку и завязала бантиком.
Косые белые штрихи от первых робких скольжений, потом – завитки и петли, похожие на разматывающуюся нитку. В безветренных сумерках она рассекала стену холода. Звук дыхания, скрип коньков. Она была одна на идеально гладком льду, в красном свете заката, под облаками, похожими на ветви – на кипы колеблющихся окровавленных ветвей. Одна. В кармане пирожок со свининой. Она подняла голову и увидела его.
Он шел по льду, расстегивая брюки, неуклюже скользя на подошвах своих рыбацких сапог. И хотя бежать ей было некуда, кроме как по кругу, хотя она понимала, что он все равно настигнет ее, если не сейчас, то позже, она помчалась прочь, довольно долго ускользая от него. Наверное, минут десять. Это долго.
Сейчас она стояла и смотрела на пруд. Маленький, ничем не привлекательный. Незачем было к нему спускаться. Небо было не красным, а почти черным на юго-западе. Метели уже в пути. Уже довольно скоро оконные стекла покроются морозными узорами, снежные меха лягут на карнизы, кромки инея будут образовываться на одеялах в том месте, куда достигает дыхание, бревна, из которых сложен дом, арктическими ночами будут потрескивать и пощелкивать на морозе. Как было когда-то. А потом было шарканье шагов, горячее дыхание у нее на лице. Снаружи – хищный ветер, воющий в тросах, с силой посылающий внутрь через дымоходы кольца дыма, сажей оседающие на плите. Суровые напасти февраля. А также марта и апреля. Снег будет идти до конца мая.
Она вздрогнула.
Что ж, та жизнь закалила ее, она проложила свой собственный путь вдоль суровых берегов, залатала паруса, заменила изношенный механизм на новый, крепкий. Сумела обойти скалы и мели. Ей это удалось. И все еще удается.
Воздух звенел в ушах. Дальние льды сползали все ниже. Из ниоткуда появились снежинки – как мелк