Дым поднимался над лачугой, стоявшей у самой кромки воды, скорее лодочным сараем, чем домом. Куойл огляделся вокруг, остерегаясь собаки, заметил скиф, вытащенный на берег и укрытый брезентом, придавленным камнями. Сети и буи. Ведро. Тропинку, протоптанную от лачуги к уборной, находившейся за ней. Раму для сушки трески, стойку для кальмаров. Три овцы на клочке травы размером с носовой платок, маленькую поленницу, красную звезду на полиэтиленовом пакете, прибитом волной.
Когда он приблизился, овцы побежали, звеня привязанными на шее колокольчиками. Никакой собаки. Он постучал. Тишина. Однако было очевидно, что старый кузен в доме.
Он позвал: «Мистер Куойл, мистер Куойл!» – Возникло странное ощущение, что он зовет самого себя. Никакого ответа.
Тогда он просунул в щель палочку, приподнял щеколду и вошел. Беспорядочно сваленные дрова, мусор, вонь. Зарычала собака. Он увидел ее в углу у печки – белая собака с тусклыми глазами. Наваленные в другом углу тряпки зашевелились, и из них показался старик.
Даже в тусклом свете, даже несмотря на дряхлость человека, чья жизнь приближалась к концу, Куойл увидел сходство. Тетушкины непослушные волосы, безгубый рот отца, фамильные глаза, глубоко посаженные под жесткими, как конский волос, бровями, осанка – как у брата Куойла. И такой же, как у самого Куойла, уродливый подбородок-утес, только чуть поменьше, покрытый белой щетиной.
В представшем перед ним человеке, в лачуге, где обитала нищета минувшего века, Куойл увидел, откуда он произошел. Старик был безумен, механизм его рассудка давным-давно разболтался, и шестеренки клацали друг о друга обломанными зубцами. Он обезумел от одиночества и отсутствия любви, или от какого-то наследственного химического сбоя в организме, или от ощущения, что его предали, которым страдают все отшельники. Вокруг валялись мотки лески, под ногами была затоптанная до твердости камня смесь древесной трухи, песка, морской тины, водорослей, клочьев овечьей шерсти, обглоданных бараньих ребер, хвои, рыбьей чешуи, костей и лопнувших плавательных пузырей, тюленьих потрохов, хрящей кальмаров, битого стекла, рваной одежды, собачьей шерсти, обрезков ногтей, древесной коры и запекшейся крови.
Куойл достал из кармана шнурки с завязанными на них узелками и швырнул их на пол. Старик метнулся вперед, тупыми грубыми пальцами схватил шнурки и бросил в печку.
– Теперь их никто не развяжет! Огонь сохранит их навечно!
Куойл не смог закричать на него, даже несмотря на колдовские узлы на пороге детской комнаты, даже несмотря на белую собаку, так напугавшую Банни. Только сказал:
– Не надо больше этого делать. – Что, разумеется, ничего не значило.
И вышел.
Поднимаясь обратно по разбитой дороге, он думал о старом Куойле, о его убогой магии животных внутренностей и узелков. Конечно же, старик жил, подчиняясь фазам Луны, магическим знакам на листьях деревьев, видел, как кровавые дожди и черные снега налетали с моря, верил, что гуси проводят зиму, вмерзая в болота Манитобы. И его последней жалкой защитой от воображаемых врагов были узелки, которые он завязывал на обрывках веревки.
Куойл заглянул в мастерскую. Элвин Йарк в полумраке скобелем обстругивал изогнутый кусок древесины.
– Вроде хороший форштевень получается, – прогудел Йарк. – Ходил тут в лесу, глядь – елка, я и говорю себе: вот хорошее дерево для лодки Куойла. Вишь, как оно расширяется книзу? Ладная будет лодка, узкая, но не чересчур. Лет десять назад я построил лодку для Ноа Дэя. Тот ствол тоже казался подходящим, но был слишком прямой, понимаешь, расширения нужного в нем не было. Вот нос и вышел задранный. Ноа мне говорит: «Была бы у меня другая лодка, я б эту продал».
Куойл кивал, прикрыв ладонью подбородок.
«Мужчина с похмелья слушает рассуждения мастера-лодочника о тонкостях кораблестроения».
– Вот почему лодки бывают разные. Каждое дерево растет немного по-своему, поэтому и каждая лодка – по форме носа, по форме кормы – тоже особенная. Ну, так же, как люди. Каждый человек особенный, кто-то хороший, кто-то нет. – Видимо, он услышал это в проповеди и взял на вооружение. – «Никуда не годится “Жареный гусь”», – вдруг пропел он хриплым низким голосом.
Куойл стоял среди загнутых ребрами деревянных брусов, по щиколотку в стружке. Мерз. На Элвине были рабочие рукавицы, бегунок на молнии бликовал, отражая свет.
Основные брусы стояли прислоненными к стенам.
– Эти я спилил неделю назад. Их сейчас обрабатывать незачем, – объяснял он Куойлу. – Я сначала делаю три главных: носовой брештук, мидель-шпангоут и транец. У меня, знаешь, свои лекала, от отца достались. Он все деревяшки ими мерил и по ним резал. Но теперь уже многие его метки стерлись, а на некоторых никогда и не было написано обозначение, так что я и не знал, чего они там значат. Так вот, я делаю сначала три основные части и свес кормы. Тогда уже мне ясно, как все делать дальше.
Задача Куойла состояла в том, чтобы поднимать, держать и подносить. Головная боль усилилась. Он как будто чувствовал даже ее форму и цвет – огромная буква «Y», вырастающая из затылка, пронизывающая весь череп и рогами разветвляющаяся к глазам, черно-красная, как кусок мяса, зажаренный на гриле.
Элвин Йарк выреза́л, строгал и шлифовал соединения вполунахлест, пока они не начинали прилегать друг к другу, как руки в крепком рукопожатии. Когда стыки были готовы, он соединил корму с килевой доской. Стоило Куойлу наклониться вперед, как головная боль пронзала глаза, грозя выдавить их.
– Теперь поднимай ахтерштевень.
Потом дейдвуд был закреплен во внутренних пазах стыков.
– А теперь будем собирать, – сказал Йарк, вставляя четырехдюймовые шурупы в гнезда и закрепляя болтами. При этом он все время напевал: «Никуда не годится жареный гусь». – Это хребет. Хребет твоей лодки. Дальше будем ее одевать. Но тот, кто разбирается в лодках, уже сейчас может представить себе, как она будет выглядеть. А вот как она поплывет, как будет вести себя на волне, на зыби, этого никто заранее сказать не может, пока не выйдет на ней в море. Кроме старика дядюшки Леса, Леса Баджела. Но он уже помер. Сейчас ему было бы лет сто тридцать. Он строил лодки по всему побережью еще до того, как я впервые увидел молоток и гвоздь. Какие скифы и дори он делал! Они резали воду, как горячий нож масло. Но самой лучшей была последняя. Правда, выпить любил дядюшка Лес, это да, самогон в глотку себе вливал квартами. До старости не дожил. Странно, что мы все доживаем.
При упоминании о спиртном в висках у Куойла бешено запульсировала кровь.
– Жена померла, дети уехали в Австралию. Только и было на уме, что похороны, гробы да жемчужные ворота[78]. Наконец решил он сам себе гроб построить. Налил полчайника самогона и пошел к себе в мастерскую, принялся там молотком стучать. Полночи пилил да заколачивал. Потом приполз домой и заснул прямо на полу в кухне. Мой старик-отец пошел к нему в мастерскую – очень уж ему хотелось на этот чудо-гроб посмотреть. И увидел: гроб с кормой и килем, красиво обшитый досками, с аккуратно просмоленными швами, шести футов в длину, покрашенный, складный. А самое лучшее в нем было – свес кормы, ладно пригнанный, низкий – хоть сейчас мотор ставь.
Куойл слабо засмеялся.
Йарк прикрепил болтами еловую доску, которую называл фартуком, к внутренней поверхности кормы.
– Корму укрепляет, – объяснил он, – и обшивку поддерживает. Если мы доберемся до обшивки. Если я до этого доживу. – Он согнулся в три погибели, что-то измерил, забил гвоздь в самый край киля, накинул на него петлю меленого голубого шнура, натянул его до противоположного края и резко дернул. Взметнулось легкое голубое облачко мела – и на дереве осталась ровная линия.
– А теперь и чаю попить не грех, – пробормотал Йарк, утер нос обратной стороной ладони, склонившись над кучей опилок, отсморкнул древесную пыль и слизь, после чего допел свою песенку.
Но Куойлу нужно было идти к трейлеру Натбима.
На ступеньках трейлера сидели Натбим, Дэннис, Билли Притти и черноволосый; несмотря на холод, они пили пиво. При одной мысли о том, чтобы тоже выпить, Куойла чуть не стошнило. Ни крана, ни лодки видно не было.
– Ну и видок у тебя, Куойл.
– И самочувствие такое же. Что с лодкой? – По крайней мере, трейлер снова стоял ровно на своих шлакоблоках. В кривую оконную раму было вставлено новое стекло.
– Пропала лодка, – ответил Дэннис. – Крана найти не удалось, и Карл пригнал свой бульдозер. Ну, и все пошло наперекосяк. Он сорвал кабину. Позвали водолаза из Безымянной, Орвара, он приехал, подвел под лодку трос. Мы потянули его под углом, а она и переломилась пополам. Прилив наступал очень быстро, и ее, похоже, унесло. Где-то дрейфуют две ее половинки, так что теперь она, ко всему, еще и представляет опасность для навигации.
– Гнусно как-то все получилось, – сказал Билли Притти. Колени у него были в грязи, половина лица в ссадинах и царапинах, эмалево-голубые глаза налиты кровью. Он пригубливал пиво, словно пил какой-то аперитив.
Натбим, наоборот, набрал полный рот, проглотил и посмотрел на бухту. Низкое небо тяжело нависало над водой. Хоть было еще только три часа дня, быстро темнело.
– Мне бы все равно не удалось уплыть, – сказал он. – Циклон надвигается. Штормовое предупреждение, дождь со снегом, сопровождаемые похолоданием, – словом, веревочка с полным набором узлов. Ко вторнику тут уже будет стоять крепкий лед. Я не смог бы уплыть.
– Уплыть, может, и не уплыл бы, – сказал Билли Притти, – но мог бы вытащить лодку на берег до следующей весны.
– Что теперь толку разбавлять пиво слезами? – сказал Натбим.
На колени Билли Притти опустилось несколько снежинок. Он подул на них, чтобы растопить. Но на их место легло много новых.
– Перья дьявола, – сказал он.
Как выяснилось, Натбим сдаваться не собирался.
– В свете последних событий я изменил свои планы.