– Решил задержаться? Оставайся на празднование Рождества, а там видно будет.
– Не думаю, что мне еще когда-нибудь в жизни захочется участвовать в каком бы то ни было праздновании, – ответил Натбим. – Это, знаешь, как с тем мальчишкой, который таскал сахар из сахарницы ложками, пока бабушка не усадила его перед тазом сахара, дала огромную ложку и не велела вставать, пока таз не опустеет. После этого парень сахар в рот не брал. – Он жалобно рассмеялся.
– Хорошо еще, что у тебя хватает духу смеяться над всем этим, – сказал Дэннис, тоже улыбнувшись.
– Если не смеяться, свихнуться недолго. Нет, я решил улыбаться, обо всем забыть и улететь в Бразилию. Там тепло. Никаких туманов. Вода чудесно-зеленая, как в бассейне – точно как на картинах Дэвида Хокни. Благоухающие бризы. Может, я еще успею пожить там несколько месяцев в свое удовольствие. А рыба! О господи! Стейки из желтохвоста. И есть у них такой особый соус – его кладут на рыбу и в салаты, очень простой: выжимаешь сок лайма, добавляешь добрую щепотку соли и даешь настояться в течение нескольких недель, потом процеживаешь, выливаешь в бутылку, закрываешь пробкой и, когда нужно, пользуешься. Правда, запах у него немного странный, зато вкус замечательный. Им хорошо сбрызнуть кусок рыбы, только что снятой с гриля. А еще кубинский зеленый соус – лайм, чеснок, водяной кресс, табаско, сметана и икра лобстера. А я еще готовлю карри – карри с моллюсками, сваренными в кокосовом молоке, и кусочками копченого парусника[79] – это, скажу я вам, рай на тарелке.
– Остановись уже, – сказал Куойл.
Снег припорошил им плечи и волосы, затуманил вид на бухту.
– Дорогой мой, я еще, черт возьми, даже до каменных крабов не добрался. Каменные крабы, прославленные желтые, алые и эбеновые имперские вершины крабового племени всех семи морей, эпикурейский час славы, момент истины на столе. Я люблю их с растопленным маслом, в которое добавляю толику кислого лаймового соуса и несколько капель ликера, настоянного на маринованных грецких орехах, ну и, может быть, еще крошечку чеснока.
– Ты, Натбим, поэт-гастроном, – сказал Билли Притти. – Твой карри с плавником тюленя я никогда не забуду. Это была поэма.
– Рискну предположить, Билли, что мы с тобой два единственных на земле человека, которые отведали это редкое блюдо. Ну и, конечно, креветки. По-бразильски. Берешь большую черную чугунную сковороду. Разогреваешь на ней оливковое масло, кидаешь несколько зубчиков чеснока, потом кладешь креветки, прямо из моря – конечно, сначала их надо немного подсушить. Когда они приобретают прелестный оранжево-красный цвет, складываешь их в мешочки из коричневой бумаги, добавляешь немного морской соли, пару смолотых зернышек зеленого перца – или вместо этого можно разок тряхнуть над ними бутылочку с табаско – и подаешь прямо в этих мешочках. Откусываешь голову, зубами выдавливаешь в рот мясо и выплевываешь хвост.
Вокруг них уже кружила метель. Стоило Натбиму обернуться лицом к ветру, как волосы и брови у него покрылись толстым слоем снега. Остальные поворачивались так, чтобы ветер дул в спину.
– Именно так готовил креветки мой старый друг Партридж, – сказал Куойл.
До того молчавший черноволосый нахмурился. На его плечах лежали пышные снежные эполеты.
– Не знаю, но у Нелл в Безымянной бухте их тоже неплохо готовят. Маленькие креветки, размером с ноготь. Она их чистит, окунает в масло и обваливает в растолченных крекерах из грубой муки, потом обжаривает и подает с соусом тартар. То, что надо! А еще их хорошо есть с мучным соусом и печеными бобами.
– Да, это самые сладкие креветки, какие я едал, – согласился Натбим. – Они очень вкусные, эти маленькие креветки. Так или иначе, позднее я, может быть, продрейфую вдоль берега, потом переберусь на тихоокеанское побережье Мексики, в какую-нибудь деревушку, где живут охотники на акул. Очень суровые места, и очень суровое занятие. Но конкретно я ничего не планирую. Сначала надо туда добраться.
– Эх, – сказал Билли, ребром ладони, как скребком, сгребая снег с затылка. – Стать бы мне снова молодым. Я бы поехал с тобой. Я плавал до Сан-Паулу и дальше вдоль побережья. Даже пробовал тот лаймовый соус, про который ты рассказывал. Это было еще в тридцатые годы. И каменных крабов. И на Кубе был, и в Китае. До войны. Мы, ньюфаундлендцы, великие путешественники. У меня тут племянник недавно заходил в порт на десантном транспорте морской пехоты, вез американцев на их «Войну в заливе». В какой бы уголок на земле ты ни заехал, везде нас найдешь. Но теперь я вышел из того возраста, когда все интересно. Мне уже один черт – что лайм, что картошка, что рыба, что мясо.
– Когда ты едешь, Натбим?
– Во вторник. Так что у меня есть еще последняя возможность состряпать парочку занятных историй для Джека с Тертом. «Престарелая вдова бежит с любовником-лобстером!», «Премьер-министр купается в импортном пиве», «Похотливый старый папаша насилует пони своих детей». Может, я еще буду скучать по «Балаболке». Да, Куойл, плохая новость для тебя. Гудледы сказали, что после вчерашнего никогда больше не сдадут свой трейлер никому из сотрудников газеты. Я их умолял, говорил, что у тебя две прелестные маленькие дочки, что ты очень скромный парень, примерный квартиросъемщик, никогда не устраиваешь вечеринок и прочая, прочая, но они ничего и слушать не желали. Прости, мне очень жаль.
– Найду что-нибудь другое, – сказал Куойл. С каждым вдохом снег все сильнее забивал ноздри. Головная боль перешла в тупую пульсацию где-то в глубине черепа.
– Это плохо, – сказал Билли Притти, посеребренный снегом, словно сменивший сезонную окраску. – Очень плохо.
Казалось, его фраза вобрала в себя оценку всего случившегося.
Куойл, сощурившись, посмотрел на небо, но увидел лишь мириады мечущихся снежинок, встряхиваемых безжалостным ветром.
– Дыхание мачехи, – сказал Билли.
34. Переодевание
В старину матросы заплетали волосы в косички двумя способами: либо свивали в крысиные хвостики – либо, разделив на четыре пряди, сплетали их, как плетут линь. Для последнего штриха требовалась шкура маринованного угря, вынутого из бочонка с рассолом. Матрос аккуратно снимал кожу, скатывая ее (как скатывают презерватив), пропускал через кольцо косичку и туго затягивал. Для торжественных случаев сооружение украшалось красной ленточкой, завязанной бантиком.
– Куойл, заканчивай, и я поведу тебя в «Штормовую погоду», тут, за углом, угощу горячим грогом.
Терт Кард, мрачный и бледный, с ненавистью смотрел на скованную льдом бухту. Она была неподвижна, и от нее веяло стужей. Большие «блины» подводного льда соединялись друг с другом, образуя целые поля, нетвердый зеленоватый лед уплотнялся, наступал на берег, припаивая море к земле. Жидкое становилось твердым, твердое обрастало кристаллами. Плоская равнина простиралась почти до устья бухты. Терт наблюдал, как ледокол прогрызает зазубренную дорожку черной воды.
– Ну, можно, – неохотно ответил Куойл. Ему не хотелось пить с Тертом Кардом один на один, но он понимал, что никто другой не согласится. Ладно уж, сходит он с ним ненадолго. – Только позвоню Бити, скажу, что чуточку задержусь.
На самом деле ему хотелось забрать дочек и вернуться с ними к себе, в дом Берков, потрескивающий на морозе уютный дом со множеством шкафов в самых неожиданных уголках. Самым странным предметом в доме был абажур, который, по мере того как нагревалась лампочка, начинал тихонько щелкать. В доме имелась ванная комната с красивой медной ванной ручной работы, достаточно широкой, чтобы в ней уместился Куойл. Первая в его жизни ванна, которая ему подходила. Были комнаты для гостей. Если бы они вдруг случились.
– Ну, тогда опрокинем стаканчик или два, или два, – ухмыльнулся Терт Кард. Звучание его голоса можно было бы образно определить как треньканье гитары, струны которой щиплет сам дьявол. – За мной! – скомандовал он. Холодный воздух огласился ревом моторов.
«Штормовая погода» представляла собой длинный зал с грязным линолеумным полом и запахом засорившегося туалета, блевотины, застоявшегося табачного дыма и спиртного. Именно здесь пил Терт Кард, отсюда он уползал, едва в состоянии подняться по ступенькам и войти в свой дом. Куойл думал, что он наверняка кричит на домашних. Или еще того хуже. Те несколько раз, что он видел его жену, она выглядела какой-то съежившейся, а дети вздрагивали, когда Куойл с ними здоровался. Куойл был всегда внимателен к маленьким детям.
Флуоресцентный свет. Ряд могучих спин за барной стойкой. Силуэты мужчин в шапках с теплыми наушниками, которые опускают по необходимости. Показывают друг другу фотографии лодок. Разговаривают о страховке, безработице, о том, куда ехать на заработки. Куойл и Терт Кард сели за боковой столик, заваленный смятыми салфетками. В пепельнице дымился окурок. За спиной у них сидели два старых стропальщика в комбинезонах и низко надвинутых донегольских[80] кепках, обмотанные теплыми шарфами. Они сидели рядком на длинной скамейке. У каждого в руке – стакан. «Должно быть, на той стороне бухты есть деревенский паб», – подумал Куойл.
– Ты что будешь? – Терт Кард наклонился над столом так, что тот качнулся. – Нет, не говори, не говори мне, что ты будешь, ты будешь самогон с пепси. – И он отправился за выпивкой, на ходу нащупывая деньги в кармане.
Вернулся. Они выпили в полумраке. Терт Кард сглотнул, как человек, испытывающий жажду, поднял обветренную руку, кивнул и выкинул вверх два пальца в победном жесте.
– Бывало и похуже. – Он имел в виду погоду. – Два года назад вдоль берега лежал такой толстый лед, что ледоколам приходилось работать круглые сутки. Штормы просто душу рвали. А еще несколько лет назад в первую неделю декабря задул такой пронзительный ветер, со свистом, что на море поднялись волны высотой в пятьдесят футов, было впечатление, что океанское дно вздумало подняться на поверхность. Видел бы ты, как Билли дрожал от холода в своем углу. А недели две спустя ливанул такой дождь, какого еще никто не видывал. Потоп, разрушения. Смыло плотину Пропавшего без вести. Даже не знаю, на сколько миллионов долларов ущерба нанес тот ливень. Декабрьские штормы – самые коварные и жестокие. За десять минут погода может измениться от теплого бриза до полярного бурана.