На рыбацком календаре, висевшем на стене, осталась последняя страница. Голые столы отражали свет. Терт Кард сердито зевнул. Снаружи было темно, стояли самые длинные ночи в году. Из радиоприемника за барной стойкой сипло доносился прогноз погоды. Тенденция к потеплению. Ожидается температура выше месячной нормы.
– Вот такая у нас в это время бывает погода. Шторм, потом холод, потом тепло. Как йо-йо[81]: вверх-вниз, вверх-вниз. Холодрыга – оттепель – сильнейший ветер – высоченный прилив. Как будто погодой распоряжается какая-то рекламная компания янки.
Старик лет восьмидесяти, по прикидке Куойла, но все еще работающий – почему бы и нет, – принес им напитки. Серебристые волосы острижены почти под корень, глаза, тоже подернутые серебристой пленкой, круглые, как иллюминаторы, под носом блестит серая капля. Усы – как еловая хвоя. Рот полуоткрыт – как вход внутрь черепа, видны белый язык и десны. Тупо глазеет на деньги, которые Терт Кард швырнул на стол.
– Кое-что тебе сообщу. Джек и Билли уже знают. Я уезжаю. Хватит с меня Якорного когтя. Уезжаю под Новый год. Меня зовут в Сент-Джонс – издавать информационный бюллетень для поставщиков буровых установок. Вчера звонили. Заявление я подал еще год назад. Стоял в листе ожидания. Они снимают только самые сливки. Можешь мне поверить, я рад уехать отсюда. Если сумею правильно разыграть свою карту, может, меня пошлют в Штаты, в Техас, в головной офис. Хотя я-то люблю Флориду. Буду вспоминать тебя, Куойл, думать, здесь ли ты еще. Послушай, я уезжаю на Новый год и уверен, что следующим будешь ты. Ты вернешься в Штаты. Джеку и Билли придется самим делать свою «Балаболку». Если, конечно, они в состоянии.
– А как твоя жена относится к переезду?
– Жена! Она со мной не поедет. Она останется здесь, дома. Ее дом здесь. Здесь вся ее семья. Она останется здесь. Женщина должна жить дома. Так что она останется.
Его возмущала сама идея, что может быть по-другому. Но когда он сделал знак, чтобы принесли еще выпивки, Куойл встал и сказал, что ему пора к детям.
Терт Кард пустил ему вслед парфянскую стрелу[82]:
– Ты знаешь, Джек собирается взять на мое место Билли. Вероятно, тебя, Куойл, они посадят на дамскую страничку, а на корабельные новости и катастрофы возьмут кого-нибудь другого. Уверен, твои дни сочтены.
Он сунул руку под рубашку и принялся чесаться.
Куйол был изумлен той лихорадкой, которая ворвалась в город вместе с декабрьскими штормами – как будто в людей по всему побережью вселилась демоническая энергия, принесенная ветром и волнами. Где бы он ни оказался, повсюду скрежетали пилы, цокали вязальные спицы, огромные круглые рождественские пудинги пропитывались бренди, выставлялись на продажу забавные куклы с разрисованными лицами, надетые на прищепки, мягкие котики, сделанные из старых чулок, набитых тряпками.
Банни только и говорила что о школьном празднике. Они с Марти что-то репетировали. Куойл приготовился к часовому прослушиванию святочных стихов. Он не любил Рождество. Оно напоминало ему о том, как брат срывал обертку с полного набора игрушечных машинок, крошечных искусно сделанных автомобильчиков, выкрашенных в чудесные цвета. Он тоже, наверное, получал какую-нибудь игрушку, но помнил лишь плоские мягкие пакеты с пижамами или сине-коричневыми вязаными рубашками, которые покупала мать. «Ты слишком быстро растешь», – упрекала она его, переводя взгляд на средних габаритов младшего сына, который в этот момент устраивал столкновение своей «Альфа-Ромео» с двухэтажным автобусом.
Он до сих пор не мог этого забыть, и ему были неприятны радиоголоса, панически отсчитывавшие дни, оставшиеся для того, чтобы успеть купить подарки, и убеждавшие слушателей брать кредиты и влезать в долги. Но ему нравился запах елок. А на школьный праздник пойти придется. Хотя для него это был вовсе не праздник.
Зал был переполнен. Все в парадных одеждах. Пожилые мужчины – в пропахших нафталином черных пиджаках, тесных в подмышках. Женщины – в платьях из шелка или тонкой шерсти, бежевых, цвета киновари, кайенского перца, бронзы, перванш, кроваво-красных «ацтекских». В импортных итальянских лодочках. Волосы, волнистые или завитые локонами, залакированы до состояния окоченевших облаков. Помада. Румяна. Мужчины чисто выбриты, в галстуках словно из оберточной бумаги, дети в сахарно-розовых и кремовых тонах. Аромат надушенных тел, жужжание голосов – словно жужжание пчел над цветочным лугом.
Куойл нес Саншайн на руках и поэтому не видел Уэйви. Они устроились рядом с Дэннисом, сидевшим в одиночестве в третьем ряду. «Бити, – подумал Куойл, – наверное, помогает на кухне». В мужчине, оказавшемся впереди него, он узнал бармена из «Штормовой погоды», рядом – пара стропальщиков с верфи, теперь волосы у них были вымыты и аккуратно причесаны, лица слегка припухли и раскраснелись от выпитого и от пребывания на публике. Отдельный ряд занимали неженатые рыбаки, надеявшиеся услышать что-нибудь о возможности выезда на заработки. Ненадежные ребята. Целые семейные кланы, включая отдаленных родственников, примостились на складных стульях. Саншайн, стоя на стуле, играла в свою игру: приветственно махала незнакомым людям. Куойл нигде не видел Уэйви и Херри. Запах женской пудры. Она сказала, что они будут здесь. Он продолжал высматривать их.
Директриса, в коричневом костюме, вышла на сцену. Луч софита скользнул по ее ногам, и запел хор младших школьников. Зал наполнился чистыми звонкими голосами.
Все было не так, как он ожидал. Да, дети лепетали юмористические или религиозные стихи, срывая громы аплодисментов. Но не только дети. Жители города и окрестных бухт тоже выходили на сцену. Бенни Фадж, черноволосый предводитель атаки на лодку несчастного Натбима – того теперь все называли «несчастным Натбимом», – сочным тенором спел «Ярко светит луна», закончив двумя каскадами притоптываний и щелканья пальцами.
– Когда я был мальчиком, они на Рождество ходили по дворам и пели, – шепотом сказал Дэннис. – Старик Спарки Фадж, дед Бенни, славился своим голосом. Он пропал в море, у Банки мумий.
Потом вышли и встали на краю сцены Банни и Марти.
– Привет, Банни! – заверещала Саншайн. – Привет, Марти!
Зал взорвался смехом.
– Тише, – шепнул дочери Куойл. Девочка затаилась, как сжатая пружина.
На Банни и Марти были одинаковые красные комбинезоны. Бити позволила им самим прострочить на машинке длинные продольные швы. Куойл видел, как дрожат коленки у Банни и как она стиснула ладошки в кулачки. Они запели нечто, что Куойл уже слышал дома у Дэнниса и Бити пробивающимся из-за двери. Какая-то простенькая песенка на иностранном, судя по всему, каком-то африканском языке. И как они ее запомнили? От умиления Куойл и Дэннис украдкой вытирали глаза.
– Очень мило! – квакнул Куойл.
– Ага, – подхватил Дэннис голосом предводителя разбойников.
Куойл вспомнил подаренную Натбимом запись. Неужели девочки запомнили какую-то языческую песенку со слуха, не понимая слов? Он надеялся на это.
Женщина лет семидесяти, с убранными в сетку блестящими волосами, напоминавшими серебряный валик надо лбом, улыбаясь, вышла на сцену. Приподнявшиеся в улыбке щеки напоминали два холма над долиной. Глаза плавали за линзами очков. Выбежал мальчик и положил футбольный мяч на пол за спиной женщины.
– А, это интересно, – сказал Дэннис, толкая Куойла в бок. – Номер тетушки Софаер под названием «Курица».
Несколько секунд она стояла неподвижно – старые длинные руки засунуты в карманы кофты из джерси, твидовая юбка до колен. Желтые чулки и красные сабо. Вдруг одна нога заскребла носком пол, руки превратились в крылья, и, закудахтав, заквохтав, тетушка Софаер обернулась точь-в-точь сварливой курицей, охраняющей яйцо.
Куойл хохотал так, что у него запершило в горле, хотя он никогда не считал кур забавными птицами.
Потом появились Уэйви и Херри. На мальчике был матросский костюмчик. В туфлях с металлическими набойками он процокал на середину сцены. Уэйви, в самодельном сером платье, с аккордеоном, словно решеткой радиатора на груди, села на стул. Несколько пробных нот. Потом Уэйви сказала что-то, что мог слышать только мальчик. Несколько секунд напряженной тишины, затем: «Раз-два-три» – и Уэйви заиграла. В зал хлынула мелодия хорнпайпа[83], и в тот же миг сотни каблуков стали отбивать ритм, между тем как мальчик, подпрыгивая, цокал набойками по доскам сцены. Куойл, как и все, хлопал и восторженно кричал, пока Херри, выбегая на авансцену, кланялся в пояс, как научила его мама, и улыбался, улыбался своим двигающимся, как на шарнирах, личиком.
Гвоздем программы была Бити.
Сначала из-за занавеса появилась черная трость, и зал взревел. Бити со щегольским изяществом вышла на сцену. Небрежно прошлась взад-вперед. На ней были балетное трико и туника с волнистым краем, украшенная блестками и стеклярусом, металлическими и стеклянными бусинками, бисером, хрустальной крошкой, осколками катафота, птичьими перышками, спутниками и жемчужинками, витыми шнурками и перламутровыми слезинками. Стоило ей вздохнуть, как дрожащие лучики летели в зал. Цилиндр на голове вбирал в себя свет и отражал его бумерангом. Бити оперлась на трость. Повертела цилиндр на пальце, подбросила его так, что он дважды перевернулся в воздухе, и поймала головой.
– Все мы знаем, каков наш Билли Притти, – сказала она веселым шаловливым голосом, какого Куойл никогда у нее не слышал. Он взглянул на Дэнниса, тот сидел, подавшись вперед, приоткрыв рот от удивления, и с нетерпением, как и все остальные, ждал, что она скажет дальше.
– Пенни доллар бережет, да, Билли?
Все со смехом обернулись и уставились на Билли, уныло сидевшего в заднем ряду. Трость описала круг в воздухе.
– Да, мы знаем, каков он. Но кто из вас знает, как прошлой зимой, в феврале, когда все было покрыто инеем, Билли решил отремонтировать напольные дедовские часы, стоявшие у него в кухне? Так я вам расскажу, мои дорогие. – Она стала чертить тростью круг по сцене. – Билли позвонил Линдеру Мешеру.