В последний момент он попросил Уэйви поехать с ним. Сказал, что это будет сменой обстановки, что они смогут где-нибудь поужинать, сходить в кино, посмотреть даже два фильма. Но понимал при этом, что имеет в виду нечто другое.
– Развлечемся. – В его устах слово прозвучало глупо. Когда это он «развлекался»? И когда развлекалась Уэйви, чье обветренное лицо женщины средних лет уже покрылось морщинами, и тело начало усыхать от постоянного стояния у плиты и пребывания на ветру? Тогда зачем? Оба они принадлежали к тому типу людей, которые с вымученными улыбками наблюдают, как другие танцуют, сидят за барными стойками, бросают шары в боулинге. Развлекаются. Но кино Куойл любил: темный зал, очертания незнакомых затылков на фоне экрана, запахи арахиса и шампуня, хруст попкорна на зубах. Там он мог отрешиться от своего подбородка и гигантского тела и перенестись в экранный мир белых одежд и стройных фигур.
Уэйви согласилась. Херри можно оставить с ее отцом. Да, да, конечно.
Несколько рваных остатков раннеутренних облаков, формой и цветом напоминавших кусочки лососевого филе. Нежно-зеленое небо, тяжелевшее по мере того, как они ехали между высоченных сугробов. Восходящий ореол света, пронизывающего салон автомобиля. Желтые, с бронзовыми волосками, руки Куойла на руле, бордовый саржевый жакет Уэйви – как золототканый лоскут. А потом – обычный дневной свет и черно-белый пейзаж, состоящий изо льда, снега, скал и неба.
Все мысли Куойла о развлечениях испарились, у него не было нужных слов – ничего, чтобы проколоть тишину, набухавшую между ними. Он промямлил какой-то глупый вопрос насчет бесконечной песенки Элвина Йарка, хотя это было совершенно неважно, просто чтобы с чего-то начать.
– Он поет ее сколько я себя помню. «Жареный гусь» утонул в море, а «Брюс» – это корабль, на котором привезли сюда лосей. Из Нью-Брансуика. Не знаю, когда это было, где-то перед или после Первой мировой войны. На Ньюфаундленде лосей не водилось, пока их сюда не завезли. – Ей тоже это было совершенно не важно, но звучание голосов в грохочущей машине подбадривало. Она вспомнила, как еще в школе один мальчик плакал над своим обедом, состоявшим из заплесневелых крекеров, и она, отрезав половину от своего сэндвича с холодной лосятиной, дала ему.
– Теперь их здесь много, – смеясь, сказал Куойл, ему хотелось сжать ее обветренную руку. И когда из сугроба у дороги показался лось, они приняли это за знамение.
К полудню они уже добрались до открытых гаваней, и вид голубой воды вселил в них ощущение радости. Голубизна после долгих месяцев льда.
Уэйви в магазинах на Уотер-стрит, взволнованная, ошеломленная запахами новой кожи, парфюмерии, выхлопных газов. Она купила игрушечную коровку для Херри и пару теплых кальсон для отца. Набор поздравительных открыток на разные случаи – по распродаже. Нож для чистки овощей, с красной ручкой – взамен старого, истончившегося, лежавшего у нее в ящике кухонного стола. Бюстгальтер жемчужного цвета с цветочным рисунком. Ей понравилась шетландская шерсть, из которой получился бы красивый жаккардовый свитер, но шерсть была слишком дорогой. На одной витрине она заметила инсталляцию на ледяном основании – прелестная сценка, составленная из морских обитателей: ялик из кусочков камбалы, качающийся на волнах из креветок и иссиня-черных раковин мидий. Целый лосось изображал маяк, испускающий лучи, роль которых исполняли блестящие скумбрии. И все это в рамке из крабовых клешней. У нее был список одежды для Саншайн и Банни, составленный Куойлом, и конверт с деньгами, который он ей вручил. Колготки, вельветовые брючки, пуловер для Саншайн, носки и трусики. Покупка вещей для девочек доставила ей огромное удовольствие. Она добавила к списку заколки, носочки с кружевными оборками и два прелестных шерстяных берета – зеленовато-голубой и розовато-лиловый. Памятуя о том, что в городах полно карманников, она тщательно следила за вещами и деньгами. Съела сэндвич с ростбифом на обед и остаток дня просто слонялась по шикарным магазинам, разглядывая витрины и не истратив ни цента.
Куойл тоже ходил, озирая полки подарочного магазина при психиатрической больнице, он хотел что-нибудь принести старику. Кто знает, какие у того воспоминания? Кто знает, какой была его жизнь? Рыбачил. Добывал моллюсков. Вязал узелки. У него была собака.
Куойл рассматривал борцовские журналы, саше с машинной вышивкой, наткнулся на сентиментальную фотографию пуделя в штампованной металлической рамке. Это, наверное, подойдет. Упаковывать не нужно, сказал он кассирше, и засунул подарок в карман куртки.
Старик сидел на пластмассовом стуле с деревянными ручками. Один. У окна. Он был чисто вымыт и одет в белую ночную рубашку и белый халат. На ногах со вздувшимися венами – бумажные тапки. Он смотрел в телевизор, высоко подвешенный к стене на штативе; изображение расплывалось: на каждом лице – два рта, четыре глаза, двойной контур щек. Какой-то лысый мужчина разглагольствовал о диабете. В лекцию ворвалась синяя реклама антифриза с фрагментами хоккейного матча и летящими из-под коньков стружками льда.
Куойл встал на стул и убавил звук, повертев тумблеры. Сошел со стула, сел. Старик посмотрел на него.
– Ты тоже здесь?
– Да, я приехал вас повидать.
– Чертовски долгая дорога, да?
– Да, долгая. Но со мной за компанию приехала Уэйви Проуз. – Зачем он сообщил это старику?
– А, ну да. Та, у которой муж погиб.
– Она самая, – подтвердил Куойл.
Судя по всему, с головой у старика все в порядке. Куойл огляделся в поисках веревок с узелками, их не было.
– Ну, что вы думаете? – осторожно спросил он. Вопрос мог значить все, что угодно.
– О! Отлично! Отличная еда! У них тут дождевая ванна, прямо с потолка, сынок, как белый шелк, и мыло пенится прямо в руке. Чувствуешь себя как мальчишка в горячей воде. И каждый день дают чистую одежку. Белую, как только что выпавший снег. Телевизор. Карты, игры.
– Похоже, здесь совсем неплохо, – сказал Куойл и подумал, что нельзя отправлять старика обратно в вонючий свинарник.
– Нет-нет. Не все тут хорошо. В этом чертовом месте полно психов. Я знаю, где я. Но житейских удобств столько, что я им подыгрываю. Они спрашивают: «Кто вы?», а я им: «Джоуи Смоллвуд» или: «Самый большой краб в кастрюле». Они думают: «О да, он не в себе. Оставим его тут».
– Гм, – сказал Куойл. – В Якорном когте есть дом «Золотой век». Вероятно, будет возможность… – Хотя Куойл не был уверен, что старика туда примут. Он сунул руку в карман, достал фотографию пуделя и протянул старику.
– Это вам, подарок.
Старик взял рамку трясущимися скрюченными пальцами, посмотрел. Отвернулся к окну, в которое было видно море; поднял левую руку и прикрыл глаза ладонью.
– Я вязал узлы против тебя. Вызвал злые ветры. Овцы сдохли. Белолицый не может войти.
Смотреть на него было тяжело. Куойл пожалел, что не принес коробку шоколада. Но стойко продолжил:
– Кузен Нолан. – Слова прозвучали странно. Однако, произнеся их, Куойл неким образом связал себя с этой скукожившейся человеческой оболочкой. – Кузен Нолан, все позади. Не вините себя. Проде́ржитесь здесь, пока я разузнаю насчет «Золотого века»? Там есть несколько человек из Якорного когтя и Безымянной бухты. Вы же понимаете, что в Опрокинутую вам возвращаться нельзя.
– Никогда не хотел там жить! Хотел быть пилотом. Летать. Мне было двадцать семь, когда Линдберг перелетел Атлантику. Видел бы ты меня тогда! Какой я был сильный! Он был здесь, на Ньюфаундленде. Взлетал отсюда. Все они здесь побывали: Святой Брендан[87], Лейф Эрикссон[88], Джон Кабот[89], Маркони, Лаки Линди[90]. Тут свершились великие события. А я всегда знал. Знал, что родился для славных дел. Но с чего начать? Как вырваться отсюда и начать? Я стал рыбачить, но меня называли горе-рыбаком. Видишь ли, я был невезучим, притягивал несчастья. Не было мне удачи. Никому из Куойлов не было. Пришлось жить самому по себе. И в конце концов у меня не осталось никаких надежд.
Куойл пообещал разузнать все о «Золотом веке» в Якорном когте и решил пока ничего не подписывать.
Старик посмотрел мимо Куойла на дверь.
– А где Агнис? Она ни разу меня не навестила.
– Сказать по правде, я не знаю почему.
– А я знаю, почему она не хочет меня видеть. Ей стыдно! Стыдно, что я знаю. А когда была девочкой, любила у меня бывать. Как-то прибежала к моей старухе со своей бедой, умоляла помочь. Распустила сопли, рыдала. Грязные женские делишки! Я видел, как она выкапывала тот корень можжевельника, дьявольской ягоды, как у нас его называют: у него ягоды – как глаза дьявола, выглядывают из-за листьев. Старуха сварила из того корня черный дьявольский чай и поила ее им на кухне. Она там всю ночь провела, визжала и выла так, что я заснуть не мог. Утром я пришел на кухню, так она голову поднять боялась, отвернула к стене свое красивое лицо. А в тазу было что-то кровавое. «Ну что, – говорю, – все закончилось?» Старуха отвечает: «Закончилось». И я пошел к своей лодке. Это ее брат с ней сотворил, громила Гай Куойл. Он над ней снасильничал, когда она была еще совсем девчонкой.
Куойла перекосило, он почувствовал, как разошлась трещина на его обветренной нижней губе. Значит, у тетушки тоже был свой «остров ночных кошмаров». Его собственный отец! Боже милостивый.
– Я еще зайду утром, – пробормотал Куойл. – Если вам что-нибудь нужно…
Старик сидел, уставившись на фотографию пуделя. Но, отвернувшись от него, Куойл подумал, что теперь он действительно заметил искру безумия в его глазах, и вспомнил историю, которую рассказывал Билли про мертвую жену старика, ту самую старуху. Про осквернение трупа. Боже, что же за люди эти Куойлы?
В гостиничном ресторане Куойл заказал вина. Какого-то сомнительного бордо, кислого и отдававшего пробкой. Уэйви изящно подняла свой бокал. Но вино сразу же ударило им в голову, и оба принялись неудержимо болтать ни о чем. Он слышал ее низкий голос, даже когда она молчала. Куойл забыл о своем старом кузене и обо всем, что тот ему наговорил, он чувствовал себя прекрасно, просто прекрасно. Уэйви описывала то, что видела в магазинах, новый свитер Саншайн королевского голубого цвета, который так подойдет к ее огненным кудрям. Под платьем