– Подай-ка мне вон ту пилу, сынок, – сказал старик.
Он говорил так, словно рот у него был набит снегом. Куойл подал пилу, потом отвертку, потом снова пилу, отвертку, пилу, при этом он учился, наблюдая, как Йарк прорезает пазы в деревянных панелях, чтобы потом соединить их попарно. Наконец, когда все было готово, он держал панели, соединенные друг с другом, пока старик прикреплял их к лодочному дну мощными скобами, которые он называл подставами.
– А теперь сделаем пазы в старнпосте, сынок.
Он привинтил болтами свес кормы, металл вгрызался в дерево намертво. Йарк уперся руками в бока, со стоном разогнулся и сказал:
– Ну, можно устроить перерыв, раз мы сделали больше, чем рассчитывали. Уэйви приехала?
– Да. И дети.
– Это хорошо, когда дети рядом. Они не дают стареть. – Он откашлялся и сплюнул в опилки. – Ну, и когда вы наконец решитесь?
Он выключил свет, обернулся в полумрак мастерской и посмотрел на Куойла. Куойл не совсем понял, что он имел в виду. Расщелина, которую представлял собой рот Йарка, растянулась. Не столько в улыбке, сколько в усилии разомкнуть планки, которые он соединил впритык; задавая свой прямой вопрос, он взглядом показал Куойлу сделать то же самое со своими створками – как деревянными, так и другими, подразумеваемыми.
Куойл тяжело вздохнул, словно после тяжелой работы, и ответил:
– Я не знаю.
– Это из-за мальчика?
Куойл покачал головой. Как же это объяснить? Как объяснить то, что он любил Петал, а не Уэйви, что вся отпущенная ему способность любить выгорела в тогдашний короткий промежуток его жизни. В какой-то момент искра может вспыхнуть снова, для кого-то она никогда и не гаснет. Для Куойла, например, который отождествлял любовь со страданием. С Уэйви же он чувствовал лишь покой и тихую радость. Но вслух он сказал:
– Из-за Херолда. Ее мужа. Она всегда о нем помнит и очень предана его памяти.
– Херолд Проуз?! – старик закрыл дверь. – Я тебе кое-что расскажу о Херолде Проузе. Когда он пропал, кое-кто вздохнул с облегчением. Ты про такой тип мужчин – бабник – слыхал? Так вот Херолд был именно таким. Он плодил ублюдков по всему побережью, от Сент-Джонса до Расхожей бухты. В бухте Миски даже шутку придумали – посмотреть на ребенка и сказать: «Похож на Херолда». Кстати, иногда это было правдой.
– Уэйви знала?
– Конечно, знала. Он ей всю жизнь испоганил. Сам посвящал ее в свои делишки. Пропадал на недели, даже на месяцы. Шлялся невесть где. Так что ты насчет Херолда не беспокойся, парень. Конечно, по тому, как она свято хранит память о нем, можно подумать, что он и впрямь трагическая фигура. А что ей еще остается делать? Есть же мальчик. Не скажешь же ему при таких обстоятельствах, что его отец был крысой. Я знаю, что она придумала красивую историю про Херолда. Но куда это ее приведет?
Он снова открыл дверь.
– Наверное, недалеко от Херолда, – сказал Куойл, отвечая на этот риторический вопрос.
– Ну, это еще как посмотреть. Эвви испекла хлеб с «морской корочкой». Можно перекусить и выпить по чашке чаю. – Он похлопал Куойла по руке.
Охота на тюленей началась в марте. Несколько иностранцев отправились на Фронт[91], кровавый Фронт у берегов Лабрадора, где гренландские тюлени производят на свет детенышей и линяют под укрытием торосистых льдов. Веками люди замерзали и тонули там, пока по телевизору, на символически багровом экране, не показали, как они забивают бельков дубинками.
Тысячи тюленей заходят в бухты, и возбужденные жители побережья выходят охотиться за ними на всем, что способно плавать среди льдин.
В четыре часа утра, в серых проблесках занимающегося рассвета, Джек Баггит выпил последнюю чашку чая, снял с крючка за плитой куртку с капюшоном, надел связанные женой теплые рукавицы, взял ружье и положил в карман коробку патронов. Погасив свет, он нащупал щеколду. Дверь тихо закрылась за ним.
Холодный воздух хлынул в горло, как ледяная вода. Небо напоминало сеть, в ячейках которой застряли сияющие звезды.
Выйдя на причал, он погрузил в свой заиндевелый скиф ружье, дубинку – хотел бы он иметь норвежский хакапик[92], удобное орудие, при необходимости помогает взбираться по льду на откос; рыбак не должен упускать ни один шанс, – нож для свежевания, жидкость от пожелтения, топор, битый лед, ведра, пластмассовую метелку, веревку, пластиковые мешки. Джек свежевал туши на льду. А это нужно делать либо правильно – либо не делать вообще.
Проверил топливо и двинулся в путь; раздвигавшиеся носом лодки льдины снова смыкались у него за кормой.
К тому времени, когда наступил рассвет, он уже подползал на животе между зазубренных торосов к льдине, где сбилась кучка тюленей.
Первого он подстрелил, когда не было еще восьми часов. Бросив быстрый взгляд на остекленевший глаз, потрогав его, он перевернул жирную тушу на спину и сделал прямой надрез посередине живота от пасти до хвоста. Шестьдесят с лишним лет охоты на тюленьих лежбищах. Бывало, он выходил на них с артелью, никаких таких глупостей вроде «одинокого рейнджера». Он вспомнил Хэрри Клюза, знаменитого кожедера, который мог освежевать самого крупного тюленя тремя движениями ножа. Мерзко у него пахло изо рта, с ним невозможно было находиться в одном помещении. Женщины зажимали носы пальцами. Можно сказать, он и жил у себя в лодке. У охотника на тюленей тяжкая жизнь. А в конце концов Хэрри Клюза, мастера в своем жестоком искусстве, сфотографировали за работой, поместили фотографию на обложке книги, и весь мир стал его проклинать.
Джек подвел нож под слои жира, перерезал плавниковые артерии, перевернул тюленя разрезанным животом на чистый наклонный участок льда и, закурив сигарету, наблюдал, как алая жидкость сочится в снег. Подумал: где убийство, там и кровь.
Потом, сняв рукавицы, срезал с туши шкуру, стараясь, чтобы слой жира был ровным, отделил плавники и отложил их в сторону. От них остались маленькие и идеально ровные отверстия. Прополоскал шкуру в море, потому что богатая железом кровь пачкает и лишает ее ценности, положил на снег мехом вниз – ни пореза, ни царапины – и перешел к туше.
Вытянул и отрезал дыхательное горло, вынул легкие, желудок, кишки, не нарушив слизистой оболочки, прорезал тазовую кость, очень аккуратно обвел острым ножом отверстие толстой кишки, не задев саму кишку, аккуратно вынул всю массу внутренностей в целости и сохранности, облил полую тушу из ведра морской водой, чтобы охладить и промыть мясо. Образовался бассейн с бортиками из тюленьей плоти.
Потом отнес шкуру футов на двадцать в сторону, на чистый участок льда, разложил мехом наружу, смел пластмассовой метелкой капли воды, обработал раствором от желтизны сам мех и края. Идеально. Бог послал самку, сказал он сам себе.
Однажды вечером Уэйви пришла в дом Берков перед ужином. В руке она несла корзинку, Херри вприпрыжку скакал за ней, процарапывая палкой борозду вдоль дорожки. Море под радужными облаками, формой напоминавшими цветную капусту, было еще светлым. Она открыла дверь на кухню и вошла. Куойл кипятил воду для спагетти. Разумеется, они пришли пешком, ответила она на его вопрос и открыла корзинку, в ней лежал пирог с тюленьими ластами.
– Ты говорил, что никогда еще этого не пробовал. Это вкусно. Из мяса вокруг плечевого сустава тюленя, которого добыл Кен. Он сказал, что это был его последний тюлень – скоро уезжает в Торонто.
Она не собиралась оставаться, поэтому Куойл наспех одел своих детей в куртки, оставил пирог на столе и повез ее с Херри домой. Машина подкатила к ограде из штакетника. Ее ладонь лежала на ручке корзины, его – на ее ладони. Тепло ее руки он чувствовал всю обратную дорогу до дома Берков.
Пирог был тяжелым от сытного темного мяса, сочного и душистого. Но Саншайн съела только корочку, ей не терпелось вернуться к своим карандашам. Крохотный крестик над волнистыми линиями.
– Это Банни летит над водой, – сказала она и расхохоталась, широко открыв рот и обнажив маленькие зубы.
Поздно вечером Куойл доел пирог и вылизал противень до полной чистоты. Он все еще стоял с противнем в руке, когда кухонная дверь открылась, и снова вошла Уэйви.
– Херри спит у папы, – сказала она, запыхавшись от бега. – А я буду спать здесь.
Поцелуи той ночью были воистину ньюфаундлендскими – они пахли пирогом с тюленьими плавниками.
И три, и четыре дня спустя он все еще вспоминал о пироге с тюленьими плавниками. Вспоминал и о подаренных ему Петал двух сырых яичках, в которые он вложил символический смысл.
– Петал, – сказал он Уэйви, – ненавидела готовить. И почти никогда не готовила.
В памяти воскресли времена, когда он готовил ей ужин, выставлял на стол глупые свечи, складывал салфетки, словно это было важно, ждал и в конце концов ел один, компанию ему составляло лишь радио. А позже он ужинал с детьми, ковыряя в тарелке консервированные спагетти и вытирая детское пюре с маленьких подбородочков.
– Однажды она подарила мне два яичка. Сырых яичка. – Он тогда сделал из них омлет и кормил ее с вилки, словно она была птичкой, сидевшей на яйцах. И хранил скорлупки от тех яичек в картонном стаканчике на кухонном шкафу. Возможно, они и сейчас еще там.
– Ну, уж тосты-то она вам время от времени, конечно, делала.
– Она редко бывала дома. Днем работала. А вечерами и по выходным ездила куда-нибудь с приятелями. Я знаю, что она проводила время с ними.
– С приятелями?
Что ж, он должен это произнести:
– Она развлекалась с мужчинами. Ей нравились другие мужчины, – сказал Куойл. – Немало. – Было неясно, что он имел в виду: то ли что мужчин было немало, то ли что они ей немало нравились. Но Уэйви поняла его и вздохнула сквозь зубы. Она догадывалась, что в прошлом все у него было не так идеально. По тому, как Куойл говорил о своей любви, но никогда – о ее предмете. Теперь и она могла приоткрыть завесу своих секретов.