он просыпается. Ближе к ночи. Просыпается ближе к ночи и садится работать, вполне, скажем так, бодрый. Работает он до глубокой ночи, и вид у него, должен заметить, донельзя глупый. Рот открыт, глаза выпучены. По завершении работы молодой человек, моя выдумка, приступает к своеобразному ритуалу. Перебирает книги, как будто считает, все ли на месте. Ставит на коврик домашние туфли. Заглядывает под кровать, нет ли там пауков. Складывает листы в стопки на столе, утихомиривает говорящих духов из черной коробки и лезет рукой под стол, где у него тихонько жужжит какое-то хитроумное приспособление. Мне не видно, что это такое, но он лезет рукой под стол, и жужжание умолкает. А я просыпаюсь.
Мне почти жаль просыпаться. Потому что, когда я не сплю и не вижу его во сне, он исчезает, фьють, потухает, как свечка. Поэтому я всегда возвращаюсь туда, в тот сон – каждый раз, когда выдается такая возможность, – чтобы придать ему больше жизни. В конце концов, это я его выдумал. Этот угрюмый парень обязан мне всем. Он – мое наказание. Ибо признаюсь вам как на духу, я прожил презренную грешную жизнь. Я обманывал и дурачил доверчивых простаков. Как у нас говорят, ловкость рук, и никакого мошенничества. Деньги и ценности перетекали моими стараниями из чужих карманов в мой собственный. Вы бы меня послушали, господа хорошие, как я вещал перед собранием зевак о каббалистических знаниях и душах, запроданных дьяволу, пока мой напарник шнырял в толпе и чистил карманы невинных граждан, по такому раскладу вполне можно было бы предположить, что мне всю жизнь потом будут сниться кошмары. Но нет. Я не сделал в жизни ничего хорошего, и теперь несу наказание. Наказание скукой. Он– мое наказание, моя выдумка, плод моего воображения. Дитя, обманувшее все ожидания родителя.
И все-таки – иногда у меня возникает легкое подозрение – аааааа (сладкий зевок) – такое смутное-смутное подозрение, что я, может быть, ошибаюсь. Может быть, я не творец того сна. Может быть, все гораздо сложнее. Когда молодой человек надолго выходит из комнаты, у меня перед глазами возникают рыбы. Акула плавно скользит слева направо – мурена выглядывает из-за камня – моллюски пускают воздушные пузыри, что поднимаются вверх периодически повторяющимся узором. Все это сопровождается глухим гулом морских глубин, и тихим бульканьем пузырьков – буль-буль-буль, – и жутковатым спокойствием. А потом он возвращается и спасает меня от моря. [68]
Вы все, наверное, знаете – ааааа – знаете это ощущение – ааааа, прошу прощения – ощущение, когда тошнота подступает к горлу? Так вот – ааааа, о Господи, что ж такое – там, во сне, у меня очень похожие ощущения. Когда меня накрывает страх. Сон – он как водоворот. Увлекает с собой, но ни разу – до самой-самой глубины.
Но в последнее время молодой человек из сна не бездельничает. О нет. Он исступленно работает. Он больше не тратит зря время, не ищет, чем бы отвлечь себя от работы. Он пишет и пишет, истово, сосредоточенно. И глаза у него горят жаждой убийства…
– РАДИ БОГА, – вопят все разом, – ЗАТКНИТЕ ЕГО, КТО-НИБУДЬ!
Пролог обжоры
Все скопом бросаются на рассказчика: певцы-горлопаны с кулаками, пьяная баба с фляжкой, монашка с лютней и монах с сандалиями в руках – дубасят его и пинают нещадно. Тот прикрывает голову руками и безропотно сносит удары, пока ярость измученных слушателей не сходит на нет; отмутузенный бывший фокусник, а теперь попросту выпивоха и соня, лежит неподвижно. Похоже, он спит.
Певцы-горлопаны: Еще историю, хотим еще!
Все ищут обжору. Но находят лишь непонятный кожистый мешочек за мачтой. Он судорожно подергивается и урчит, извергая вонючие газы.
– Где он? – спрашивает монашка, зажимая нос.
– Там, внутри, – отвечает шут, указывая своим скипетром на смердящий куль.
Монах: Похоже на курицу.
Пьяная баба: Не, на винные меха.
Шут: Это его желудок.
Не зная, что рассказать, когда придет его очередь, и доведенный до исступления издевательской курицей со сквернословящим задом, обжора сожрал сам себя. Поскольку все были заняты избиением предыдущего рассказчика, никто не слышал его смачного чавканья, в котором смешались боль и восторг, как это бывает, когда кавалер, обуянный страстью, лобзает девицу, или когда кто-то пробует очень острое кушанье, от которого слезы текут в три ручья.
Страдающий от газов мешок говорит…
Рассказ обжоры
Ффф. Оо. Ппррпффппррффф.
Эпилог
Это была не обычная вонь, какая бывает, когда кто-то пускает газы. Это было благоухание всего обжоры. Как будто целая жизнь раскололась на части и испарилась смесью различных запахов. Медовый дух детских какашек, сладкое материнское молоко, луковый привкус растущих костей. Пассажиры на корабле давятся едкими испарениями похоти, честолюбия и разочарования, что воняет почище протухшего сыра. И от сей обонятельной хроники не укрыться никак: как ни зажимай пальцами нос, запахи все равно просачиваются –так вонзается в уши пронзительный вопль, даже если закрыть их ладонями.
Шут уже не может сдержать рвотных позывов. Со своего места вверху на корме он поливает раскаявшегося пропойцу полупереваренным пивом, и брезгливого монаха сразу же начинает тошнить. Монашка, на которую тоже попало, и сама начинает блевать прямо на стол; глядя на это, блюет и пьяная баба, прямо себе во флягу; фляга быстро переполняется, и рвотная масса проливается на спящего пьяницу, который выплевывает на корму кварту домашней браги. Певцы-горлопаны, захваченные перекрестным огнем, отползают в сторонку и, перегнувшись через борт, извергают в морскую пучину содержимое своих желудков.
Последним (уже после того, как пловец внес свою скромную долю в размере пинты) в этот дружный поблёв вступает раскаявшийся пропойца. Вы скажете: да ему просто нечем тошнить, после стольких разов, – и вы будете правы. Это как если б голодная птица пыталась отрыгнуть. Твердый комочек, что плюхнулся в воду, был не больше лесного орешка. Но все-таки именно он, я почему-то ни капельки не сомневаюсь явился причиной последующих событий.
Кося глазами на свою комковатую мокроту, раскаявшийся пропойца с ужасом видит, как что-то темное и извивающееся поднимается из глубин. Червь в форме воронки, цвета несвежей требухи, раскрывает розовое отверстие и заглатывает комочек, плавающий у поверхности. Онемевший от страха раскаявшийся пропойца хватает черпак и колотит им по воде, пытаясь прикончить морского стервятника. Но удары не действуют на червя. Они его даже не отпугнули. Он опять разевает рот – эту кошмарную дырку, которая может быть только ртом, – хватает черпак и выдергивает его из рук пропойцы.
– Черт, это же был наш руль! – Монах в запале и не замечает, что поминает черта. – И как мы теперь будем рулить?!
Но на ответ времени не остается. Вода вокруг корабля начинает как будто вскипать, и корабль весь дрожит – от трюма до самой верхушки мачты. Море взрывается буквально в нескольких ярдах от борта. На поверхность всплывает какая-то студенистая масса, в два раза больше суденышка. На первый взгляд это похоже на гигантскую сеть, полную рыбы. При всем старании я не могу описать это чудище целиком, не могу свести части в единое целое. Тошнотворное зрелище: полупрозрачные, переливчатые тела подергиваются, как будто в конвульсиях, внутри расползающегося мешка из плоти, а то, что раскаявшийся пропойца принял вначале за червя, оказалось всего лишь кончиком щупальца.
– Нет. Я не верю. Так не бывает, – лопочет раскаявшийся пропойца. Словно в доказательство, что так бывает, гигантская клешня вырывается из воды, хватает его за горло и тащит за борт. Бедняга даже и пикнуть не успевает. Никто не бросается ему на помощь. И чудовище погружается под воду, унося с собой свою добычу.
И вот что странно. Никто не кричит и не рвет на себе волосы, хотя тот, кто видел подобный ужас, должен вообще обезуметь от страха. Но нет. Все застыли на месте и боятся даже моргнуть, как будто движение век способно навлечь беду и на них тоже. От раскаявшегося пропойцы не осталось и следа, только несколько пузырей неизвестного происхождения безутешно побулькивают на поверхности.
Пловец, который только теперь осознал, что таится в глубинах под его голыми ногами, пытается вскарабкаться на корабль.
– Бога ради, дружище, – цедит кто-то сквозь зубы, – не трепыхайся.
Это тактика кролика перед лицом неумолимой опасности. Пловец, однако, демонстрирует отклик испуганной рыбы: бьется в панике, мечется туда-сюда и привлекает внимание пучины.
Как описать это последнее нападение? Может быть, кто-то из вас, проходя в солнечный день мимо тихого озера, видел, как рыба выпрыгивает из воды, как ее мокрое скользкое тело выгибается в обжигающем воздухе, и отблески солнца сверкают на чешуе? Теперь представьте себе ту же рыбу, но увеличьте ее во сто крат. Вот такая вот рыбина и выскакивает из моря, глотает ком теста, болтающийся над столом, и перекусывает веревку. Застывшим в ужасе пассажирам все же хватает ума пригнуться, чтобы не попасть под огромный плавник – который бьет одного из замешкавшихся горлопанов плашмя по спине. Оглушенный, тот падает в море и тут же пропитывается водой, как облатка – вином.
– Спасите его… кто-нибудь! – кричат его перепуганные товарищи. Но и они тоже обречены. Превращения не избежать никому. Второй певец-горлопан покрывается потом, густым и вязким, как мед. Он пытается облизать губы, но язык прилипает к нёбу. Волосы как будто приклеиваются к голове, веки слипаются – не разодрать, и поэтому он не видит приближающийся рой. Оно опускается словно из ниоткуда: оглушительное, жужжащее облако. Все остальные, кто это видит, спешат отойти подальше. Пчелы размером со скворца облепляют несчастного, назойливо лезут в рот, пропихивая друг друга, и в конце концов он, обессиленный, падает в воду.
Его напарник тем временем в ужасе смотрит на свой указательный палец, который растет и растет – и превращается в полую трубку. Палец уже такой длинный, что палубы не хватает, и он свисает над водой, и тут притаившееся под водой чудовище хватает эту соломинку и начинает сосать. Мы в отчаянии наблюдаем, как третий певец-горлопан бледнеет прямо на глазах, его кожа провисает пустым мешком; а потом – резкий рывок, и его утянуло за борт.