Лилечка предложения не приняла. Консулу пришлось удовольствоваться покупкой дома.
УХАЖЕР
Лилечке вообще всю жизнь везло на ухажеров. В Сибири в двадцатые годы жизнь была чрезвычайно пестрая; томская мэрия только и успевала вывешивать объявления: «Граждане, охраняйте спокойствие, сегодня в 20 часов белые покинут город, в город войдут красные», — потом менялись только действующие лица, время и дни. В промежутках входили и выходили всякие.
Кухня в томском доме была на первом этаже. Вот на эту кухню в один прекрасный день явился к Лилечке молодой белокурый с чубом красавец, обмотанный лентами патронташей, обвешанный фанатами, с винтарем за спиною и наганом в руке. Разглядев хорошенькую черноглазую девушку, он сказал:
— Дай воды попить, ежели не жалко.
— Воды полно, — сказала Лилечка и налила ему кружку. Выпив третью кружку он продолжал разглядывать ее улыбаясь и играя наганом.
— Вот захочу, — сказал он наконец, — и тебя сейчас застрелю.
— Стреляй! — сказала Лилечка, вздернув подбородок и избочась.
— Да ладно, живи, — сказал он лениво и пошел восвояси.
ПОЖАР
Во время пожаров, наводнений, стихийных бедствий человека охватывает временное безумие; я это испытала на себе, когда два ухаря этажом ниже учинили в доме нашем пожар.
В дверь звонок и из-за двери крик:
— Пожар! Горим! Выносите детей, выходите.
На пороге старушка-соседка. Старушку еле видно от дыма, а находящуюся в полутора метрах стенку не видно вообще; вместо лампочки над головою видна только раскаленная лампочкина нить. Благодарю старушку и, впустив изрядную порцию дыма в квартиру, захлопываю дверь. Чувствую легкую волну безумия, паники, лихорадки. Одеваюсь (зимой, заметьте, в мороз): натягиваю рейтузы шерстяные в обтяжку, ажурную вязаную кофточку, выходные туфли и капроновую косыночку. Собираю в чемодан рукописи и акварели. Открываю балкон, ставлю чемодан в снег, туда же выгоняю кошку: пока огонь дойдет до балкона, погасят. Соображаю, что надо пожар-то тушить; набираю ведро воды и выхожу с ведром на лестницу. Навстречу мне из двери напротив выбегает соседка, тоже после волны паники: на ней меховая шубка, на ногах туфли на гвоздиках, на головушке фетровая шляпка с вуалеткою, в руках дитя, завернутое во взрослое атласное стоящее колом одеяло, на локотке ридикюль — с деньгами и документами? или с детскими сосками и бижутерией? Но, хотя от минутного вдыхания дыма ноздри нам обводит сажей, и мы все сейчас на лестнице с однотипными свиными черными пятачками, дым уже поредел, внизу уже шуруют пожарные, и ведро свое я могу преспокойно оставить у двери. В итоге дым редеет окончательно, и мы идем вниз посмотреть, что там случилось. Два соседа, точнее, сосед с приятелем, решили в квартире сделать ремонт. С месяц запасались они материалами, скорее всего, крадеными, потому как тягали они их в основном по ночам; помнится, неделю назад залили они весь лестничный пролет варом, а потом до двух ночи отмывали вар бензином, отмыть не отмыли, извозили лестницу и стенку разводами и вонь развели. На этот вар решили приятели посадить на кухне кафель. Половину кафеля благополучно приляпали. Огромная бадья с варом стояла и грелась на газовой плите; естественно, вар вспыхнул, увидев столб огня, наши бедолаги распахнули окна; на сквозняке пожар задышал полной грудью, возмужал и перекинулся на стенку, на ту часть вара, коей присобачен был кафель. Вызывать пожарных эти деятели боялись, их вызвала бдительная старушка, пожарники прискакали, разворочали своими ледорубами паркет, захлобыстали пеной квартиру, оштрафовали хозяина и унеслись. Заглянув в обгоревшую дверь, увидели мы клочья пены, свисавшей с потолка разделанной по-черному кухни, битый кафель, рассобаченный паркет и наших поджигателей, сидящих в полном ступоре на полу, морды черные с потеками, обожженные лапы замотаны грязными тряпками; они даже не реагировали на наши многочисленные рыла с темными от вдохновенной сажи пятачками. Особенно впечатлял такой пятачок на личике грудного дитяти. Мы разбрелись по квартирам, и, доставая с балкона чемодан с рукописями и натюрмортами, я загнала домой и кошку, которая, по счастью не стеганула с девятого этажа за птичкой или за воображаемой мышкой, а только сидела в снегу и ошалело любовалась летящими в Пулково и из Пулкова самолетами, полумышками-полуптичками из поднебесья.
НИКОЛАЙ КАРЛОВИЧ
В торце зала (бывшего спортивного или актового), в котором размешалось наше конструкторское бюро, поставили стол для игры в настольный теннис. В обеденный перерыв возле стола появился элегантный поджарый человек в синем рабочем халате; он принес с собой и ракетку. Придя в КБ, он превежливо со всеми раскланялся, дамам поцеловал ручки; затем снял свой синий халат, остался в рубашке и жилетке и начал играть. Играл-то он как-то особенно ловко, легко и красиво; и манеры у него были аристократические, герцог Бэкингемский разорившийся, да и только. На следующий день, увидев в дверях его серебристо-седую коротко остриженную голову и все тот же синий халат, я спросила — кто это такой? герцог Бэкингемский оказался слесарем-сборщиком из здешнего цеха, Николаем Карловичем Спринге.
Позже мне пришлось сталкиваться с ним по работе; сталкиваться — не в смысле ссориться, а в смысле сотрудничать, но всегда удивляясь. Руки у Николая Карловича были золотые. Бывало, напроектируют молодые специалисты сгоряча, а потом станочники и инструментальщики по рассеянности в связи с погоней за концом квартала напорят; так вот, один Николай Карлович своими золотыми ручками все и исправлял.
Некогда ремонтировал он эрмитажные часы «Павлин»; долго после его ремонта часы действовали на радость посетителям и музейным работникам.
Но… Однажды прихожу в цех и спрашиваю Николая Карловича. — Его нет, — говорят. — Когда будет? — Не знаем. — Он болен? — Вроде того, — и глаза отводят. Дней через пять Спринге появлялся на работе тихий-тихий. Страдал он запоями. Если пил на работе, работяги ему халат в тиски зажимали и давали в руки напильник: чтобы не упал и виден был начальству на рабочем месте. Особо плохо обстояло дело в дни выдачи спирта для промывки оптики (институт-то был оптико-механический). Получив этот самый спирт, Спринге вскорости начинал валиться с ног. Многомудрый мастер стал разливать треклятое зелье в бутылки с водою, в которую добавлять стали жидкий эфир; под страхом смерти питие прекратилось. Так вот, приходит Спринге с бутылкой, наполненной, как положено, на треть, мастер нюхает бутылку, ему шибает в нос эфиром, он, успокоенный, наливает в приготовленную бутыль спирт для промывки оптики. Через час Николай Карлович лыка не вяжет. Выясняется, что налил он в бутылку воды, а ободок горлышка намазал жидким эфиром. Спринге поведал мне серию городских алкогольных премудростей: как быстро снять фольгу с сырка, предназначенного для закуски, как пьют с шарфом, если руки трясутся, как разлить «маленькую» поровну по спичечному коробку при разном количестве собутыльников. Удивительно он говорил: — в отличие от картонной с газетным налетом речи старшего поколения и от нашего полустуденческого жаргона молодых специалистов, — живым чистым языком старого петербуржца.
ЛИНДА
— Я такая хламатая, — говорила Линда. — Не успел парикмахеру.
«Ч» она не выговаривала. Говорила «сто», «посему».
Приезжала она в гости из Таллина. Муж, много старше ее, Оскар, отсидев («после культа личности») вернулся на прежний пост замминистра; сын, Рейн собирался ехать учиться в Польшу.
Линда была настоящая женщина. Веселая, ярко и нарядно одетая, она щебетала как птичка. Ума у нее не было вовсе. Добра она была необычайно. Не любить ее было невозможно.
— До катастрофа, — лепетала она, — это было до катастрофа. А вот то было после катастрофа.
Линда не имела в виду стихийных бедствий: катастрофой называла она присоединение Эстонии к Советскому Союзу.
Разумеется, отсутствие ума у Линды было отчасти фигуральное; она работала директором крупного кинотеатра и прекрасно с этим справлялась; да и момент ссылки и мужниной отсидки (весьма затяжной момент) был встречен ею стоически и почти философски. Но она была как бы глупенькая, пустенькая легкомысленная, поверхностная, хотя тем, кто встречал Линду или подобных ей, в голову бы не пришло считать сие в очаровательной женщине, украшающей своими перышками и щебетом любую комнату, недостатком. К Линде, которая, может быть, и не слыхала отродясь о даосах, вполне подходило (если, опять-таки, абстрагироваться от максимы, что, мол, курица не птица, а баба, де, не человек) известное даосское высказывание: «Ни ум, ни талант не являются достоинствами настоящего человека. Достоинства настоящего человека неприметны».
КУПОЛ
Многие ленинградцы знают доминирующий над микрорайоном огромный стеклянный купол мухинского (бывшего барона Штиглица) училища как венчающий Музей обороны Ленинграда; музей давно уже не существует, купол перекрывает Молодежный зал в Мухинском. Мы же провели под этим стеклянным куполом юность — в нашей кунсткамере.
Купол притягивал. Весной студенты вылезали на него через боковые люки, проходили по ограждению по периметру вокруг хрупкого айсберга; некоторые особо отчаянные брали с собой испачканный красками видавший виды венский стул-гнушку, закрепляли две задние ножки стула за старинную внешнюю открытую чугунную лесенку типа пожарной, — а передние ножки стула висели в воздухе над городом, — и загорали либо рисовали.
Но были и мрачные истории. Работавший в кочегарке студент белой ночью со своей подружкой решил прогуляться по куполу. Они обошли большой купол и отправились к ответвляющемуся малому куполу, малому фонарю при входе. От малого остекленного купола до мраморного пола парадной лестницы пролет метров в двадцать, если не больше. Вахтеры нашли их утром; Они разбились насмерть и лежали на мраморной площадке обрызганные стеклом. Наверху в малом куполе зияла неправильной звездообразной формы дыра. Трудно сказать, что произошло, может, они поцеловались на одной из узких балок каркаса и потеряли равновесие. А может быть в полутьме пропылённые стекла плохо отличались от обычного пола и они не поняли, что уже дошли до малого купола, и ступили на него как на тонкий лед полыньи.