С афишных тумб… с досок на стенах домов… ветвям дерев, стогнам, тупикам, набережным, переулкам, стежкам-дорожкам — только имя (но выкрикнул его весь город): «Автандил! Автандил! Автандил!»
Возвращение доктора Ф
Памяти Алексея Николаевича Орлова
Таинственный посол из реального мира…
«Унесенные ветром»
ВСТУПЛЕНИЕ
Накануне нон я пережил печальнейшую ночь, когда луна находилась в противостоянии Марсу в созвездии Рыб…
Две обезумевших осенних мухи,
Как погремки, звенели о стекло,
Соударяясь со стеной и полом,
Гремя о потолок. Две разных ноты,
Унылых, мрачных и неизменимых,
Вливались в уши мне — и сон не шел.
На улице ночь обошлась без звезд,
Оболокнув наш город облаками;
Расхристанные гривки юных лип
Трепал привязчивый сквознячный ветер.
Вода в каналах высоко стояла,
И реки словно ждали наводненья.
И образы совсем иных ночей
Услужливая память вызывала.
Не тех, впитавших смоловарный мрак,
Обугленных пороховым угаром,
Плащом сметавших судьбы и фигурки;
Не этих, ласковых влюбленных лгуний
В божественном убожестве квартирном;
Передо мной встают иные ночи,
Объединившие людей так странно,
Несущие единый знак неясный,
Одну — несуществующую? — жизнь
И несколько, сейчас осуществимых.
Я обращаюсь к ним, чтоб наудачу
Восстановить сеть звезд и цепь событий.
Луна лила свой свет неутолимо,
Марс плыл, любуясь на созвездье Рыб,
Темнели струны вытянутых сосен,
Встревоженные лаяли собаки,
И тело сизигийного прилива
Хранил в себе залив. Спешило лето
Начать свой третий, самый лучший месяц,
Огни цветные зажигались в дачах
И гасли, засыпая. Вереск цвел.
Сна ареал зажег свой ореол.
1
И тут мне приснилось, что действительность — сон, а сон, который я вижу, — это действительность.
В Лягушкине зацвел шиповник,
Взошли раввинник и поповник,
Метали комары икру,
Байбак вступил с норой в игру,
На крышу влезла черепаха
Не без упрека, но без страха.
Белела ночь. Темнел гудрон.
Дремала леди Бадминтон
С кукленком Ноликом в обнимку.
Прозаик чувствовал заминку,
Шиповник чувствовал поэт,
А именно — повальный цвет!
Лягушкино! Сосновый рай
Неандерталок и скрипачек,
Слепот куриных, мать-и-мачех,
Поехали! Смотри в окно
Эзотерички-невелички,
Той электрички-истерички,
Дрожащей в сумраке давно:
«Лягушкино!» (Уже темно;
Вслед за Гуляшкиным оно.)
Шиповник, зацветя, смутил
Нас, очевидцев, камертоном:
Сигнал настройки, он светил
В ночи мерцающим бутоном.
И в семь ночей, зачатых в шквале
В начале августовской тьмы,
В едином сне мы пребывали,
В едином мире были мы.
Один и тот же снился нам герой
В семи пространствах, полных темной влаги
Полупрозрачной местной атмосферы
И вышнего подзвездного эфира.
Сновидческую пьесу мы смотрели;
Возможно, были зрители еще,
Увидевшие первую картину,
Последний акт, десятое явленье
С других, как говорится, точек зренья,
Способных ликвидировать пробелы,
Неясности, отточия, лакуны
И прояснить начало и конец;
Как говорит один из нас, Егор,
Студент-филолог, юноша чудесный,
Но как бы впечатлительный сверх меры,
Отчасти кабинетный человек,
Интеллигент домашнего уклада, —
Все дело в том, что местопребывание
С названием «Лягушкино» есть
Зона Особого загадочного свойства,
Где возникают над заливом дачи,
Которых год спустя найти нельзя,
Где вырастают выше крыш заборы,
В пустоты превращаются просторы,
В неряшливом пространстве бродит лес
И времени весы теряют вес;
Но юноша с его воображеньем
Увидеть может то, чего и нет,
Чем голова забита, то и видит.
Итак:
веселая особа десяти лет,
известная под именем леди Бадминтон,
в руке ракетка,
в другой — корзинка;
водопроводчик, он же трубочист,
сантехник здешний или местный слесарь,
монтер и плотник, на-все-руки-мастер,
с утра надевший кепку дядя Вася
с чемоданчиком в руке,
с «маленькой» в кармане;
Георгий, он же Егор,
юноша кабинетного склада,
утверждающий,
что его с тем же успехом
можно называть
Юрий, Николай или Виктор,
ибо все эти имена означают
«победитель»;
Баровчук,
человек пожилой, отставной и суровый;
в руках метла;
Корсаков,
молодой, но весьма ответственный,
держится очень прямо,
идеально побрит и прекрасно отутюжен,
имеет импортный галстук и экспортный
портфель.
Любочка,
маленькая женщина под тридцать,
в правой руке весло,
в левой руке мешок с картошкой,
на спине рюкзак;
и я, грешный,
вообще-то токарь,
а в частности — писатель, —
Поведаем историю,
Происшедшую в наших снах,
А может, и еще где…
— Не по телевизору же мы это видели! —
Рассудительно говорит леди Бадминтон.
Она, конечно, права, как все дети.
2. ЕГОР. СОН ПЕРВЫЙ
При этом он рассказывал свои сны и толковал их по Фрейду, Мерлину и по девице Ленорман.
Во тьме ночной плывет Луна,
На алый Марс глядит она,
Ему и противостоит
В созвездье Рыб, в созвездье Рыб.
И белый лик и алый глаз
За сонмом сосен ищут лаз,
И Марс, багрян и одноок,
Не спустит взора с белых щек.
Сегодня, накануне нон, сегодня, на краю календ,
Меня томил смутнейший сон под одеялом до колен;
Под холодильничий шумок, под комариный мини-вой,
Под электричечный би-боп я провалился, сам не свой,
В какой-то зал, амфитеатр, еще пустой, где двое те
Сквозь монолог в тени тирад прогуливались в пустоте.
1-й
В сущности, он мог и не возвращаться.
Влачился бы, как там все влачатся.
Семь бед — один ответ.
Его туда отправили не добровольно?
2-й
Да нет,
Он мечтал пожить, как в древние времена.
Наша, как он говорил, дистиллированность ему вредна.
Или: стерилизованность ему скучна?
Не помню.
1-й
Что же его так потянуло сюда?
2-й
Трудно сказать; может, ревизор наседал;
А может, алхимия этого самого века номер двадцать
Перестала, естественно, ему удаваться.
Или начала приедаться.
Потянула, как ты говоришь, наука; он до нее
сам не свой;
Вот и принесся опять в сороковой.
1-й
И теперь нам доисторические байки поет
Про «запретный плод»?
2-й
Нечто в этом духе; с ответами на
Вопросы у него неважно; а эта сторона,
Лирика, так сказать, — блеск!
Запретен, говорит он, запретен плод,
и проклят, кто его ест!
А потому, говорит он, запретен, что зелен
и не созрел.
И вековая оскомина у нас, ибо один из нас — ел
Ждать, говорит, видите ли, нам было лень.
Когда созреет этот плод, — век — эпоху —
день, —
И мы хватанули его из листвы, и рук не ожгло.
Не разверзалась твердь, ничего не произошло,
Зубами впились — кислятина! вырви-глаз!
И вековая оскомина не отпускает нас!
С древа познания, он говорит, мы оттяпали
свой «кандиль»,
То-то он стоил нам крови и слез, огрызок,
брошенный в быль!
С чудо-антоновки — ну и огонь! — антонову
вровень, да,
В нашей крови полыхнул на века, на эпохи,
на дни и года.
Да, говорит, отведал и я, вам этого не понять…
Может, не мне о том жалеть, но и не вам пенять…
Плату за будущее, говорит, кто вынес, а кто
и внес,
Да только ценнику грош цена и денежка
на износ…
1-й
А для чего он явился? зачем? может, за этой
ценой?
Ты говорил с ним?
2-й
Я с ним говорил, он не стал
говорить со мной.
Я сказал ему: «Доктор Ф.! Времени мера темна;