— Хабэ, Хабэ, где брали вы сардины и снетки?
— На дне. — В огне. — А я, Энзэ, я слышала не так:
Сначала врезался он в мост, потом он сбил маяк.
Он разломался пополам.
Дэдэ там был и видел сам.
— Горел? — Тонул. — В огне? — В воде.
— А кардамон купили где?
— Да неужели же вы в джем кладете кардамон?
— Его и одного его. — А я вишневый лист.
— Один вишневый лист и все?
— Гвоздику, барбарис,
Мускат, корицу и анис.
А без того я джем не ем!
А без того и джем не джем.
Он без того и без сего
Ни то, ни се.
— Мне позвонил вчера Гэвэ, еще я не спала.
Сказал, что крейсер затонул, — столкнулся с ним линкор,
И что подлодка… — Подо что? — На. Что на дно пошла.
— Она и ходит-то по дну. — Кошмар! — Не поняла.
— Эрэс, я вспомнила, не так, он просто сел на мель.
— Кто? — Теплоход. — А как же мост? — Мост сломан. — Ужас! — Страсть!
— И ремонтируют маяк и разводную часть.
Уже два дня, два целых дня его им не свести.
— Вредительство! — Халатность. — Ох, без двадцатипяти!
— Да нет, Хабэ, без десяти. — Вот. Полчаса, Эрэс.
— Должно быть, этот ваш линкор… — Вот так у них всегда!
— Должно быть, этот крейсер ваш и врезался туда.
— Вчера купила я поплин. — А как же капитан?
— Я тоже видела фланель. — Валялся в стельку пьян.
— Я — за сухой закон! — А я купила креп-жоржет.
— Теперь мадапалама нет. — Теперь непьющих нет.
— Ой, мне пора! — За три двора.
— Пойду пройдусь. — Белья гора.
— Еще мне суп. — А мне щенка.
— Пора. — Пойду! — Привет. — Пока!
— Эрэс. — Хабэ! — Энзэ?.. — Жэка.
И пошли.
Первая с таинственным линкором.
Вторая с затонувшим крейсером.
Третья с погорелым парусником.
Четвертая с головоломным теплоходом.
Одна со дном и джемом.
Другая с конфитюром и пожаром.
Третья с маринадом и маяком.
Четвертая с мостом и вязальным крючком.
Хабэ в платочке,
Жэка в шляпке,
Эрэс в беретке,
Энзэ в панамке.
На дне двора — покинутая скамейка,
Пришвартовавшаяся к тихой пристани.
Над двором — во всю ширь — весеннее небо,
От горизонта до горизонта
Раскинувший завораживающие хляби свои
Лазоревый океан.
Посадка закончена, осада снята;
Но эта лавочка, знать, — место свято!
Неторопливые садятся двое.
А облака вверху — рябь по сувою.
А вечер падает и звезды теплит.
Огарки пауз. Осколки реплик.
— как в юности — помнишь?
— забыли давно
— но темные воды
— ни в черной бутыли вино
— и говор на юте
— и реи — и Фрейя и Рей
— и, кажется, Рея,
— и Хронос, шептавший: скорей!
— а око Сатурна
— и Вега
— и веры крыло
— не ты ли бежала тогда по волнам?
— за тобою…
а я за тобою
прокладывал курс по следам
босая ступня
на пленительно темной воде
— но где это где
— горизонтом отрезано — там
— но я еще та же
— ни ты и ни я и никто
— как в юности — помнишь?
— каюта и лепет волны
— и общие сны
от весны до весны
от зимы до зимы
и пение той корабельной сосны
— и голос гортанный струны
— была ты как солнце
когда просыпаешься жить
была ты как омут
безвестных предсмертных обид
— но я еще та же
— неправда
не ты и не та
и парусник наш на дрова мастера разбирают
— куда же все делось
— забылось прошло улеглось
запили заели
не оптом так в розницу врозь
разбили сломали
теряли что можно терять
пора бы и память
теперь на дрова разбирать
— как в юности — помнишь?
какие там были слова
— слова на растопку
а прошлую жизнь на дрова
— любила я парус
— а я эту свежесть во рту
— любила я звезды
— а я этих мачт наготу
— ни много ни мало
— но не было нас или нет
— давно поотстала
— давно поостыли мой свет
— с сюжетной картины
сними напоследок персты
а были ль единой
душою иль плотью, прости?
— собою была я
— собою и только собой
— а помнишь ли ялик
и мертвую зыбь и прибой
и лунную дольку
и шторма шекспировский вой?
— собою и только
— и ветра трагический вой
— не твой это парус
— конечно, но он и не твой
— простимся — и точка
как мы собирались сперва
— протейская почва!
изменчивость лишь и права
— все то, что телесно
древесно словесно — пора
пора разбирать на дрова
— шлейф юности как на воде полоса
— зато мы теперь голоса
мы друг другу одни голоса
но над нами плывут паруса
прежних дат
прежних лет
и этому плаванью
сколько б ни плыл и ни греб
нет конца
и нам-то пристанища нет
— единою плетью
хозяйски хлестнула судьба
— единою клетью
единого платья
— отплытья
— но плотью
— объятья
— в неисповедимых стезях
— и солью морскою в крови
— и солью морскою в слезах
но неволи-то нет у любви
парусов у ней нет и кают
ни красот и ни царств
ни морей и ни суш
ни картин ни квартир
ни регалий ни благ
а только одна страна —
она сама…
Скамейка у стены,
Челнок у пристани,
Тень мужа, тень жены —
Лепечут призраки.
Скамейка у стены,
Челнок у росстани,
Во облацех-то сны,
Во снах-то простыни.
Без просыпу, врасплох
Беда застукала,
И тихий омут плох,
Как пруд со скукою…
Скамейка у стены,
Лодчонка в реечку,
А волны солоны.
Ска-ме-еч-ка…
7. ВЕТЕР
Спят:
владетели льгот,
подписчики на круглый год,
обладатели призов,
подносители сюрпризов,
устроители круизов,
податели сего
и получатели его,
дачевладельцы
умельцы,
земледельцы,
погорельцы,
а также:
представительницы прекрасного пола
и зарплатного потолка,
дарительницы,
родительницы,
любительницы пера и чернильницы,
вечно правые родильницы,
вечно левые бездельницы,
владелицы мужей
и Владычица Мышей.
Снятся:
дары природы,
сады и огороды,
развлечения и приключения,
огорчения и обольщения,
с искомыми иголками стога,
облака,
материальные блага,
прошлогодние снега,
школьные уроки,
добродетели и пороки,
мороки и мороки,
тела и души,
отмели и миры,
баночки икры,
бьющиеся
и небьющиеся
баклуши,
Гриши и Миши,
а также крысы и мыши.
И пока
сознание
позволяет подсознанию
пошевелиться
и выползти подышать
из шахт и недр
в просторы атмосферы,
ноосферы,
хроносферы,
биосферы,
подстегиваемый
космогоническими
хлябями
зарождается
ветр.
Эй, где там ваши Дон-Кихоты,
мельницы и ветряки?
Где там ваши мельники
и доброхоты?
Время перековывать
«было» в «прошло»,
время перемалывать
зло в добро!
Что-то мало верится
издалека,
что перемелется
и будет мука.
Все-то нам отламывались
не с руки
вот такие пироги,
такие пироги…
Сяду-сяду на пенек
да, говорит, и съем
самый лакомый пирожок,
пирожок ни с чем!
То ли такая у нас долгота,
заколдованное место,
то ли у нас опара не та,
то ли мы не из того теста!
Но самое время бы
за жернова,
а после — пекарь, колдуй!
у девичьих губ заметный едва
начинается
ветродуй.
Но самое время бы
под паруса,
флибустьер и конкистадор,
потому что он уже начался,
стокрыл, сторук и стодол!
Столько-то в час.
За столько-то метр.
Телеграмма:
«Буду сейчас, ветр»…
(Незамедлительно
начну строфы со слов:
«Я живу в Ветрограде
на тверди его островов…»
И за подписью
спешно поставлю: Р. S.
и легко отстрочу — мол, врывается в окна зюйд-вест…)
Ибо на обещанном
и ожидающемся
Страшном Суду
не в обвинительницы,
не в защитницы,
не в подзащитные,
не в соучастницы
и не в присяжные, —
в свидетельницы
пойду!
Разинули рты
вздыбили кудри и коней
взвихрили складки одежд
статуи
городского нашего ретро
и кричат
каменными
рыбьими
голосами:
ПОПУТНОГО ВЕТРА!
Разносится вдоль порталов по кварталам
гранитное контральто мортале.
А ветр уже гонит волны,
песню поет про дамбу
(музыка и слова собственные),
а ветр колошматит в стекла,
бьет локтями по крышам,
и жесть — послушные птицы,
свежие и ржавые птицы, —
летит вдоль продутых улиц
за бестией продувною.
А ветр хватает деревья
за руки, хвосты и гривы,
ломает черные ветки,
превращая их в сучья.
И многим уже не спится.
Спит Владычица Мышей,
смежив веки,
руки белые раскинув,
где вен реки;
золотистой канителью
перевитая подушка,
этой елочной нитью
женских праздничных волос;
на столе дежурит мышка,
умывается и шепчет,