Стоят лари из глины
В заплесневелых досках
И струйки кипятка
Стекают с потолка.
— А это зачем? —
— Да трубы на чердаке проржавели,
Все чинят, чинят, починить не могут.
Когда я маленькая была,
Она ведрами лила,
А теперь хорошо,
Теперь так. —
Пьем чай.
Скатерть белая, вышитая:
На ней листья, стебли, корни, лепестки.
— Это Мама вышивала. —
Над столом на цепи лампа висит,
Чугунная, с колпаком зеленого стекла.
— Это бабушкина. —
На столе вдруг хрупнуло,
Белая сахарница трещинкой пошла,
А из трещинки — аленький цветочек.
— Ах, это опять отец чудит,
Что-то у него с печью… —
Я говорю:
— Куда же мы теперь?
Может, его тут, наверху, вообще нет,
Вашего Ладо? —
Незабудка бледнеет:
— Что вы, что вы!
Он, должно быть, по делам пошел,
А ключ знакомым оставил.
Пойдемте, спросим, —
И мы пошли дальше.
5
Мимо витражей на предпоследнем этаже,
Мимо выбитых окон некогда застекленной галереи,
Соединяющей два дома,
Мимо пожарной лестницы — по винтовой,
Где за последним витком — вход.
«Прошу повернуть!» — отлито на ручке звонка.
Незабудка глядит на меня.
Поворачиваю ручку.
Просьба звонка выполнена, и он звенит.
Слышатся шаги.
Дверь открывается.
На пороге стоит скульптор.
Борода с проседью,
Руки в глине.
Халат в гипсе.
— Здравствуй, Незабудка, — говорит он. — Кто это с тобой? —
Она объясняет.
— Не было у меня Ладо с прошлой Недели, — вздыхает скульптор. —
И ключа от его двери у меня нет.
Да вы проходите. Я Маруте позвоню. —
Проходим.
Пол чердака круто уходит вниз.
Наверху балки,
внизу скульптуры,
мы посередине.
Незабудка шепчется с хозяином,
он звонит по телефону,
я смотрю скульптуры.
Незабудка расстроена.
Хозяин весел.
Я глазам своим не верю:
Скульптуры-колоссы, скульптуры-титаны меня окружают.
И если античные боги им были подобны,
то как они бились с гигантами?! страшно подумать!
Вот некто, в пять раз меня выше, стоит у порога;
он брови нахмурил, и ветер гуляет в его бородище —
в ней дыры сквозные;
а складки рубахи, как трубы органные, стонут.
Босыми ногами гигант мне навстречу шагает.
Красавица пляшет почти трехметрового роста,
огромную ножку босую подняв с постамента,
взмахнув тяжеленною ручкою непринужденно.
Вон белый (из глины) арап размечтался, гуляя,
гигантскую шляпу он снял, выступая степенно и важно
с магической тростью и непримиримой болонкой
(болонка с теленка).
У двери дикарка сидит с обезьянкой;
ей дверь по колено.
Шепчу Незабудке: — Я в жизни такого не видел?
Да эти скульптуры ни в дверь, ни в окно не пролезут!… —
— Конечно, — она отвечает серьезно. —
— А как же отсюда их вынести?! — Значит, никак. —
— И вечно им быть суждено у него в мастерской? —
— Боюсь, что и крышу снеся их достать не удастся. —
— Зачем же он делает их? — лепечу я со страхом. —
— Не знаю, должно быть, иначе не может, — мне шепчет она. —
Тем временем скульптор подходит, сказав, что Марута нас ждет.
— А как вам работы мои? — что мне оставалось ответить?
— Скульптуры прекрасны, особенно этот, идущий! —
Идущий остался, а мы побрели восвояси.
— А эта… Марута… поблизости? — Меньше квартала. —
— А дальше? кто дальше живет? за Марутой?
— Старик со Старухой
Живут и живут, и не могут никак переехать:
Однажды нашли мы с жемчужинкой мертвой колечко;
Старуха надела его и три дня не снимала,
И камешек ожил, дышать стал и переливаться.
Когда она трогает чашку разбитую, та собирается снова,
и трещины будто сплавляются.
Ну, а Старик —
он добрый и милый и любит болтать обо всем.
У них двое внуков:
мальчик — Дон, и девочка — Волга.
Ладо зовет Волгу Иволгой,
а Дона — Дон Кихотом…
— А за Стариком и Старухой — кто там-то живет?
Там, дальше? — О, многие! Рыжий, рисующий море;
Улыбышев (знали бы вы, как он пьет!)
Он внизу уже не был полгода,
работать почти перестал,
и все забывает, кто мы и кто он;
мы, когда к нему ходим,
каждый раз с ним знакомимся);
Потом — Василий, Алиса, Владычица Мышей, Брэм,
за ними Ромул и Рэм,
две Жанны, три Петрова, Машин, Ванин,
Некрасова-Саврасова, Обманин,
Шашибушан, Мухан, Жужу, Мастак,
Маэстро (у него такой чердак!
должно быть, метров восемьсот; и вот,
представьте, он там вовсе не живет!
Есть у него КВАРТИРА!
А сам чердак!.. одна стена — стекло,
а за стеклом красивейшая площадь;
у другой стены в окне — роща,
собор со шпилем и река со штилем,
а по реке пароходы плывут.
Река синяя, пароходы белые, шпиль зеленый.
За третьей стеной фонтан с дом высотой.
А в четвертой стене — дверь, в висячий сад ведет,
в том саду летом сирень цветет,
осенью лимоны зреют,
весной подснежники растут,
зимой снегири рябину клюют) —
— А что Маэстро делает? —
— Этого никто не знает.
Но некоторые утверждают,
что он не делает ни-че-го.
Дальше живут Оля, Поля и Уля,
они — веселые девушки, ткут, вяжут и шьют,
песни поют, свечи палят,
из воска кукол лепят,
в платья наряжают.
Когда я маленькая была, и мне куклу подарили.
За ними Леля и Лиля,
Бибиков с двумя женами и шестью детьми,
Макс и Мориц, Карло и Гоцци,
Швец, Жнец и На-Дуде-Игрец,
Гриша Шило и Миша Мыло,
Барыбин, Делягин, Тришин,
Катин, Светин, Маришин, —
и дальше, дальше, над всем городом, —
многие, многие, многие.
Когда мы найдем Ладо,
он вам лучше расскажет.
6
Хороша слобода, да крапивой поросла.
По склонам крыш,
где тишь, как мышь,
что ни скат — отрог,
как хребет, полог.
Эта крыша — с перилами,
та — со сходнями,
та, за той, — с голубями.
На одной из крыш этажерка стоит,
на другой девочки уроки учат,
На третьей старушка чай пьет.
На красивом желтом доме
стоят колхозницы со снопами
и молодые люди в брюках;
сзади к каждой статуе приставлено по подпорке:
то ли по хвосту, то ли по кочерге.
Из слухового окна
вылезает навстречу нам старик
в красивом новом костюме.
В руках у него папка.
— Скажите, Незабудка, — обращается он к моей спутнице, —
Вы не видели Ладо? —
— Мы его ищем, — говорит она. —
— Вот и я его ищу, — говорит он.
Нас уже трое.
— Там леса впереди, нам не пройти. —
— Пойду посмотрю. —
— Кто это? — спрашиваю, когда старик уходит.
— О, это большой Ученый, — отвечает Незабудка. —
Он пишет Книгу. Дома ему мешают, и он пишет ее у Ладо. —
Ученый возвращается.
— Там целый квартал мертвых домов, — сообщает он.
— Они на капитальном ремонте.
Придется перейти на ту сторону. —
— Пошли вниз, — говорю. —
— Обойдемся, — отвечает он, блестя глазами.
Глаза у него светлые, диковинные, почти без зрачков.
Он отдает папку Незабудке,
берет нас за руки
(ее — за левую, меня — за правую),
подводит нас к краю крыши.
— Закройте глаза, — приказывает он, — и вдохните.
Не бойтесь. —
Зажмуриваюсь.
Звенит в ушах.
Вижу зеленые и алые пятна.
Лицу холодно.
Все во мне замирает, словно я еду с горки.
Меня тормошат.
Открываю глаза.
Мы на той стороне улицы,
на новой светлой крыше.
………………………………………
Лестница, как водопад, а перила
в воздухе пляшут водоразделом
от этой двери.
И что за хозяйка нам дверь отворила
ручкою белою
евиной дщери!
У моей Маруты
тонки брови круты,
а у маруты моей
нос, как у Матье Мирей!
И в фарфоровые ушки
пробрались сережек дужки.
Нарушительница-прядка
из проворного порядка
реет тенью на щеке.
Абажур на потолке
самодельный — у хозяйки
золотые ручки;
там оборка, тут волан,
ситцы, закорючки!
На полу половики,
половицы глянцем;
две картины: леваки
и малые голландцы.
В коридоре ковролин
с ворсом прямо до картин;
куклы рукодельные,
группами и отдельные.
Коврики и ковры.
Платки и циновки.
Кухонные пары,
пахнет свечным дымком,
«Шанелью», щами;
маленькие пиры!
кто с вами не знаком?
и нас угощали…
Горят свечи.
Еще не вечер.
За столом сидят гости:
первый любовник
(важный сановник —
он прощается и уходит),
второй любовник
(доедает щей половник,
встает и идет чинить машину),
третий кавалер
(валера из валер,
еще зайти обещается,
а пока прощается),
четвертый хахалек
(сперва на диван прилег,
но решил, так и быть,
убыть),
пятый ухажер,
(коммивояжер,
кажется, из-за кордона;
взял портфель из картона,
откланялся),
шестой — так,
(достал пятак
и побежал на автобус),
седьмой — в доску свой,
Либих — домовой
(подумал немножко,
дунул в ладошку,
со всеми простился
и временно в воздухе растворился);
Остались:
нас трое и она одна.
Эх, хороша слобода;
да крапивой поросла…
Эх, налито вино,
да, видно, не то…
— Давно