у вас был Ладо? —
— Днями.
Мой портрет принес.
В белой раме:
Вон тот. —
И в свете свеч
разлук и встреч
означенная рама:
в ней — из окна… —
глядит она
наивно и упрямо.
У ней одна щека в тени,
ресница, точно коготь,
и черны губы, как в вине,
перебродившем за века
до уксуса, должно быть.
И черен правого зрачка
провал почти совиный…
Но есть и светлая щека —
другою половиной!
Ресниц открыты лепестки
и око бирюзово,
а губ вишневых лоскутки
зовут тебя без зова.
В правой ручке на портрете
розы розовые эти;
у окна на фоне крыш
на парсуне в длани мышь.
Правое плечо — ночь,
левое плечо — день;
и, как на Луне, тень
с резкой границей.
Ученый, который пишет Книгу,
обращается к Маруте:
— А когда у вас был Ладо,
он вел себя как обычно? —
В углу возникает в воздухе Либих
и тенорком вступает в беседу:
— Ничего себе, как обычно!
Да он стремя из гостей переругался:
с первым любовником…
— Либих!
— …важным сановником. Что?
— Выражения выбирай!
— Со вторым любовником…
— Либих!..
— Что?
— Попридержи язык.
— …ну, с тем, который привык лежать…
— ?..
— …под машиной с гаечным ключом…
И с этим…
— Либих!
— Ну да, который ухажор,
коммивояжер,
то ли Фредерик, то ли Фарадей,
то ли Фромм, то ли Фрейд…
Как его? —
Я усмехаюсь:
— Ну, Флинт, наверно. —
Незабудка перебивает:
— А дальше что было?
— Зря ты меня перебила.
Я и забыл. —
Либих опять растворяется.
Незабудка — Маруте:
— А дальше что было?
— А я и забыла.
— Ладо ушел от вас?
— Очевидно, раз был третий час.
— Один? —
Либих говорит из другого угла:
— Вчетвером. —
Ученый, подняв брови, глядит на хозяйку:
— Ох, хороша слобода,
Да крапивой поросла! —
Гляжу вокруг, — а из угла на свет —
крапивный цвет!
А с потолка свисает — сверху вниз —
крапивный лист.
А с подоконника, что был, вроде, пуст, —
крапивный куст.
Я говорю:
— Не оставлял он ключа от комнаты?
Вы это-то хоть помните? —
— Ах вы, мой, — говорит, — родной!
Что за тон у вас, — говорит, — чудной
под выходной.
Оставлять не оставлял, это да;
но, должно быть, спрятал его, где всегда. —
Мы (хором) втроем:
— Где? —
Хозяйка смеется
смехом заводной куклы,
старинной музыкальной шкатулки,
электронной Джоконды,
смехом ветренейшей из марут.
— У дверей в комнату вверх налево.
Там ниша, —
— Прощевайте, дочка Евы.
Извините за компанию.
— До свиданья. —
Уходим.
7
На первой площадке осот, бурьян и пырей,
площадка без окон стоит и почти без дверей;
прилеплены мыши летучие над головой,
готовые вылететь в ночь по гауссовой кривой.
Под маленькими математичками — проходим…
На второй площадке — эх, спать, глазки закрывать, —
стоит двуспальная кровать,
сервант,
сундук,
кресло,
фикус.
Фикус — каучуконос и фельетонный герой,
кресло — потрепанное, развалюха, мастодонт,
сундук — бывший зеленый, ныне серобуромалиновый,
в серванте книги (Справочник слесаря — Воеводин и Талунтис — Сказки Пушкина — Книга о вкусной и здоровой пище — Учебник математики для четвертого класса начальной школы — Иван Кратт — Вальтер Скотт — Сестра Керри — Братья Ершовы — Как себя вести? — Песенник — Самоучитель игры на баяне — Кройка и шитье — Остап Вишня — Ивушка неплакучая — Русско-турецкий разговорник).
На кровати лежит ражий мужик
(в голубой фуфайке,
роговых очках,
с носовым платком на голове)
и читает журнал «Мурзилка».
Опустив журнал и приподняв очки
он объясняет:
— Ремонт у меня. —
Проходим мимо двуспальной кровати.
На третьей площадке хруст под стопой —
стекольный бой.
На осколках накапано алым лаком,
как будто кровью.
Хрупаем по битому стеклу,
по прозрачным брызгам,
по алым каплям вдрызг, —
скрежещем каблуками.
Проходим и это…
— А Ладо, — говорю я, — он кто? —
Ученый с папкой поворачивается ко мне
и, поблескивая прозрачными глазами,
отвечает:
— Он хороший человек. —
— Может он вниз пошел, — высказываю предположение, —
может, я его на нашей лестнице встречал?
Как он выглядел? —
Оба они молчат.
Я не унимаюсь:
— Ну, скажем, какие у него глаза?
— У него добрые глаза, — отвечает Незабудка.
— Ведь есть же у него какие-то особые приметы, —
продолжаю я приставать к ним.
— Нет, особых нет, — говорит Ученый,
открывая окно.
— Какого он роста? Какого возраста? Какие у него волосы?
Какая у него походка?
Молчат они оба.
Я отчаиваюсь.
— А голос у него какой? — спрашиваю наобум.
— У него тихий голос, — отвечает Незабудка.
По очереди вылезаем через окно на крышу.
Быстро темнеет.
Зеленоватая звезда маячит над нами.
Подняв к ней лицо, ученый называет ее по имени:
— Вега! —
Она вздрагивает.
— Сейчас на небе, — сообщает Ученый, — находится
прелестнейшее созвездие. —
Я озираюсь.
— Нет, невооруженным глазом его как следует не разглядеть.
Оно приходит к нам раз в пятнадцать лет.
Это созвездие Геркулеса.
Его звезды сверкают всеми цветами радуги.
Одни из них — красные с винным блеском рубина,
другие — розовые, как зори,
есть оранжевые и золотые, как смола на солнце,
зеленые, как вода в морях,
голубые, как льды из космоса,
синие, как самые синие из глаз,
фиолетовые, как чернила в детстве.
Ладо все собирался на это созвездие посмотреть. —
Кровельное железо прогибается под ногами
и выпрямляется с грохотом.
Одна Незабудка идет бесшумно.
Сбоку, над антеннами крыш, плавает в вечернем воздухе
золотой купол.
Он огромен и неправдоподобен.
Похоже, что здесь ему не место.
Мне начинает казаться, что нас занесло а Италию.
Незабудка ловит мой взгляд.
— Ладо специально комнату нашел, из которой он виден, —
говорит она тихо. —
Однажды осенью Ладо посмотрел в окно,
а купола нет.
Он форточку открыл — нет золотого собора, как не было.
Он вгляделся — а на улице туман.
Такой туман, что купола не видно.
Солнце поднялось,
туман пропал,
купол появился. —
Спускаемся с семиэтажного дома на четырехэтажный.
Ступени и перильца пожарной лестницы отполированы.
То там, то тут начинает зажигаться в окнах свет:
оранжевые абажуры времен палеозоя,
сверкающие копеечным хрусталем архейские люстры,
рожки матового стекла юрского периода,
блюда послеледниковой эпохи,
светящиеся шары — не датированные —
и лампочки на шнурах эпохи голоцена.
То тут, то там начинают загораться рекламы
(«ГАСТРОНОМИЯ — БАКАЛЕЯ — АПТЕКА — КРАСНАЯ ШАПОЧКА — МОЛОКО — ОПТИКА — МОРОЖЕНОЕ — ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ! — НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ ВКЛЮЧЕННЫМИ ЭЛЕКТРОПРИБОРЫ»),
Перелетаем через улицу,
проходим сквозь стену.
Когда ученый держит меня за руку,
что-то происходит со мной:
я слышу, как на кухне этажом ниже
скребутся мыши;
слышу, как в комнате соседнего дома
поет телевизор голосом Хиля;
слышу, как под куполом собора, хлопая крыльями, летит
сизый голубь;
слышу мысли Незабудки:
«… вот я над крышами плыву, соседи-облака,
вода живая ваших слез мне сыплется в ладонь,
роса подголубила жесть, внизу течет река,
а ты мне снишься наяву, Ладо, Ладо, Ладо…
нет призраков, и ты — не тут,
но где же ты тогда,
когда в висок тебе гляжу
и вижу тень ресниц,
и поднимаешь ты глаза,
и я к тебе спешу,
а через образ твой летит
шальная стайка птиц…
воспоминанья, как лото,
число из чисел бытия,
и в той же мере — жизнь моя,
как ты, Ладо, Ладо…
пять чувств — личин и ликов пять —
имеют свойство вспоминать
дни радостей моих;
частицы воздуха времен
несутся образам вдогон
и разрушают их…
…но ты — противоядье от
беспамятства и сна забот
и яви „от“ и „до“, —
ты существуешь позаочь,
Ладо, Ладо…»
Настала ночь.
«… так мы идем
за этими и с теми
сомнительный свод правил зазубрив
в автомобиль скакнув и ногу в стремя
поставив и без крыльев воспарив
и только время пребывает время
часов песочных вечный недолив
иди и ты
детеныш человечий
за собственными образами вдаль
прелестный день и бесполезный вечер
сменяет утра легкая печаль
а ночь вокруг
в ночи летим малышка
и солнышко игрушечное мчит
и родственница Дарвина мартышка
свое существование влачит
или и ты
один из биллионов
из теплых человеческих существ
тенями пропилеев и пилонов
соседством сродств и розностью естеств
во времени твое передвиженье
и только чувств молниеносный ток
сверкнет в дороге вне перемещения
и снова сон как здешний снег глубок
так и идем
воистину века»