— Я все узнала, — произносит Маша фальцетом. —
Его не разберут на дрова. —
Владычица Мышей устало слушает.
— И не продадут финнам, — говорит Маша альтом. —
Владычица Мышей уныло кивает.
— Его поставят на якорь как пристань, — пищит Маша, —
И сделают из него кабак.
— Да, Маша, — говорит Владычица Мышей, — я уже знаю.
Облом и Шут валятся с вешалки,
Потому что входит Хозяин,
Швыряет портфель на пол
И оглушительно хлопает дверью.
На кухне Изщейка с грохотом вываливается из борща,
роняя крышку.
Хозяин идет в комнату.
Он забыл включить свет
И снять плащ.
Он сидит и курит.
— Да, — говорит Хозяин вслух. — Был я капитан.
А теперь я отставной директор ресторана.
Мечта официантки.
Привидение из сферы обслуживания.
— Что такое «сфера обслуживания»? — спрашивает Шут.
— Круглосуточная служба, где кого-то обжуливают, —
отвечает Облом.
— Мальчики, — говорит Изщейка, — это где едят, пьют и чинят.
— Шут гороховый, — говорит Хозяин.
— Я не гороховый, — говорит Шут.
— Я не тебе, — отвечает Хозяин.
— Ты мне? — спрашивает Облом.
— Заберите свою красотку и уходите, — говорит Хозяин. —
Оставьте меня в покое.
— Куда уходить-то? — спрашивает Шут.
— В баню, — отвечает Хозяин.
Троица покорно уходит в ванну.
— Почему в ванну? — спрашивает Изщейка.
— Молчи, — говорит Облом.
— Заткнись, — говорит Шут.
Поэт в другом окне ведет себя в рифму,
как ему и положено.
Он курит не зажигая света и глядя в окно.
Возможно, ему передаются чувства Хозяина.
Такое с Поэтом стучалось не раз.
Это у него профзаболевание.
Порой он чувствует себя радаром.
Или локатором.
Или приемником.
Поэту, прямо скажем, неважно.
Поэму он дописать не может.
Он вспоминает юность.
Все лучшее в ней вспоминает с горечью.
И все худшее — с горечью еще большей.
Он думает о корабле.
Ему жаль парусника.
«Какая у корабля пошлая судьба», — думает Поэт.
Коты у трубы умываются.
— Когда корабль в рейсе, мышей на нем нет, — говорит Босый.
— А как же крысы, бегущие с тонущего корабля? —
спрашивает Мардарий.
— Раньше не было — теперь разведутся, —
резонно замечает Мурзик.
9. ПЛЯСКА
Хоть мы не пьем и не воруем,
Жизнь то взаймы, а то внаем…
А мы ее отлакируем
И штофной тканью обобьем!
Она отходчива, судьбина,
И на изломе горяча.
А мы ее — за середину
И в сауну да за плеча!
Она неласкова к забаве
В сугубом облике своем.
А мы ее слегка разбавим
И по фужерам разольем…
Как будто труд — синоним жизни,
Она ишачит за гроши.
А мы ее весельем сбрызнем
И микрофоном оглушим.
Она вычерчивает график,
Пока доверчиво ты спишь;
А мы ей капельку потрафим, —
Красиво жить не запретишь!
Художник — Рок; что б ни наляпал,
Не нам судить, не нам встревать.
И на прикол, а не на якорь
Пора — проспали мы… — вставать!
А романтические бредни
Почти что значатся в меню,
И на обед, а не к обедне
Не премину — повременю…
Стоит корабль, томимый жаждой.
Сентиментальничать старо;
Открыто всякому и каждой
Его кабацкое нутро;
С утра и есть, и пить готова
Его пиратская братва,
И призрак паруса — обнова
Ему воистину нова…
На палубу ложатся тени
Домов, в единый сращены,
И лица комнатных растений
К нему сквозь сон обращены.
Направо дом и дом налево,
И над ленивою волной
Три мачты голые — три древа
Обугленных грозой одной.
Отлакирован и подкрашен,
Поваплен парусник, помыт,
Гальванизирован… — Так спляшем!
Тромбон в тоске, пожарник спит! —
От ресторанного уюта
От киля дрожь до самых рей,
И пробегается до юта,
Припомнив молодость, Борей.
«Уже и молодость со стажем…» —
Проходит старый капитан.
И музыка в разгаре. — Спляшем!
А что потом, то по пятам… —
Танцуют дяденьки и дамы,
Танцуют тетки и юнцы,
Иллюминаторы и рамы,
Все клюзы, шканцы и концы…
Танцуют ихние и наши,
Чужие, здешние, свои.
И музыка в ударе. — Спляшем!
Ну, сухопутные, смотри! —
Мы нитроглицерины — в пену!
А валидолы мы — в валы!
Уже и море по колено,
И океаны до полы.
Уже танцуем мы и сами,
И приступает — в такт — река,
Пока под всеми парусами
Над нами мчатся облака…
Точно чаечки летят
табака,
Пляшет старый капитан
кабака.
Дочки, матери, подвиньтесь,
отцы!
Переделаем на сауны
дворцы!
Мореплаватель, поплавал
от души;
Все ты пел — а вот поди,
попляши.
Из-под ног уходит пол,
из-под рук
Судовой журнал… меню…
шире круг!
Птица-тройка, птица-шейк, птица-рок,
Тесновато, низковат потолок;
Помещение под пляс не ахти,
Только пляшет капитан — не уйти!
Был да вышел, был да сплыл, был таков.
Не жалеет капитан каблуков.
Шире круг! А круг-то уже на треть:
Вся обслуга прибежала смотреть.
Только б му-зы-ка не под-ве-ла…
Был-то кок — а вот поди ж, повара!
Было, выбыло, и нет ничего,
Был старпом… а бармен: «Я за него!»
— Одышись ты. Отдохни. Погоди.
— Спляшем, душенька, чай, жизнь впереди!
10. КОРАБЛЬ
Ночь продолжается и падает туман.
Все корабли трезвым-трезвы, а этот пьян.
К утру нас что-нибудь да ждет, не зюйд, так норд.
Все корабли живей живых, а этот мертв.
Ему мерещится сквозь городской апрель:
пространство сверстано в безвременную мель.
И время вынуто из трюмов и кают:
то били склянки, а теперь бутылки бьют.
То он забудется, заважничав с тоски,
поскольку кончен от доски и до доски:
то вспоминается ему простор былой
с вонзенной в странствия магнитною иглой…
Последнего пути
остов,
зеленоголубой
остров…
Даль средиземноморского грима…
Скромнейшая экзотика Крыма…
Какие-то стайки,
то ли дельфины,
то ли морские коньки —
пустяки…
Какие-то чайки.
Медузы.
Доки и шлюзы.
Поющая на ветру одиссеева шельма.
Бесшумные голубые огни святого Эльма.
Принадлежащие ему искони
от горизонта до горизонта дни.
Раскинутое от сих до сих над водой окрест
небо, в котором искрится Южный Крест.
Соль и йод.
Штиль и шторм.
Разнофрахтовый порт.
Лево на борт.
Право на борт.
И вот остается у берега — достигнутого предела —
выпотрошенное
парусниково
тело.
Последний рейс на месте — без руля и ветрил.
Бывшая белая птица, лишенная белых крыл.
А что это там взлетает,
поднимается ввысь не спеша, —
Неужели корабельная душа?!
Нет, ты только вглядись, мой свет!
Откуда бы у судна взяться душе?
Говорят,
что и у нас ее нет…
Но ветер Австр проникает в наши края,
нарастает его дыхание дальнее;
и прозрачное нечто
набирает высоту, паря,
тело астральное…
Воображаемый образ,
направляющийся в надсознания область,
горделивый и легкий,
храбрый и беспечный,
своевольный и послушный.
Над дворами и садами,
над садовыми прудами,
над тротуаром, где снежная последняя гора,
с которого Прекрасная Дворничиха скалывает лед
под неусыпным оком Вальки-маляра,
под ночными облаками,
под дневными облаками
и под всеми парусами
призрак прошлого плывет.
Кто-то его видит,
кто-то нет.
Одни не замечают.
Другие не хотят замечать.
Коты Мардарий, Босый и Мурзик
одновременно,
как по команде,
поворачивают за ним головы.
— Опять, — говорит Мардарий.
— Летит, — говорит Босый.
— Белый, как мышь, — говорит Мурзик.
Мышка Маша несется со всех ног
к Владычице Мышей.
— Опять, — кричит она — летит!
Белый, как я! —
Владычица Мышей расчесывает свои осенние волосы
и улыбается.
На гребенке ее возникают
потрескивающие
бенгальские
искры.
Домовые будят Хозяина
и влекут его к окну.
— Наваждение, — говорит Облом.
— Голограмма, — говорит Шут.
— Летучий Зеландец, — говорит Изщейка.
Поэт пишет поэму о корабле.
На небо он не смотрит.
Ему некогда.
В огромной полированной кровати
под грандиозным атласным одеялом на вате
цвета морской волны
на двух подушках:
пуховой в горошек
и перьевой в цветочек,
над среднеазиатским ковром,
фаянсовым ночным горшком
и пластмассовой лодочкой
спит
Петров.
Петрову снится сон.
Будто бы над ним небо,
небо голубое.
Голубая полусфера.
Якобы под ним море.
Море плоское и зеленое,