— А больше всего мне нравится ваш фильм «Возвращение в счастливые дни», — с придыханием сказала Ксения. — По рассказам Чехова.
— Да, — неплохая картина. Я за нее приз на кинофестивале в Токио получил.
— А я в десятом классе писала по этому фильму сочинение. Была тема: «Герои Чехова на экране».
Баварин принялся уминать куриный салат.
— И что вам поставили за сочинение?
— Тройку, — рассмеялась Ксения.
— Учительница сказала, что вы не раскрыли основную мысль картины, да?
— Да! — радостно подтвердила Ксения. — Откуда вы знаете?
— Большой жизненный опыт, деточка.
— А какая у вас там основная мысль? — стала допытываться Ксения.
— А черт ее знает, — засмеялся Баварин.
— Ну скажи-и-те…
Баварин вытер платком вымазанные майонезом губы.
— Как говорит одна моя приятельница, английская актриса: «Жизнь коротка, и надо делать только то, что велит сердце». Вот вам и основная мысль.
Он достал из кармана серебряный портсигар, закурил сам и угостил Ксению. Мне Баварин сигарету не предложил.
Они начали на пару дымить, продолжая интересный разговор.
Сидя между ними, я все больше и больше ощущал себя каким-то бесплатным приложением. Ксения же, наоборот, все более осваивалась в обществе знаменитости.
— Приятно, наверное, быть известным режиссером? — Она манерно подносила к губам сигарету. — Поклонницы, интервью…
— Что вы, — рисовался перед ней Баварин, — на самом деле я очень одинок. Ведь слава изолирует людей. И потом, слава — это еще далеко не все, что надо человеку для счастливой жизни. Знаете, как Шекспир говорил: «Зачем мне полхвоста?! Отдайте весь!»
— Шекспир этого не говорил, — угрюмо заметил я.
— Ну, не важно, — отмахнулся от меня Баварин, как от назойливой мухи. — Просто я хочу сказать — в жизни есть вещи и получше славы.
— Например? — спросила Ксения.
— Например, любовь. — Баварин многозначительно посмотрел ей в глаза.
Ксения заметно смутилась.
— Любовь, — повторила она тихо.
— Или красота. — Баварин поцеловал ей кончик мизинца. — Вы очень красивы, дитя мое.
Ему Ксения не стала говорить, что ей не нравится, когда ее называют красивой. Наоборот, она кокетливо улыбнулась.
— Эх, был бы я помоложе, — разошелся Баварин, — отбил бы вас у него. Честное слово, отбил!
Он хитро мне подмигнул. Я еле сдержался, чтобы не заехать по его самодовольной физиономии.
— Не такой уж вы и старый, — сказала Ксения, и мне тут же захотелось заехать по физиономии и ей.
— Да старый, старый, — махнул он рукой. — Я для женщин теперь совершенно безопасен. Они вызывают во мне только одно чувство — благоговение. Вернее, не сами женщины вызывают благоговение, а та тайна, которая в них заключена…
Ксения просто балдела от общения с великим человеком. У нее даже щеки от удовольствия порозовели.
— Евгений Петрович, а вы были знакомы с Феллини?
— А как же! Помню, перед самой его смертью я спросил Федерико: «Почему мы живем?» Не — зачем, а именно — почему? И знаете, что он мне ответил: «Потому что по-другому не умеем».
«Это ж надо такую белиберду нести…» Вытащив из своей чашки лимон, я принялся его нервно жевать.
Баварин, закинув ногу на ногу, продолжал разглагольствовать:
— Если судьба дает, Ксюша, она дает сразу все. Но мне судьба улыбнулась слишком поздно. Всю жизнь я как маленький ребенок. За конфеткой руку протяну, а мне палкой по руке, палкой…
«Так тебе и надо», — подумал я.
— Но вы же должны чем-то расплачиваться за свой талант, — с серьезным видом возразила Ксения.
— Да понимаю, понимаю, — кривлялся Баварин. — Но я так устал от всей этой суеты! Иной раз хочется все бросить и утонуть в чистом прозрачном озере. Лежать себе на песчаном дне. Ощущать на лице плавное движение водорослей… А вы бы, Ксюша, хотели утонуть со мной в прозрачном озере?
Ксения, конечно же, хотела. Еще бы, ведь это огромная честь — утопиться с такой выдающейся личностью… Баварин, видимо, ощутил идущую от меня неприязнь.
Наши взгляды скрестились.
— А ты бы хотел, сынок?
— Что?
— Утонуть в прозрачном озере.
— Особого желания не испытываю.
— Почему? — холодно спросил он. Кажется, я его тоже начинал раздражать.
— Не тянет.
— Почему не тянет?
— Потому что тяги нет, — не сдержавшись, грубо ответил я.
— Саша, ты чего? — бросила на меня Ксения осуждающий взгляд.
— Ничего, — буркнул я.
На этом наше общение закончилось. Она снова переключилась на более интересного собеседника.
— Вы должны себя беречь, Евгений Петрович, — почти ласково сказала она. — Вы такой талантливый. А талант — большая редкость.
— Это точно, — охотно согласился с ней Баварин. — Природе много талантливых людей не надо. Ей надо много рабочих муравьев. — Он похлопал меня по плечу. — Верно говорю, сынок?
Ксения громко засмеялась.
— Ну все! Хватит!!!
Я резко встал, чуть не опрокинув стул.
— Ты уходишь? — Ксения оборвала свой смех.
— Да. Что-то голова заболела. Пойду пройдусь, может, перестанет. А ты оставайся… если хочешь. — Я через силу улыбнулся. — Евгений Петрович расскажет тебе еще что-нибудь интересное.
— Это я запросто. — Баварин с победным видом покачивал ногой.
Я всей душой желал, чтобы Ксения сейчас встала и пошла вместе со мной. Но она осталась.
Я ушел один.
19
После ухода (я бы даже сказал — бегства) из ресторана, настроение у меня было паршивое.
А тут еще, как назло, я потерял ключ от квартиры, и мне пришлось пилить на другой конец города к матери в мастерскую. Мать сидела у окна, курила и задумчиво глядела на крыши соседних домов… Я спросил, как продвигается ее работа над сказками Андерсена. Она ответила, что никак. У нее вообще больше нет охоты к рисованию… Минут сорок я слушал материны сетования на жизнь, а потом, забрав ее ключ, отправился в обратный путь.
Дома я первым делом залез под душ, чтобы смыть с себя мерзкое настроение. Но мне и здесь не повезло. Не успел я намылить голову, как отключили горячую воду.
Проклиная все на свете, я кое-как домылся холодной и пошел в свою комнату, Я решил забраться в кровать, укрыться с головой одеялом и постараться уснуть. Однако сна не было ни в одном глазу. Тогда я включил телевизор. Но лучше бы я его не включал. С экрана ухмылялась противная баваринская рожа. Местный канал транслировал запись его беседы с Журавлевым.
Баварин очень умно отвечал на вопросы Журавлева о нравственных задачах киноискусства, о кино вообще и о себе, в частности. «Ай да Журавлев, — невольно восхитился я. Надо же как ловко все смонтировал! Ну просто гений монтажа!» Если бы я лично не снимал это интервью, то никогда бы не догадался, что Баварина озвучивал другой человек, что все снято в грязном гостиничном номере, и что сам Баварин — пьяный в стельку.
Неожиданно зазвонил телефон. Меня как током ударило. Я почему-то решил, что это звонит Ксения. И не просто звонит, а с намерением попросить прощения.
Я поспешил к телефону, в мыслях уже сто раз простив ее.
Но это была не Ксения.
— Роддом? — спросил мужской голос.
Я бросил трубку.
Господи, что за идиотизм! Охватившее меня раздражение требовало какого-то выхода. И, промаявшись до самого вечера, я наконец нашел этот выход.
Надо пойти и напиться.
На улице уже стемнело. Погода была отвратительная. Но далеко идти не пришлось. Прямо через дорогу, в бывшей пельменной, располагался ночной клуб под названием «Карусель».
Внутри все мигало, сверкало и переливалось.
Зеркальные плитки пола. Зеркальная стойка бара. Блестящие белые шары под потолком. Маленькая эстрада, утыканная разноцветными лампочками. Круглые столики с розовыми ночничками…
Ко мне через весь зал суетливо подбежал распорядитель.
— Добро пожаловать в наш клуб, — дежурно улыбнулся он. — Прошу за мной.
Посадив меня за свободный столик, распорядитель деловито осведомился:
— Что будем заказывать?
— Водку, — сказал я. — И чего-нибудь закусить.
На эстраде появились музыканты в сверкающих золотых пиджаках. Последней на сцену выбежала солистка, одетая во все кожаное. Кожаные сапоги до самых бедер, кожаные перчатки до локтей и короткая кожаная юбка с разрезами.
Вся группа разом ударила по инструментам. Девушка тряхнула темными волосами и низким хрипловатым голосом запела в микрофон суперхит: «Там, где кончается розовый мир».
Пела она хорошо. При этом еще извивалась в медленном танце.
Официант принес мне графин с розовой жидкостью и непонятное месиво на большой тарелке.
— Это что еще за гадость? — спросила я.
— Традиционное аргентинское блюдо из фаршированных тропических овощей в кокосовом соусе и с гарниром из маиса, батата и риса, — невозмутимо ответил он. — А также аргентинская виноградная водка — граппа.
— А попроще у вас ничего нет?
— Нет. Сегодня в нашем клубе вечер аргентинской кухни.
— Ну ладно, — сказал я, наливая себе в стакан граппы, — пойдет.
Водка обожгла горло. На душе стало легче.
Дверь, ведущая на улицу, распахнулась. В маленький прокуренный зал ворвался сырой холодный ветер.
— Эй, кто-нибудь! — крикнула девушка, прекратив петь. — Закройте, к чертовой матери, дверь, а то меня ветром унесет.
В разных концах зала одобрительно зааплодировали. Но дверь, похоже, никто закрывать не собирался.
Тогда я встал и подошел к выходу. На улице лил дождь. Так хлестал, что не было видно ни зги. Я закрыл дверь. Тотчас зазвучали резкие, нестройные звуки рояля, хрип саксофона, плач гитары… Девушка, скорее, говорила под музыку, чем пела.
Вернувшись на свое место, я выпил еще граппы и принялся за традиционное аргентинское блюдо.
Зал понемногу заполнялся. Свободных столиков почти не осталось.
Отыграв несколько номеров, музыканты направились к стойке бара. А девушка-солистка подсела ко мне.
— Спасибо, что прикрыли дверь, — сказала она. — А то у меня хроническая простуда. — Девушка вставила сигарету в белый мундштучок и закурила. — Вам понравилось, как я пою?