— Слава ему! — подхватили лучники и девушки с чашами.
Но Кентон, охваченный приступом гнева при виде этого бессердечного убийства, прыгнул вперед. Немедленно тридцать шесть лучников натянули луки, оперения стрел коснулись их ушей. Черный жрец и капитан схватили Кентона и оттащили назад. Китаец вытащил маленький молот и ударил по лезвию своего меча. Тот зазвенел, как колокол. На помосте появились два раба и унесли мертвую девушку. Другая заняла ее место. Рабы унесли мертвого лучника. Другой выскользнул из-за занавеса и занял его место.
— Отпустите его, — радостно крикнул король и выпил полный флакон.
— Повелитель, он мой раб, — черный жрец не мог скрыть высокомерное нетерпение в своем голосе. — Его привели сюда, исполняя твой приказ. Ты видел его. Теперь я требую, чтобы его отвели ко мне на казнь.
— О-хо-хо! — Король поставил чашку и рассмеялся. — О-хо-хо! Значит, ты требуешь его? И хочешь увести? 0-хо-хо!
— Ноготь гниющей мухи! — взревел он. — Король я в Эмактиле или нет? Отвечай!
Отовсюду послышался звон натягиваемых луков. Каждая стрела из всего живого фриза была нацелена в грузное тело черного жреца. Капитан присел рядом с Кентоном.
— Боги! — прошептал он. — Ад побери тебя и награду! И зачем я увидел тебя?
Черный жрец заговорил голосом, в котором смешались гнев и страх:
— Ты король Эмактилы!
— И поклонился. Король взмахнул рукой. Луки опустились. — Встаньте! — воскликнул король.
Все трое встали. Король Эмактилы указал пальцем на Кентона.
— Почему ты так рассердился? — захихикал он. Я дал благодеяние смерти двоим. Человек, много раз будешь ты умолять смерть прийти, молить о моих быстрых лучниках, прежде чем Кланет покончит с тобой.
— Это убийство, — сказал Кентон, спокойно глядя в водянистые глаза.
— Моя чаша должна быть полна, — мягко ответил король. — Девушка знала о наказании. Она нарушила мой закон. Она убита. Я справедлив.
— Наш повелитель справедлив! — пропел китаец.
— Он справедлив! — повторили лучники и девушки.
— Лучник заставил ее страдать, а я хотел для нее безболезненной смерти. Поэтому, он убит, — сказал король. — Я милостив.
— Наш повелитель милостив! — запел китаец.
— Он милостив! — подхватили лучники и девушки.
— Смерть! — Морщинистое лицо короля лучилось в улыбке. — Человек, смерть — это лучший дар. Это единственное, в чем боги не могут нас обмануть. Она одна сильнее непостоянства богов. Она одна принадлежит только человеку. Превыше богов, независима от богов — так как даже боги должны будут умереть в свое время!
— Ах! — вздохнул король, и на мгновение вся эта веселость исчезла. — Ах! В Халдее был поэт, когда я жил там, — он знал смерть и знал, как писать о ней. Малдонах его звали. Здесь никто его не знает…
И затем негромко:
— Лучше умереть, чем жить, — сказал он, — а еще лучше никогда не быть!
Кентон слушал, интерес к этой странной личности погасил гнев. Он тоже знал Малдонаха из древнего Ура; он читал ту самую поэму, которую цитировал король, в глиняных таблицах, раскопанных Хайлпрехтом в песках Ниневии — в той старой, полузабытой жизни. И невольно он произнес начало последнего мрачного отрывка:
— Жизнь есть игра, сказал он,
Конца ее мы не знаем — и не хотим знать,
И мы зеваем, приходя к концу…
— Что?! — воскликнул король. — Ты знаешь Малдонаха! Ты…
И он затрясся от хохота.
— Продолжай! — приказал он.
Кентон чувствовал, как дрожит рядом с ним от гнева Кланет. И Кентон рассмеялся, встретив подмигивающий взгляд короля; и пока повелитель двух смертей приканчивал то чашку, то флакон, он читал стихи с воодушевлением, так не соответствующим стилю похоронного марша:
— Приятно играть с западней,
Обходить ловушку, играть с опасностью
И легко проигрывать выигранное;
Есть открытая дверь, сказал он,
Место, куда ты можешь идти —
Но то, что ты видел, и то, что ты сделал,
Что это все, когда гонка уже окончена
И ты стоишь у самой дальней двери?
Как будто всего этого никогда не было, сказал он,
Все миновало, как пульс мертвеца!
Иди легко и ни о чем не печалься!
Тот, кому нечего бояться, ни о чем не горюет.
Лучше умереть, чем жить, сказал он,
А еще лучше никогда не быть рожденным!
Король долго сидел молча. Наконец он шевельнулся, поднял флакон и подозвал одну из девушек.
— Он пьет со мной! — сказал он, указывая на Кентона.
Лучники расступились, пропустили девушку. Она остановилась перед Кентоном, поднесла к его губам флакон. Он выпил, поднял голову и поклонился.
— Кланет, — сказал король, — человек, знающий Малдонаха из Ура, не может быть рабом.
— Повелитель, упрямо ответил черный жрец. — Мой раб останется у меня.
— Неужели? — засмеялся король. — Язва в брюхе комора! Неужели?
Вокруг зазвенели натягиваемые луки.
— Повелитель, — выдохнул Кланет и опустил голову, — он остается у тебя.
Проходя мимо, Кентон слышал, как скрипят зубы черного жреца, слышал, как он втягивает воздух, как после долгого бега. И Кентон, улыбаясь, прошел сквозь строй лучников и остановился возле короля.
— Человек, знающий Малдонаха, — улыбнулся король, — ты удивляешься, как это я, один, обладаю большей властью, чем жрецы всех богов и все их боги. Потому, что во всей Эмактиле только у меня нет ни богов, ни суеверий. Я единственный человек, который знает, что в мире существуют лишь три реальности. Вино — оно до некоторою предела позволяет человеку видеть яснее, чем боги. Власть — вместе с хитростью она делает человека выше богам. Смерть — которую боги не могут отменить и которой распоряжаюсь я.
— Вино! Власть! Смерть! — запел китаец.
— У этих жрецов множество богов, и каждый ревнует к остальным. Хо! Хо! — рассмеялся король. — У меня нет богов. Поэтому я справедлив во всем. Справедливый судья должен не иметь предрассудков и не иметь веры.
— Наш повелитель не имеет предрассудков! — запел китаец.
— Он не имеет веры! — пели лучники.
— Я на одной чашке весов, — кивнул король. — На другой множество богов и жрецов. Есть только три вещи, в реальности которых я уверен. Вино, власть, смерть! Те, кто пытается перевесить меня, верят во многое другое. Поэтому я перевешиваю их. Если бы мне противостоял только одни бог, только одна вера — я был бы внизу. Да, три к одному! Вот парадокс — и в нем правда.
— Повелитель Эмактилы говорит правду! — шептали лучники.
Лучше три прямые стрелы в колчане, чем триста кривых. И если в Эмактиле появится человек с одной стрелой и эта стрела будет прямее моих трех — этот человек будет править на моем месте, — лучился радостью король.
— Лучники, слушайте своего короля! — пел китаец.
— Итак, — сказал король, — поскольку боги и жрецы ревнуют друг к другу, они сделали меня, который не думает ни о богах, ни о жрецах, королем Эмактилы, чтобы сохранить мир между ними и не дать им уничтожить друг друга. И так как у меня десять лучников против одного их лучника и двадцать мечников против одного их мечника, я делаю это очень хорошо. Хо! Хо! — рассмеялся король. — Такова власть.
— У нашего повелителя есть власть! — воскликнул китаец.
— А имея власть, я могу пить сколько хочу, — хихикал король.
— Наш повелитель пьян, — шептали лучники по всей палате.
— Пьяный или трезвый, я король двух смертей, — хихикал правитель Эмактилы.
— Двух смертей, — шептали лучники, кивая друг другу.
— Перед тобой, человек, знающий Малдонаха, я сниму с них покрывала, — сказал король.
— Лучники по сторонам и сзади, наклоните головы! — закричал китаец. Головы лучников со всех трех сторон живого фриза немедленно упали на грудь.
Вуаль спала с фигуры слева от короля.
Глядя на Кентона глубокими глазами, в которых была нежность матери, стыдливость девушки, страсть любовницы, стояла женщина. Ее обнаженное тело было безупречно. В единый хор в нем сливались мать, девушка и любовница. Она дышала всеми веснами, когда-либо посещавшими землю. Она была дверью в очарованный мир, символом всего, что может дать земля — всей красоты и всей радости. Она была всей сладостью жизни, ее обещаниями, ее экстазами, ее соблазнами и ее разумом. Глядя на нее, Кентон понял, что за жизнь нужно держаться всеми силами. Она дорога и полна удивительными дарами. Ее нельзя упускать!
И что смерть ужасна!
Он не испытывал желания к этой женщине. Но она пробудила в нем желание жить и раздула пламя в целый пожар.
В правой руке она держала странный изогнутый инструмент с длинными кривыми лезвиями и острыми клыками.
— Ей я отдаю только тех, кто мне очень не нравится, — хихикал король. — Она убивает их медленно. Глядя на нее, они цепляются за жизнь, яростно, отчаянно цепляются за нее. Каждый момент жизни, который она отнимает у них этими клыками и когтями, длится целую вечность. И целую вечность они борются со смертью. Медленно отнимает она у них жизнь, и они уходят из жизни с воплями, цепляясь за нее, отворачивая упрямые лица от смерти. А теперь — взгляни!
Спала вуаль с фигуры справа.
Здесь скорчился черный карлик, бесформенный, искривленный, отвратительный. Он смотрел на Кентона тусклыми глазами, в которых были все печали, вся усталость, все разочарования жизни; вся жизнь с ее бесполезной, утомительной пустой работой. Глядя на него, Кентон забыл о первой фигуре — он понял, что жизнь ужасна, что ее не стоит беречь.
И что единственное в ней хорошо — это смерть!
В правой руке карлик держал острую шпагу, тонкую, с игольным острием. Кентон боролся с охватившим его желанием броситься на это острие, умереть на нем.
— Ему я отдаю тех, кем очень доволен, — засмеялся король. — Быстра их смерть, как сладкая чаша у губ.
— Ты, — король указал на капитана, пленившего Кентона, — я тобой недоволен, ты схватил человека, который знает Малдонаха, хоть он и был рабом Кланета. Иди к левой смерти!