— Я оставил тот коврик возле твоей комнаты в общежитии, — говорит он. — И приколол листок с буквой «Е». Для тебя.
Что? В моей памяти снова всплывает сцена: Софи входит в комнату с ковриком под мышкой. Я думала, этот подарок для нее. Потому что она так сказала.
— Я понятия не имела, — запинаясь, говорю я, но по глазам Ксавье вижу, что он уже все знает. Я ставлю бутылку возле своей ноги. Вино сделало теплый, неподвижный воздух удушливым. — Раньше ты не врал.
Ксавье коротко кивает. Он не опроверг ничего из того, что говорила о нем Софи, — просто позволил укрепиться своей репутации Плейбоя с большой буквы.
— Зачем ты вообще сюда поехал? — спрашиваю я.
Он быстро переводит взгляд на огонь:
— Ты все равно не поймешь.
— Я притворяюсь девушкой чужого парня, чтобы семья приняла его настоящую подругу. А ты?
— Возможно, быть с девушкой, которая в тебя влюблена, лучше, чем наедине со своим ничтожным «я».
Ничтожным? И это говорит красивый, пользующийся огромным успехом Ксавье Е, наследник богатейшей сети «Сого»?
— Почему ты так говоришь?
Огоньки в глазах Ксавье гаснут. Его рука скользит к рабочей тетради, которой я сначала не заметила, но тут он ловит мой взгляд и отдергивает руку. Ксавье Е — школьный бунтарь и коллекционер штрафных баллов — субботними ночами штудирует учебник китайского! Словно книга нашептывает ему какие-то тайны.
— Можно посмотреть?
Мой собеседник тянется к бутылке. Когда я передаю ее ему, наши пальцы соприкасаются; рука у него страшно горячая. Лихорадочная. Ксавье протягивает мне тетрадь:
— Прочти и обрыдайся.
Он допивает вино, поднимается и идет исследовать бар у окна. Я остаюсь на полу одна и, заинтригованная, открываю рабочую тетрадь. Страницы кажутся хрупкими, словно могут порваться, если я буду переворачивать их слишком быстро. Поля исписаны незнакомым почерком: китайские иероглифы и их английские переводы. «Корндаш» вместо «карандаш». «Эуб» вместо «зуб». «Клуч» вместо «ключ». В баре хлопает пробка. Когда Ксавье возвращается с новой бутылкой, я спрашиваю:
— Это твой почерк?
Он снова садится рядом, на этот раз ближе. Его нога, покрытая жесткими волосами, касается моей голой икры. Ноги у Ксавье длинные и худые. Его горячая рука прижимается к моей, но мое тело реагирует с запозданием, и я не отстраняюсь сразу, а потом уже и не хочу. Я подношу к губам новую бутылку и пью более насыщенное и темное вино, обдающее жаром пальцы рук и ног.
— Слова меня не любят, — говорит Ксавье. — Они скачут по бумаге. Я сотню раз могу пробежать по ним глазами и все равно не пойму, что увидел.
Совсем как Перл. Я вспоминаю, как Ксавье отказывался писать на уроке каллиграфии, не считая одного-единственного симметричного иероглифа. Как на парном чтении всегда заставлял начинать меня, а позднее Софи, чтобы услышать то, что до него прочли вслух, и потом повторить. Он так тщательно прятал эту рабочую тетрадь, а теперь показывает мне — девушке, превратившей его рисунок в падающие снежинки.
— Ты что, дислексик?
— Типа того, — хрипло отвечает Ксавье. — Иначе говоря — тупица.
Я поражена. Мне приходилось читать о детях, которые страшно переживают из-за дислексии, но эти истории всегда казались приветом из прошлого с его устаревшими, точно застывшими в янтаре понятиями, вроде тайного стыда женщины из «Алой буквы», родившей внебрачного ребенка, или охоты на ведьм в «Суровом испытании»[78].
— Вовсе ты не тупица, — говорю я. — У моей сестры тоже дислексия.
— Правда?
— Ее учит папа. В начальной школе у Перл был коррекционный педагог. Она учится по спецпрограмме и пользуется диктофоном. Моя сестренка любит музыку, но читать ноты ей трудно, поэтому она играет на слух — это непросто, но она лучшая в своем классе.
Ксавье издает короткий лающий смешок:
— Папа считает, это просто отговорка. Западная одержимость психологией. У китайских детей дислексии не бывает.
Я бормочу себе под нос ругательство.
— Ты никогда не учился по спецпрограмме?
Мой собеседник мотает головой:
— В детстве у меня был учитель здесь, на Тайване. Ему было лет сто. Он заявил отцу, что я необучаем. — Ксавье обхватывает колени руками. — Отец говорит: надо было чаще меня пороть, чтобы выбить всю дурь. Тогда бы я научился.
Я закрываю его тетрадку.
— Он бил тебя за дислексию?
Прежде чем передать мне бутылку, Ксавье осушает ее наполовину.
— Раньше мама пыталась его удержать.
— Раньше?
Он молчит. Потом добавляет:
— Она умерла, когда мне было двенадцать.
— Ой! Прости.
Ксавье пожимает плечами:
— Что поделаешь, такова жизнь. Отец поселил меня в квартире на Манхэттене, а сам остался в Тайбэе. У меня был консультант по образованию. Мои учителя решили, что я не умею читать, потому что английский — мой второй язык. В конце концов я придумал, как устроиться. В средней и старшей школе за деньги можно купить что угодно. — Ксавье снова тянется к бутылке. — В марте, когда отец приезжал ко мне, он узнал, что я даже не думал подавать заявление в колледж. Я счел, что это бессмысленно. Он уволил консультанта. — Ксавье трогает себя за поясницу. — Потом он снова выдал мне награду и сказал, что я позорю девять поколений семьи.
У него на губах появляется сардоническая ухмылка, и он делает очередной глоток из бутылки. «Выдал награду». Ксавье имеет в виду побои! Но с годами родительский посыл так укоренился в душе, что Ксавье искренне поверил в него.
В памяти всплывает мое собственное воспоминание. Мама бьет палочками для еды по внутренней стороне моего голого бедра — раз, другой, третий. Видимо, я была совсем маленькой; помню, как рыдала, вытирая глаза подолом ночнушки «Хелло Китти». А вот что я натворила — уже не помню, кроме того, что мы находились в кабинете. Может, напортачила в прописях. Наказание палочками применялось лишь изредка и не оставляло следов, но чувство унижения долго не проходило.
— Сами бы не позорились! — шепчу я.
Скулы Ксавье резко выделяются в свете камина. Он стискивает зубы. Проводит пальцем по спинке моего носа. По каждой брови. Затем по губам, от одного уголка рта к другому. Ксавье рисует меня. И изучает. А потом наклоняется ко мне и целует. Губы у него мягкие, сладкие от вина. Когда он запускает пальцы в мои волосы и ласкает изгиб шеи, марлевый бинт касается моей щеки. От его поцелуев у меня слегка выгибается спина… Что я делаю? Я пытаюсь отстраниться. Но Ксавье привлекает меня к груди. Его рука скользит вниз по моей спине, губы жадно пожирают меня. Он прерывается, чтобы перевести дух. Нам нужно остановиться.
— Ксавье…
Его рот прерывает меня на полуслове, раздвигая мои губы; я задыхаюсь от неожиданного удовольствия, доставляемого его языком. На вкус Ксавье как вино, как огонь в камине, и я прижимаюсь к нему, мечтая, чтобы поцелуй, покончивший с очередным правилом Ванов, длился и длился, исцеляя душевную рану Ксавье, заставляя меня чувствовать себя такой желанной…
И тут ночь разрывает вопль Софи.
Глава 22
— Софи, — выдыхаю я, высвобождаясь из объятий Ксавье.
— Ты моя гостья! — Софи бросается на нас. Халат с розами спадает с ее узкого плеча, и она поправляет его. В мочке уха сверкает опаловая сережка Ксавье — Софи снова ее надела. — Ты моя гостья!
— Соф…
— Заткнись! — Моя щека вспыхивает под ее ладонью. — Закрой свой рот, ты, потаскуха!
У меня перед глазами плывут белые пятна. Я прижимаю руку к горящей щеке. Никогда раньше я не ощущала себя такой мелкой и ничтожной, распухшие губы выдают меня с головой.
Я ведь решила, что он тебе больше не нужен. Я решила… решила…
Софи снова замахивается, но Ксавье хватает ее за запястье.
— Это моя вина! Я ее поцеловал.
Крохотная частичка моего сознания, не парализованная ужасом, дивится тому, с какой стремительностью Ксавье пришел мне на выручку. Софи вздрагивает, точно он ударил ее, вырывает руку и вцепляется в полы своего халата. В ее темно-карих глазах — глазах потерявшегося щенка — такая мука и обида, что, хотя я знаю, как она играла нами обоими, мое сердце болит за нее.
Губы Софи кривятся.
— О, значит, теперь ты не бесхребетный? — кричит она и плюет в Ксавье. Потом поворачивается, словно собираясь уйти, но медлит, обводя взглядом пол. И, наклонившись, хватает листок бумаги. Губы Софи шевелятся, будто она пытается что-то сказать, но не находит слов.
— Ты! — Скомкав листок, она запускает им в Ксавье.
Комок отскакивает от его груди на пол и разворачивается, не желая хранить свой секрет. Это очередной рисунок: я подношу к губам синюю фарфоровую чашку тетушки Клэр.
Софи с рыданиями убегает по лестнице, ее халат шуршит, точно смятые крылья бабочки. Спустя целую вечность я слышу, как захлопывается дверь ее комнаты.
Рука Ксавье находит мою талию.
— Все хорошо?
Я отшатываюсь, будто он обжег меня. Ведь я искренне верила, что Софи порвала с Ксавье, однако следовало поточнее в этом убедиться. Я словно возвращаюсь в тот день, когда Меган сообщила мне про Дэна, вот только то, что сделала я, в сто раз хуже. Что я за подруга такая?
— Эвер, пожалуйста, поговори со мной…
Тихо всхлипнув, я вырываюсь и убегаю в спальню «Элеонора».
Я просыпаюсь от хлопанья аметистовых парчовых портьер на окнах. Солнце уже высоко — почти полдень. Я вылезаю из постели и осоловело тащусь в ванную, пытаясь стряхнуть с себя груз прошедшей ночи. Звук моих нетвердых шагов эхом отражается от прекрасной мозаичной плитки тетушки Клэр. Когда лейка душа низвергает поток воды, из угла выпрыгивает серая лягушка, и оконное стекло вздрагивает от моего вскрика.
— О, Фанни! — всхлипываю я. — Лягушка, кыш!
Та игнорирует мой приказ и начинает неистово квакать, когда я залезаю под горячие колкие струи, позволяя им жалить боль, засевшую в сердце. Наконец холодная вода прогоняет меня обратно в спальню. Вытирая полотенцем волосы и лицо, я ощущаю тяжесть, словно меня завернули в свинцовое одеяло в рентгеновском кабинете. В лагере мне предстоит снова встретиться с Софи. И с Ксавье. И с Риком…