Право же, иногда менее стыдно просить хлеба, нежели работы. Но может ли шкипер справиться со своей коробкой один, без рабочего? Может ли инженер выстроить свой локомотив один, без рабочего? А между тем рабочему приходится с шапкой в руках просить работы, стоять перед хозяином, как собака, которую ожидают побои, смеяться тупой остроте, оброненной работодателем, – хотя бы ему было вовсе не до смеха, – и все это для того, чтобы шкипер, мастер или инженер – словом, тот, кому дано право сказать: «Вы будете приняты», – сохранил свое доброе расположение духа.
Если просить работы приходится с таким унижением, то не лучше ли выпрашивать остатки обеда в ресторане? Повар в ресторане, наверно, не отнесется ко мне с таким презрением, с каким относились люди, у которых я просил работы.
Да и зачем искать работу, если солнце светит так ласково, если всюду готово местечко для сна, если все лица так приветливы и вежливы, ни один полицейский ни о чем не спрашивает, ни один фараон не обыскивает карманов в поисках утерянного рецепта на изготовление гибкого стекла?
У меня появился аппетит на рыбу, и я подумал, что простейший способ поесть рыбы – это иметь ее, а для этого надо ее поймать. Хлеб, суп и рубаху было не так уж трудно достать, но где взять рыболовные снасти? Просить их у кого-нибудь показалось мне слишком оригинальным. Я дождался прибытия пассажирского парохода и выхода публики из таможни. Один из пассажиров сунул мне в руки чемодан, и, когда я вернул ему этот чемодан в гостинице, он дал мне три пезеты.
С этими деньгами я отправился в магазин и купил удилище и крючок. Между прочим, я рассказал продавцу, что я моряк, потерявший свое судно. Продавец рассмеялся, заботливо завернул покупку в бумагу и подал мне ее с пожеланием: «Favour! Успеха!» Я протянул руку за чеком, но продавец улыбнулся, элегантным жестом разорвал чек, другим элегантным жестом бросил его через плечо, вежливо раскланялся и сказал:
– Уплачено. Благодарю вас! Желаю вам успеха в рыбной ловле.
Искать работы в этой стране? Покинуть эту страну? Да я был бы недостоин теплых лучей испанского солнца.
XVIII
Я сидел на набережной, опустив в воду удочку. Ни одна рыба не клевала, хотя я кормил их кровяной колбасой, которую достал на голландском судне. Но я продолжал упорно сидеть, предаваясь воспоминаниям и размышлениям.
Однажды, когда я был в Барселоне, мне сказали, что в Марселе есть много американских судов, оставшихся без команды, так как матросы бежали. Команда одного из угольных судов взяла меня с собой в Марсель. Но то была ложная тревога. В марсельской гавани не оказалось ни одного американского корабля, а на нескольких других, стоявших там же, не было ни места, ни работы.
В совершенном отчаянии плелся я по улицам. Зашел в кабак, всегда наполненный моряками, надеясь натолкнуться на знакомого, который выручил бы меня из беды: у меня не было ни гроша.
Войдя, я стал искать глазами свободный стул: ко мне подошла кельнерша, изящная молодая девушка, и спросила, что я буду пить. Я ответил ей, что у меня нет денег и что я зашел посмотреть, нет ли здесь знакомого моряка, который одолжил бы мне несколько франков. Она спросила меня, кто я; я ответил: германский моряк.
Тогда она сказала:
– Садитесь, я принесу вам ужин.
Я замялся.
– Но у меня нет денег.
– Ничего не значит, – возразила она. – Сейчас у вас будут деньги.
Я был в недоумении и намеревался удрать, так как боялся попасть в ловушку.
Когда я уже поужинал и сидел за бутылкой вина, девушка внезапно крикнула на весь трактир:
– Господа, между нами есть бедный германский моряк, который остался без корабля. Не поможете ли вы ему чем-либо?
Я почувствовал, как все во мне постепенно мертвело и кровь отливала от лица. «Вот она, мышеловка», – подумал я. Сейчас пойдет потасовка, на потеху всем присутствующим. Но ничего подобного не случилось. Все умолкли и обернулись в мою сторону. Один из присутствующих поднялся, подошел ко мне со своим стаканом и чокнулся:
– Здорово, немец!
И при этом он даже не назвал меня бошем.
Девушка взяла тарелку и обошла всех присутствующих. Когда она высыпала передо мной ее содержимое, я насчитал семнадцать франков и шестьдесят с чем-то сантимов. Я отлично мог расплатиться за ужин и за вино, и, когда два дня спустя я ехал на угольном судне в Барселону, у меня еще оставалось в кармане несколько франков.
Я не верю в возможность естественной вражды между двумя народами, ее вызывают искусственно и искусственно же раздувают. Казалось бы, люди должны быть разумнее собак, но собак иногда можно натравить друг на друга, а иногда и нет. Люди же, наоборот, всегда поддаются науськиванию, и для этого не нужно даже, чтобы улюлюкание производилось особенно искусно. Стоит только бросить кость, – и они кидаются друг на друга, как озверелые…
– А будь оно проклято, ни одна стерва не клюет, а колбаса идет уже к концу. И все потому, что я зеваю и мои мысли заняты всякими пустяками, только не делом. Когда у меня соберется достаточная порция, я смотаю удочку, разложу поблизости огонь и изжарю мою рыбу на вертеле. Это будет нечто новое: надоела мне рыба, жаренная на масле.
Опять ничего, а колбаса обкусана. Сколько времени я здесь сижу? Уж, наверно, три часа. Но рыбная ловля успокаивает нервы. И не испытываешь чувства, что тратишь время напрасно. Рыбная ловля – полезная работа: вносишь свою долю в народное питание, потому что, если я ем рыбу, которую сам ловлю, мне не приходится поедать чужой рисовый суп. Так создается экономия, и в конце года находишь этот сэкономленный суп в какой-нибудь статистике, каждая строчка которой стоит дороже, чем все рисовые супы в стране, взятые вместе.
Но я могу и продать пойманную рыбу. Может быть, мне удалось бы получить за нее хоть две пезеты. Тогда я мог бы поспать две ночи в постели.
Э дружочек, вот ты где! Поймался-таки наконец? Это ты обгрыз мне всю колбасу? Ну и легкий же он! Полкило. И того нет. Триста пятьдесят граммов. И как же ты трепещешь! О как я понимаю тебя, бедняжка! Я уже не раз барахтался так же, когда жандармы держали меня за ворот. Но ничто тебе не поможет, у меня зверский аппетит на рыбу.
Да, вода так чудесно прохладна, и солнце так изумительно ярко. Ни один фараон не хватал меня здесь за ворот. А я слишком хорошо знаю это прикосновение. Триста пятьдесят граммов тоже узнали его. Если бы в тебе было, по крайней мере, кило! Но за то, что ты клюнула, попалась мне на удочку и не заставила меня сидеть еще дольше в напрасном ожидании, за то, что ты доставила мне удовольствие поймать себя, и оттого, что я люблю свободу больше, чем набитый желудок, что солнце смеется и море голубеет, и потому еще, что ты испанская рыбка, – гоп-ля! Ты не будешь расстреляна, плыви себе весело и радуйся своей беспечной жизни. Не попадайся же другому в сети. Плыви и кланяйся своему возлюбленному.
И вот она трепещет, плеснула по воде, плывет и смеется так, что я слышу этот плеск и смех даже здесь на взморье. Привет твоему возлюбленному!.. Ишь каналья…
– Ну и рыбак, – говорит кто-то у меня за спиной.
Я оборачиваюсь и вижу таможенного чиновника, который все время следил за мной и теперь громко хохочет.
– Тут ведь много рыбы, воды вон сколько! – говорю я, накалывая на крючок колбасу.
– Конечно, много. Но и эта была отличная рыбка, и какая толстая.
– Конечно, толстая. Ведь она съела целую жестянку колбасы. Как ей не быть толстой?
– Зачем же вы удите, если бросаете такую хорошую рыбу в воду?
– А вот зачем: если вечером меня кто-нибудь спросит, что я делал весь день, я скажу: удил рыбу.
– Ну тогда продолжайте на здоровье, – сказал таможенный чиновник.
Что рыболовство – действенная философия, знают очень немногие. Ведь живешь не ради обладания, а ради желания, ради игры, ради увлечения.
Еще одна. Ах зачем я выпустил ту? Теперь у меня была бы уже достаточная порция. Но не стану же я вводить классовых различий: ту я отпустил, не могу же я эту, ради ее глупости, приговорить к смерти. Разумеется, глупость заслуживает всегда и всюду смертного приговора, но пока что ее наказывают рабством. Если бы я знал, что мне попадутся еще три таких же, как ты, тебе пришлось бы этому поверить. У меня аппетит на рыбу. Но ты такое изумительное маленькое живое чудо. Да ну, плыви себе на волю! Свобода – самое лучшее и прекрасное в жизни.
Ах черт бы вас побрал, что мне со всеми вами делать? Опять у меня одна рука. Я знаю наверняка, что, оставь я тебя здесь, ни одна больше не клюнет, потому что все они будут знать, что на меня нельзя положиться. А с тобой одной нечего и начинать. Стоит ли ради тебя уходить отсюда и раскладывать огонь? Сколько времени работала над тобой жизнь, чтобы довести тебя до этой незначительной величины? Шесть лет, а может быть и семь. Неужели же я должен убить тебя одним ударом, в одну секунду прекратить твою жизнь? Плыви, радуйся голубому морю и своим друзьям. И вот она весело вильнула хвостиком и скрылась в волнах. Эй, девчоночка, ты, видно, знаешь, что такое свобода!
Какой странный корабль снимается там с якоря! Он, по-видимому, отчаливает, но не может сдвинуться с места. Он волочится и скользит и скребется у берега. Видимо, ему не хочется в море, видимо, он боится воды. Несомненно, одно: есть корабли, страдающие водобоязнью, да, сэр. Отрицать в кораблях индивидуальность – большая ошибка. У каждого из них свой характер и свои настроения, точно так же, как и у людей. У этой старой тетки тоже есть характер. Я вижу это по всей ее сноровке. Не хотел бы я лизать с нее соль.
XIX
Сколько кораблей я перепробовал на своем веку – знают одни только боги. Тысячи их перевидал я за всю мою жизнь, этому поверит сам Фома Неверный. Но никогда еще я не видел такого корабля. Все его очертания имели не только необычайный, но прямо-таки невозможный вид. При взгляде на этот корабль трудно было поверить, чтобы он мог держаться на воде. Гораздо легче было допустить, что это прекрасное средство транспорта по Сахаре и что эта махина не уступит лучшим верблюдам. Ее форму нельзя было назвать ни модной, ни средневековой. Ее нельзя было причислить ни к как