К дню своего освобождения я с большой долей надежности собрал три кучки. Только в них я был уверен. В каждой было ровно по сто сорок четыре прищепки, ни одной больше, ни одной меньше. Хотя в душе думаю, что вполне мог ошибиться на одну-другую. Если так, то у надзирателя могли быть большие неприятности. Все же, старая мать, не совсем здоровая жена, трое детей. С таким хозяйством надо обходиться очень внимательно.
В виде вознаграждения за свой труд я получил при выходе из тюрьмы пятьдесят сантимов. Не такая уж большая сумма, но она легла на Францию почти непомерным грузом. Если всем бродягам платить, страна обанкротится. Поэтому я решил покинуть Францию как можно быстрее. К тому же, я понимал, что если через четырнадцать дней меня еще раз поймают, я отправлюсь в тюрьму уже на целый год, а уж потом только меня насильно вышлют в Германию.
13
Я направился на юг по дороге, старой, как европейская история.
Национальность я оставил при себе ту, которую сказал священнослужителю. И если меня спрашивали, кто я, я так и отвечал: «бош». Никто не ставил мне этого в вину. Я везде находил еду и место для ночевки. Похоже, что, повинуясь инстинкту, я выбрал правильную национальность. Тут не терпели американцев. Везде их ругали и поносили. Они были чистыми разбойниками, превратившими в доллары кровь французов. Они были безбожниками и наглыми спекулянтами, которые стараются выжать доллары из каждой слезы матери или младенца. Никак они не остановятся, хотя запасы золота грозят скоро задавить их. Попадись здешним крестьянам американец, они забили бы его цепями, как собаку.
– Другое дело боши, – говорили мне. – Да, мы воевали с ними, но это была почтенная настоящая война. Мы вернули свой Эльзас. Это правильно. Они с нами согласились. Но теперь всем плохо. Американская собака хватает нас за штаны, отбирает последнюю обгрызенную кость. Они теперь сильно голодают, эти бедные боши. Мы бы с удовольствием поделились с вами чем-нибудь, но у нас, считай, ничего не осталось. Американцы обобрали всех дочиста. Зачем они вообще пришли в Европу? Помочь нам? Ну да…
– Вот и по вам видно, как нынче живется бошам. Выглядите здорово изголодавшимся. Ешьте, ешьте, не стесняйтесь. Выбирайте лучший кусок. Куда, говорите, вы идете? В Испанию? Разумно. У них все же не так голодно, как у нас. Они не воевали, но и у них американцы оттяпали Кубу и Филиппины. Вот вам еще пример. Как будто им своего мало. Вы ешьте, ешьте. Мы все-таки не совсем разорены. Это у вас, бедных бошей, детишки мрут с голода…
– А если мы скопим денег на билет, чтобы поехать в Америку и там немного подзаработать, они сразу закрывают перед нами двери. Дескать, Америка для американцев. Сперва обокрали индейцев, а теперь закрывают дверь перед нами, как будто мы попрошайничаем…
– Кстати, вы можете подработать у нас. Пару недель. Силы наберетесь, и в Испанию придете не с пустыми руками. Конечно, платить много мы не можем, ну может, тридцать франков в месяц, по восемь франков в неделю, понятно, с кровом и с едой. Перед войной мы вообще платили по три франка в неделю, но сейчас все так дорого. Во время войны у нас подрабатывал тут один бош. Военнопленный. Был очень прилежный, мы потом даже не хотели его отпускать. Эй, Антуан, подтверди, что бош был очень прилежный. Работал как машина. Мы удивлялись. И все его уважали. Некоторые даже корили нас, дескать, что это вы так? С военнопленным надо держаться строже. Но мы все делали по-своему. Он даже ел с нами…
Видимо, пленный бош по имени Вильгельм действительно был отменно прилежным парнем, потому что я по много раз в день слышал: «Ну не знаю, не знаю… Наш Вильгельм был, наверное, из другой местности… Вы работаете не так, как он. Правда, Антуан?» – Антуан конечно подтверждал: «Да, наш Вильгельм был, наверное, совсем из другой местности. Вы работать, как он, не можете. Видно, боши так же отличаются друг от друга, как и мы».
Скоро меня начали нервировать вечные сравнения с этим Вильгельмом. Конечно, он больше меня разбирался в сельском хозяйстве и работал прилежнее, но и я работал бы прилежнее, заставь меня выбирать между сельскими работами и концентрационным лагерем. Или того лучше, между сытной едой у этих крестьян и голодными дорожными работами где-нибудь в пустынях Алжира. К тому же, местные рабочие получали в неделю и по двадцать, и даже по тридцать франков, только мне причиталось восемь. Я был всего только бедный бош, которого спасали от голодной смерти. Когда наконец я собрался уходить, за шесть полных недель работы мне дали всего десять франков. Крестьянин намекнул, что я неплохо питался все эти дни, а кроме того, у него не было свободных денег. Все в деле. Потом, конечно, появятся. Но не сейчас. Когда будешь возвращаться из Испании, сказал он, непременно заходи. Ты выглядишь окрепшим. В Испании легко найти работу. Правда, Вильгельм работал прилежнее…
– Еще бы ему не работать, – ответил я. – Он жил в Вестфалии, а я в Зюйдфалии. Есть такое великое герцогство, – на ходу придумал я. – У нас не привыкли работать много. У нас все растет само по себе.
– Ну тогда все ясно, – сказал крестьянин. – Я слышал об этой вашей Зюйдфалии. Это ведь там в рудниках добывают янтарь?
– Ну да, – подтвердил я. – И янтарь. И всякое другое. А еще у нас много доменных печей. Мы выплавляем в них настоящий кенигсбергский клопс.
– О! – удивился крестьянин. – Разве клопс делают из железа? Всегда думал, что на его изготовление идет каменный уголь.
– Ну это вы говорите про искусственный клопс, – пояснил я с видом знатока. – Он действительно изготавливается из каменного угля. В этом отношении вы совершенно правы – из каменного угля, смешанного со сгущенной серной смолой. Но настоящий кенигсбергский клопс вытапливают в огненных печах. Он очень твердый. Тверже стали. Наши генералы делают из него торпеды, которыми можно потопить самый большой корабль. Я сам работал у доменных печей.
– Хитрый вы народ, боши, – сказал крестьянин. – Хорошо, что мы выиграли войну. По крайней мере, нам не за что на вас сердиться. Дай вам Бог хорошо потрудиться в Испании!
При случае, подумал я, надо будет спросить какого-нибудь немца, что такое настоящий кенигсбергский клопс. Все, кого я спрашивал по пути, отвечали: «Не знаем». Но они не были немцами.
14
Холмистая местность становилась все пустыннее, приходилось подниматься все выше и выше. Воды хватало, а с едой появились проблемы. По ночам холодало, иногда не то что одеяла, простого мешка нельзя было найти. Кочевка – дело сложное, это известно многим народам. Наконец, какой-то пастух сказал мне, что граница совсем рядом, и даже поделился со мной сыром, луком, куском хлеба, жидким вином.
Так я выбрался на шоссе, которое привело меня к древним воротам.
Каменная стена, протянувшаяся в обе стороны, тоже выглядела древней. Посчитав, что идти следует прямо через неизвестное мне имение, я вошел в ворота. Мгновенно появились два французских солдата с винтовками наперевес. Я сразу угадал: их тоже интересует мой паспорт, и объяснил им, что не имею ничего такого. Тогда они потребовали документ, выданный мне французским военным министерством. Они хотели знать, почему я шляюсь по территории военной крепости без всякого разрешения.
– Я не знал, что здесь военная крепость. Просто шел по шоссе и увидел ворота. Думал, что так можно выйти к границе.
– Нужный вам поворот был раньше. Там висит специальная табличка. Разве вы ее не видели?
Я вспомнил, что от дороги действительно отходила какая-то развилка, но я и раньше видел такие. Удобнее держаться прямого пути, вот я и шел, предполагая, что двигаюсь точно на юг. Никакой таблички я не видел. Откуда мне было знать, что здесь находится военная крепость? У меня нет путеводителя. Мне нужно в Испанию, вот я и шел.
– Следуйте за нами.
Меня привели к дежурному офицеру.
Он нахмурился, увидев меня. Потом сказал:
– Вас расстреляют. Таков закон. Вас расстреляют в течение суток. – Он назвал нужную статью пограничных правил и так страшно побледнел, будто это его должны были расстрелять. Посадил меня на стул. Два солдата с винтовками встали слева и справа. Офицер вытащил из стола лист бумаги и попытался что-то на ней написать, но не смог, слишком разволновался. Бросив писать, вынул из серебряного портсигара сигарету. Но и сигарета выпала из его дрогнувших пальцев. Чтобы придти в себя, вынул еще одну сигарету и на этот раз попал ею в рот. Зато сломал подряд три спички. Четвертую ему удалось зажечь.
– Вы курите?
Я кивнул и мне принесли целых две коробки сигарет.
Когда дежурный офицер успокоился, он взял толстую книгу, раскрыл ее и стал зачитывать вслух некоторые места. Потом взял другую и из нее тоже зачитал несколько мест. Выходило так, что спасения у меня нет. Странно, что я, несчастная жертва, не испытывал при этом никакого волнения. Когда дежурный офицер заявил, что я действительно буду расстрелян в течение двадцати четырех часов, это не произвело на меня никакого впечатления. Я был холоден, как камень. В сущности, я и был камнем. Я умер давно. Вполне возможно, что я и не появлялся на свет, поскольку у меня не было никаких документов. Любой человек мог делать со мной все, что угодно, потому что я был никто. Если бы меня убили, это и убийством нельзя было назвать. Я был мертв даже больше, чем мертвец. Мертвеца можно обесчестить, ограбить, оскорбить, а как со мной проделать такое? Все это были, конечно, мои фантазии, похожие на первые признаки безумия. Но государству легко уничтожить отдельного человека или заново его возродить. Самые глубокие законы природы могут быть отсрочены или даже отменены, если государству это потребуется, потому что мир стоит на стаде, а не на отдельных личностях. Отдельная личность – атом. Это я по своей наивности могу думать, что из атомов все сложено. А у государства на этот счет свое мнение. Поэтому на меня и не произвело никакого впечатления сообщение о близком расстреле. Я уже переживал подобные моменты, а ничто так не ослабляет впечатление, как постоянные повторы.