Матрос заговорил опять:
— И мы все, капитан, едины в том, что надо возвращаться в бухту, нравится вам это или нет. Поворачивайте руль, ребята! Минхер Вандердекен будет руководить постановкой парусов!
— Хе, что такое? — закричал капитан Барентц. — Мятеж на борту «Святой Катарины»? Это невозможно! «Святая Катарина» — самый лучший, самый прекрасный корабль всей эскадры!
— Самое старое, разваливающееся корыто! — проворчал один из матросов.
— Что? — завопил капитан. — Что я слышу? Минхер Вандердекен, прикажите за мятеж заковать в цепи этого лживого негодяя!
— Ба, все это ерунда! Это вовсе не от ума! — возразил старый матрос. — Не обращайте на него внимания, минхер Вандердекен. Мы будем слушаться вас, корабль нужно развернуть сразу же.
Капитан неистовствовал. Филипп, если и допускал возможность, что корабль поборет море, и осуждал матросов, что они слепо поддались ужасу, все же еще раз сказал капитану о необходимости покориться всеобщему требованию. В конце концов Барентц согласился. Руль был повернут, паруса зарифлены, и «Святая Катарина» двигалась теперь, подгоняемая штормом. Под вечер буря стала стихать, небо прояснилось, порывы ветра ослабели, но море по-прежнему бушевало. Течь была устранена, и Филипп надеялся, что дня через два они окажутся в бухте.
Пока они шли новым курсом, ветер стих совсем и наступил полный штиль. Следов шторма не осталось и в помине, и теперь «Святую Катарину» несло лишь мощное западное течение. Уставшие матросы могли, наконец, отдохнуть. Солдаты и пассажиры вышли на палубу. Матери с детьми грелись на солнышке, весь такелаж был занят вывешенным для просушки бельем. Матросы тщательно устраняли повреждения, причиненные непогодой. По их расчетам, корабль находился примерно в пятидесяти милях от бухты, и они с нетерпением ждали появления на горизонте земли. Все ожили и, кроме Филиппа, думали, что опасность уже позади.
Вторым рулевым был минхер Крантц, человек спокойный, настоящий моряк, любимец Филиппа, которому он доверял. Однажды после обеда Филипп и Крантц находились на баке.
— Что вы думаете, Вандердекен, о том необычном корабле, который мы повстречали?
— Я видел его и раньше, Крантц, и…
— Что и?
— Судно, на котором я встретил его, никогда не придет в гавань. Другие люди говорят то же самое.
— Разве тот корабль действительно призрак?
— Так мне рассказывали, — отвечал Филипп. — О нем ходит много разных слухов. Но я могу заверить вас, я совершенно убежден в этом, что с нами, до того как мы доберемся до бухты, приключится беда, хотя сейчас все как будто благополучно и до гавани не так далеко.
— Однако вы суеверный, — сказал Крантц. — Но я должен сознаться, что и мне этот случай показался не совсем правдоподобным. Ни на одном нормальном судне не поставят в такой шторм столько парусов, хотя и бывают сумасшедшие, совершающие порой даже самое невероятное. Если это был настоящий корабль, то он пошел ко дну, поскольку после того, как развиднелось, никакого корабля не было видно. Меня не так легко убедить, и только несчастье, которое вы предсказываете, сможет заставить меня поверить, что с тем кораблем связано что-то неестественное.
— Ну что ж, я не буду сожалеть, если окажется, что я заблуждаюсь, — возразил Филипп. — Между тем все это лишь мои предположения, и мы еще не в бухте.
— Да, но мы недалеко от нее, и, по всем признакам, погода будет хорошей.
— Невозможно определить, — продолжал Филипп, — с какой стороны появится опасность. Нам нужно бояться не только шторма.
— Конечно, — отвечал Крантц, — но и не нужно бояться черта, когда Бог спит. Несмотря на все, что вы говорили, я предсказываю: самое большее дня через два мы благополучно станем на якорь в бухте!
Здесь разговор оборвался, и Филипп был рад, что остался один. На него навалилась такая тоска, какой он никогда ранее не испытывал. Он оперся на поручни и стал смотреть на волнующееся море.
«Боже милосердный! — молил он. — Сохрани этот корабль! Не допусти гибели женщин и детей! Не допусти, чтобы столько людей, которые доверились этой старой посудине, стали жертвой кощунства моего отца!»
Солнце уже скрылось в волнах, когда Филипп спустился с палубы. Помолившись еще раз за спасение своих попутчиков, он заснул. Но едва пробили восемь склянок, возвещая полночь, он был разбужен энергичным встряхиванием за плечи. Крантц, несший вахту, стоял перед ним.
— Бог с нами, Вандердекен! Вы верно напророчили! Вставайте, живее! На судне пожар!
— Пожар?! — воскликнул Филипп, вскакивая с койки. — Где?
— В среднем трюме!
— Я сейчас поднимусь, Крантц. Пока же закройте люки и подготовьте помпы!
Через минуту Филипп был уже на верхней палубе, где встретил капитана, которому обо всем уже доложил второй рулевой. Крантц кратко повторил рассказ, отметив, что он вначале почувствовал запах гари, который доносился из среднего трюма. Открыв один из люков, не прибегая при этом к чьей-либо помощи, чтобы не возбудить паники, он обнаружил, что в трюме полно дыма. Он тотчас же закрыл люк и доложил о случившемся только капитану и Филиппу.
— Благодаря вашему присутствию духа у нас пока еще есть время все спокойно обдумать, — сказал Филипп. — Если солдаты и бедные женщины с детьми узнают об опасности, то их причитания и крики только помешают нам. Но как мог появиться в трюме огонь?
— Мне не приходилось слышать, чтобы «Святая Катарина» когда-нибудь загоралась, — заметил капитан. — Я считаю, что это невозможно! Здесь какое-то недоразумение! «Святоша» — это…
— Я припоминаю, что мы погрузили множество бутылок с купоросом, — прервал его Филипп. — Во время шторма ящики, наверное, ударились друг о друга, и бутылки разбились. Из предосторожности я приказал поставить ящики с купоросом сверху, но из-за качки один из ящиков, видимо, разбился.
— Так оно, видимо, и есть, — поддержал Филиппа Крантц.
— Я не хотел брать купорос на борт, — продолжал Филипп, — и считал, что его следует погрузить на судно, где меньше людей и где ящики можно было бы разместить на палубе. Однако фрахтовые свидетельства были уже подготовлены и изменить что-либо было невозможно. А теперь за работу. Мое мнение: люки держать плотно закрытыми и попытаться погасить огонь.
— Да, да! — снова поддержал его Крантц. — Затем надо будет пропилить дыру в переборке, чтобы пропустить шланг, и закачать в трюм воду.
— Правильно, Крантц. Зовите плотника, я же вызову команду и переговорю с ней. Запах гари становится сильней, нельзя терять времени. Если нам удастся сохранить спокойствие среди солдат и женщин, то мы сумеем кое-чего добиться.
Удивленная, что ее подняли, команда собралась на палубе. Никто из матросов не заметил, что произошло, поскольку, пока люки были закрыты, гарь не успела проникнуть на нижние палубы.
— Ребятушки! — обратился к матросам Филипп. — У нас есть опасения, что в среднем трюме возник пожар.
— Я чувствую запах гари! — воскликнул один из матросов.
— Я тоже! И я тоже! — поддержало, его еще несколько голосов, и некоторые матросы, особенно беспокойные, попытались спуститься вниз, чтобы самим убедиться в существовании опасности.
— Спокойствие! Всем оставаться на своих местах! — закричал Филипп. — Послушайте меня! Если вы напугаете солдат и пассажиров, то мы ничего не сумеем сделать. Мы вынуждены полагаться только на самих себя и не терять времени. Минхер Крантц и плотник уже делают все возможное. А вы, ребята, тоже приступайте к работе и делайте то, что я скажу!
Этим приказом Филипп определил обязанности каждого и очень подбодрил матросов. Людям была дана возможность прийти в себя. Это было совершенно необходимо, ведь нет ничего страшнее пожара на море, где нельзя выбирать даже между двух зол!
Филипп говорил около минуты. Он описал матросам опасность, которой они подвергаются, объяснил, как должен вести себя каждый, призвал сохранять спокойствие и благоразумие. Он напомнил, что на складе имеется небольшой запас пороха, и, хотя порох находился далеко от огня, он приказал вытаскивать его небольшими порциями наверх и осторожно выбрасывать за борт. Он сказал также, что на судне на тот случай, если не удастся погасить огонь, есть много деревянных предметов, из которых можно соорудить плот, погрузить на него и на шлюпки людей и добираться до берега, тем более что они были от него недалеко.
Речь Филиппа оказала на людей благотворное влияние. Матросы заняли свои места. Одни принялись таскать наверх порох и выбрасывать его за борт, другие встали у помп. Подошедший Крантц доложил, что отверстие в переборке пропилено, шланги опущены вовнутрь и накачено уже много воды, однако скрывать опасность пожара больше уже нельзя.
Солдаты спали на нижней палубе, но движение на корабле, шум, все усиливавшийся запах гари проникли к ним и разбудили их. Через несколько минут по всему кораблю пронесся зловещий вопль: «Горим!» Среди пассажиров поднялась суматоха, которую трудно описать.
Вот тут и проявилась предусмотрительность Филиппа. Если бы матросы были подняты криком, то теперь они оказались бы такими же неспособными к разумным действиям, как солдаты и пассажиры. Никакой дисциплины не было бы. Многие могли броситься к шлюпкам, и большинство из них погибло бы. Другие наверняка проникли бы в винный погреб и пьянством еще больше усугубили ужас происходившего, — короче говоря, ничто не могло бы привести людей в чувство, и, вероятно, все поплатились бы за это жизнями. Благодаря самообладанию второго рулевого, Филиппу удалось избежать этой опасности. Ведь капитана нельзя было принимать в расчет. Матросы то и дело натыкались на солдат, которые им только мешали, но все же добросовестно выполняли свои обязанности. Филипп, видя, что работы наладились, спустился на нижнюю палубу, чтобы ободрить пассажиров, и многие из них сразу же успокоились.
Было пропилено новое отверстие, в которое просунули еще один шланг, и стали подавать через него воду от второй помпы, но пожар все равно усиливался. Гарь и дым проникали через щели и проделанные дыры очень интенсивно, что говорило о ярости бушевавшего внизу огня. Филипп отослал на корму детей и их родителей. Картина была ужасной, и у Филиппа навертывались на глазах слезы, когда он видел плачущих женщин, прижимавших к груди детей. Командовавшие солдатами офицеры были молоды и к тому же слабо или совсем не знали своего дела. Это лишало их авторитета, ведь в чрезвычайных ситуациях люди повинуются только тем, кто знает больше, чем они. По просьбе Филиппа оба офицера остались с женщинами и детьми.