4 сентября 2015 г.
Память смертная.На могиле Бориса Пастернака
Уже второй год живу недалеко от могилы Пастернака. Стыд сплошной: надо было бы еще год назад прийти на могилу поэта, литию прочесть (пропеть, прошептать). А не получилось. Не сложилось. Лень-матушка да суета-зараза.
Хотя в Париж ездил зачем? На кладбище Монпарнас ходил, на Пер-Лашез ездил, опять же. И потом – на Сент-Женевьев-де-Буа с перекладными добирался. Ведь не ради же Эйфелевой башни, ведь не ради. Что мне башня, и что я башне? Где бы ни был, что было главное в программе? Правильно: кладбище. Мертвые – они только условно мертвые. Трудно сказать, кто живее: сегодняшние живые или вчерашние мертвые. А кто кого мертвей? Оскар Уайльд или вчера похороненный парикмахер с бульвара Распай? Трудно сказать. Мертвые и живые сплелись воедино, и кто мертвей, а кто живей, сказать сложно. По мне – мертвые живее живых, а живые мертвее мертвых.
Но это – чисто «по мне». И я всегда это чувствовал, потому ходил на кладбища раньше всех музеев, раньше всех выставочных залов. Раньше всего, что обтоптано туристами, обхвалено, зацокано языками, сфотографировано, оплачено, растиражировано… И так далее.
Но вот случилось, сложилось, удалось. Поехали. В смысле – в Переделкино. Смех сказать – поехали. Полчаса – и на месте. Это разве «ехали»? Припарковались, нашли. Сторож всё показал привычно, и мы двинулись. Как тысячи тех, что перед нами. Как тысячи тех, что после нас.
Вдоль забора, вперед, вперед. Справа будет могила Тарковского. Вот она.
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло,
Только этого мало…
Рядом крест с именем сына. Сам-то сын – во французской земле. И на могиле надпись: «Человеку, увидевшему ангела». Отче наш. Богородице Дево. Вечная память, и дальше, вдоль забора. Дальше. Стоп. Вот она – могила с белым обелиском. Здравствуйте, Борис Леонидович. Отче наш. Богородице Дево. Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего.
Дети разошлись по кладбищу. «Мама, а почему здесь могилы без крестов?» А это, оказывается, целое поле коммунистов. Белые прямоугольные камни, как на каком-нибудь Арлингтонском кладбище. Все в ряд, в один рост. Идея симметрии и одинаковости. Идея никому ненужности сразу, как только сдохнешь. А ведь родились все до Революции. Крещеные. Даты рождения: 1893,1899,1902… И надписи: «Член партии с 1908 года», «Член партии с 1912 года»… Никто за них не помолится, как за Тарковского или Пастернака. И никакой горнист мундштук дудки своей пионерской к устам не приложит, чтобы дунуть 7 ноября во славу усопшего члена партии с 1902 года.
Ведь удивительно. Жил человек. Писал, переводил, грешил, каялся. Я – о Пастернаке. Теперь к нему приходят не поймешь кто и читают молитву Господню. Видимо, вымаливают человека хорошие книжки, написанные им. Даже и после смерти вымаливают. «Ты как думаешь, – сыну говорю, – вымаливают?» Он молчит. Мы с ним недавно читали о Квентине Тарантино, как тот в Москву приезжал и сразу – в Переделкино. А как приехал на могилу Пастернака, то попросил всех уйти. И потом сел рядышком с белым камнем, закрыл глаза и улетел в астрал. Надолго. Борис Леонидович, оказалось, его любовь с самой юности. Переводчики и журналисты тогда ждать умаялись. И все удивлялись: отчего это режиссер «Бешеных псов» и «Криминального чтива» не в клубах зависает, а на кладбище уединяется?
Мы тогда с сыном покраснели до ушей. Культовые режиссеры, которых мы за отмороженных считаем, любят Пастернака и вообще серьезную поэзию. А мы – лодыри – живем по соседству с великими и ленимся пятую точку от дивана оторвать, чтоб прийти на могилу мэтра или в дом-музей.
Я пошел от могилы Пастернака вниз, а сын остался. Поразмышлять. О! «У меня зазвонил телефон. “Кто говорит?” – “Слон”». Чуковский рядышком. Тот, который разбил фамилию Корнейчуков на новое имя – Корней и фамилию– Чуковский. Здесь тоже почитали, что помнили: «Тут откуда ни возьмись – маленький комарик. И в руке его горит маленький фонарик…» «Муха, Муха-Цокотуха, позолоченное брюхо…» И так далее.
Мы поднялись опять к Борису Леонидовичу. Взгляд скользнул по красивой могиле неподалеку. Имя я не запомнил. Портрет покойника с черного камня на обелиске смотрел уверенно и серьезно. Над именем было выбито: «Писатель». Надо же! И рядом еще пара очень назидательных строчек. Что-то вроде: «Я жил! Я творил! Помните!»
Жил человек. Не то что мы – прозябаем. Творил человек! Требует, чтоб помнили. А рядом, в трех шагах всего, – белый камень с надписью: «Пастернак». Безо всяких: «Я горел! Я страдал! Не смейте забывать!» Кто подлинно велик, тому лишь нужно имя написать. Узнают. Вспомнился невольно диалог Суворова с Державиным. «Ты что мне на могиле напишешь?» – спросил Суворов. «Здесь лежит Суворов», – был ответ. «Помилуй Бог. Как хорошо!» – воскликнул непобедимый генералиссимус.
За этим анекдотом мы и направили стопы вверх по дорожке, на выход. Сколько еще могил есть на свете, возле которых нужно постоять, посидеть, помолчать, помолиться…
20 августа 2015 г.
Скорбеть и воздыхать
Велико ли дело – сидеть на месте, «скорбеть и воздыхать»? Нет, по видимости. Чего тут великого? Но иногда возможность чего-либо великого отнимается от людей решительно. Ни одного великого дела, никаких священных порывов. Одна лишь слабость и немощь, как при оккупации или во дни одинокой старости. Остается только нечто смиренное и неяркое, как вот это – «скорбеть и воздыхать». Но именно это и является фактором спасения.
В 9-й главе пророчества Иезекииля изображается истребление Иерусалима. Перед этим Господь показал пророку в видении грехи жителей города, и вот они весьма велики. Мерзость за мерзостью Бог открывал пророку тайную изнанку жизни, говоря: «Стану действовать с яростью; не пожалеет око мое, и не помилую» (Иез. 8: 18). Это страшные слова, противоречащие нашей подкожной уверенности в том, что Бог всегда нас примет, лишь только позови. Страшные слова, поскольку бывают времена, когда и молитва не спасает начавшего вопить грешника. «Хотя бы они взывали в уши Мои громким голосом, не услышу их» (Иез. 8: 18).
Представляете, люди грешат, традиционно разворачиваются спиной к святыням и делают вид, что Бога нет. Прямо как Павел говорит: «Дойдя до бесчувствия, предались распутству так, что делают всякую нечистоту с ненасытимостью» (Еф. 4: 19). А мы раз за разом говорим: «Кайтесь, молитесь, пока не поздно. Обратитесь к Богу всем сердцем вашим». Говорим в той уверенности, что Бог примет человека в любом случае. Но… «Не услышу их», – говорит Господь через пророка. Причем так говорит не только И езекииль. Иеремия тоже говорит: «Наведу на них бедствие, от которого они не могут избавиться, и когда воззовут ко Мне, не услышу их» (Иер. 11: 11). А вот Исаия о том же: «Когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои; и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови» (Ис. 1: 15). И вот, когда наказание уже определено и вопли поражаемых грешников никого уже на милость не приклонят, остается нечто удивительное.
В ушах пророка раздался голос: «Пусть приблизятся каратели города, каждый со своим губительным орудием в руке своей… И между ними один, одетый в льняную одежду, у которого при поясе его прибор писца… И сказал ему Господь: пройди посреди города, посреди Иерусалима, и на челах людей скорбящих, воздыхающих о всех мерзостях, совершающихся среди него, сделай знак» (Иез. 9: 1-4).
Трогательно вспомнить об этих словах на вечернем богослужении, когда есть полиелей и помазание. Тогда священник, как некто одетый в одежду писца, ставит маслом священный знак креста на челах молящихся людей, и это очень похоже на картину, описанную пророком. Но вернемся к тексту. После нанесения знаков на челах скорбящих голос обращается к карателям: «Поражайте, пусть не жалеет око ваше и не щадите; старика, юношу и девицу, и младенца и жен бейте до смерти, но не троньте ни одного человека, на котором знак, и начните от святилища Моего» (Иез. 9: 5-6). Вот когда «бесполезная скорбь о происходящих мерзостях» превращается в причину спасения. Знак поставлен, и меч пущен. Меч обойдет тех, кто запечатлен скорбным знаком.
Происходит то, что было с Лотом, ибо и он, прежде чем спастись из обреченного города, ежедневно мучился в сердце своем, видя и слыша дела беззаконные (см.: 2 Пет. 2: 7-8). Не обличал, не кричал, не агитировал, но скорбел и мучился. Оттого и был выведен за руку непосредственно перед пролитием огня и серы. Человек, оказывается, может быть спасен уже самой печалью о происходящем, даже если он не в силах никак повлиять на ситуацию.
Ветхий Завет пугает нас своей непосредственной жесткостью, и мы спешим отвернуться и убежать в теплые объятия новозаветной благодати. Но убегать не надо, потому что Ветхий Завет и Новый не противоречат друг другу. Они связаны внутренним единством, и Один и Тот же Бог действует в обоих. Кто достоин новозаветной милости, тот примет милость. Кто ожесточился до края, того найдет ветхозаветная строгость. И надо всматриваться в картины, изображенные пророками. Это картины правды и истины, происходящие и сегодня.
Еще стоит заметить, что поставление печатей на челах и следующее за тем истребление похожи на Пасху, на историю Исхода. Только там знак ставился на косяках дверей, а не на челах. И там была кровь ягненка, а не чернило невидимого писца. Там Ангел истребления прошел между египтян, то есть поражал врагов народа Божия. А здесь сам народ превратился в злодеев и противников, за исключением малого остатка. И святость Божия, не могущая жить среди грешников, покидает тех, кто был специально избран, возвышен, прославлен.
Не всем дано влиять на окружающий мир могущественно и действенно. Но всем вменено в обязанность иметь сердце чуткое, обрезанное и давать явл