– Получается, это обыкновенная записка? – удивился Стригунов.
– Да, обыкновенная записка, только на камне. А разве новгородские берестяные грамоты в большинстве своем не простые записки? «Покосил я пожню, а озеричи у меня сено отняли», «Поклон от Марины к сыну моему Григорию. Купи мне зендянцу добрую», «Пожалуй, господин, убавь подати»… Или “Artebudz «сделал это» Brogduos” сложнее? Правда, некоторые сомнения вызывает АРТЕ (Арт) как имя. Славянское ли оно? Или, действительно, от кельтского «медведя»? Однако словенский исследователь Йожко Шавли предположил, что происхождение индоевропейского корня аrh– и слова «арья» связано с земледелием. По латыни «пахать» – аrare, а по-словенски – orati, и по-древнерусски, кстати, тоже. Имя АРТ, по указанной этимологии, означает «Арат» (Орат) – «оратай», «пахарь». Второе «а» в слове у древних славян часто проглатывалось, вот вам и «Арт». Ну, а в форме обращения, согласно общеславянским правилам, прибавляется окончание «-е»: АРТЕ. На существование этого ныне забытого древнеславянского имени определенно указывает распространенная в России и Белоруссии фамилия Артюх (то есть «Артюх, Артов сын»), а также древнее название Азово-Черноморской Руси – Артания или Арсания.
– Звучит убедительно, поздравляю!
– Но только не для итальянцев или немцев. Увидите, они скажут, что венетский язык – один из древних италийских, вроде оскского или умбрского, и не имеет никакого отношения к праславянскому. Правда, перевести хотя бы одну фразу с «древнего италийского языка» они не смогут.
– А как быть с тем, что в древности венедами называли именно славян?
– Почему в древности? И сейчас называют, причем уже не славян, а только нас, русских. Финны официально именуют Россию Venäjä, эстонцы – Venemaa, карелы – Veneä… По-фински русский – venäläinen, по-эстонски – vene.
– Интересно, итальянцы и немцы не задумывались, почему?
– Задумывались! Но финнам и эстонцам проще: у них нет ни Венеции, ни Вены.
– Это точно! – засмеялся ректор. – Кстати, о Венеции. Координатором у нас там будет наш, южноморский человек, бывший доцент моей кафедры Дмитрий Евстигнеевич Колюбакин.
Колюбакин? Нет, сюжеты «Аквариума» не назовешь однообразными! Колюбакин! На память невольно пришла новость, увиденная в бегущей строке по телевизору: «Скандально известный актер Алексей Панин попытался выйти из летящего самолета». На миг я испытал похожее желание. Ничего хорошего с таким координатором ждать не приходится. Теперь венетологи начнут исчезать?
– Почему же Колюбакин? – пробормотал я.
– А вы что же, его знаете? – бросил на меня быстрый взгляд Павел Трофимович.
Я состроил неопределенную гримасу: дескать, может, знаю, а может, нет.
– Борис Сергеевич, оказывается, бывал у нас в Южноморске, – сказала Лилу.
– Ах, да, вы говорили! Жаль, что тогда не повстречались. А с Колюбакиным было так: мы принимали у себя в университете этрускологов из Венеции, а они в ответ пригласили к себе нашу делегацию. Колюбакин познакомился там с местными русскими из туристического бизнеса и решил остаться в Венеции, поработать гидом. А потом, когда он освоил язык, ему еще предложили пойти в тамошний университет лаборантом. Ну, теперь, естественно, его подключили к организационным делам по конгрессу.
– Еще тот организатор, – скривила губы Глазова.
– Не скажите, Оленька, Европа – не Южноморск, там умеют заставить работать.
– Так то Европа, а то Италия.
– И в Италии заставят, особенно в Северной! Это они только на юге все из себя Марчелло Мастрояни строят. Колюбакин лаборантом получает в разы больше, чем у нас доцентом. Так что, небось, дорожит работой.
– И травку не курит? – съязвила Лилу.
– Ну, травку у них там все курят. Простите, вы не выпустите меня пройти к удобствам?
Я поднялся и вышел в проход, за мной – Лилу. Габаритный Павел Трофимович с трудом протиснул живот между сиденьями и спинками передних кресел.
Когда мы с Лилу остались одни, у меня мелькнула мысль: а ведь она знает о скрытой от других стороне жизни в Южноморске! Во всяком случае, знала, когда мы с ней встретились на первом витке «ленты Мебиуса». Не провести ли мне эксперимент, чтобы уточнить это? Я некоторое время смотрел на нее, а потом сказал:
– А ведь я всё знаю.
– Что же вы знаете? – прищурилась она. Решила, очевидно, что я намекаю на ее специфические отношения с ректором.
– Не то, что вы думаете. Я знаю о невидимом болоте посреди города.
В глазах Лилу мелькнуло смятение – именно смятение, а не недоумение. Попал!
– И про то, что никто в Южноморске не помнит никакого Колюбакина, а он утверждает, что всегда жил в городе, – безжалостно продолжал я.
– Ка… кое болото?! Кто вы такой?
– Тот, кто вас знает и видел, хотя вы меня не знаете и не видели. Эта особенность вам ни о чем не говорит?
– Где вы меня видели?
– У ворот кладбища, например. В минимаркете, где выходы на разные улицы. Вы употребляете лиловую помаду и лиловый лак для ногтей. Но главное не это, а то, что я говорю вашими словами, не правда ли?
– Бред какой-то. – Она отвернулась. Руки, между тем, у нее подрагивали.
– Напомнить еще? «В каждом дворе кого-нибудь да засосало».
– Это был сон? – спросила вдруг Лилу, не глядя на меня.
– Если сон, то и сейчас он кому-то снится. Только кому?
– Кто там, в вашем сне, исчез?
– Из тех, кого вы знаете, господин Хачериди. А Павла Трофимовича хватил инсульт.
Она подняла брови:
– Вот как? Он умер?
– Пока я был в Южноморске, нет. Скажите, а существует ли причина, по которой вы могли привезти меня на кладбище и бросить там? Мне всё не дает покоя этот случай.
– Вы увидели там что-то странное? Или… хуже?
– Да. Но наутро это оказалось обманом зрения.
– Это не обман зрения, – покачала головой она, – это город Южноморск. Утром там всё иначе, чем вечером.
– А вы, отправляя человека на кладбище, знаете, что он может увидеть?
– Нет, конечно. Но, если вы хотя бы одной ногой ступили в болото, то что-нибудь да увидите.
– Понятно, – пробормотал я, хотя, на самом деле, было не очень понятно.
Мы замолчали. Каждый думал о своем. Стригунов пропал в туалете.
– Зачем вы только появились? – с досадой вздохнула Ольга. – Всё настроение перед Венецией испортили. Я ведь никогда там не была, воображала, как приеду, увижу всё – каналы, гондолы, дворцы… Забуду про Южноморск с его невидимым болотом. А теперь…
– Сильно-то не обольщайтесь насчет Венеции. Подозреваю, конгресс этот не к добру. В той реальности, откуда я появился, тоже была международная конференция – у вас, в Южноморске. Так все делегаты, кроме меня, бесследно исчезли.
– Да? А при чем здесь Венеция?
– Венеция, может, и не при чем. А вот конгресс, делегаты – это совпадает…
– Вы думаете?..
Сзади послышались тяжелые шаги облегчившегося ректора.
– Договорим в более подходящем месте, – шепнул я.
Мы снова пропустили Стригунова к заветному окошку.
– Сколько будет участников из России? – спросил я у него.
– Десять. В основном, из Москвы и Питера. Только мы с Ольгой Витальевной из Южноморска.
– А всего сколько?
– Пятьдесят.
Я крякнул, не сдержавшись. Павел Трофимович с удивлением посмотрел на меня.
– Много, вы считаете? Так половина ж местных, как водится. Ну, еще словенцев немало, они же в венетологии впереди планеты всей.
– Да не то чтобы много… Несколько лет назад никто еще не знал о венетологии, а сегодня на конгресс съезжаются полсотни делегатов!
– На первой конференции в Любляне и Птуе в две тысячи первом году было около двадцати участников. С тех пор много воды утекло, так что пятьдесят – нормально. Это еще без украинцев, которых не стали звать, потому что они предъявили ультиматум, чтобы не было русских.
Да, нормально – где двадцать, там и пятьдесят, но только снова я в этой роковой полусотне… Я вспомнил невольно «Кузин лабиринт». Был у меня кот Кузя, великий ловец мышей. Он их доставал, казалось, из воздуха, но не ел и не душил. Он любил острые психологические эксперименты. Поймает на даче мышь и запустит ее под смятый половик. Та начинает метаться в этом лабиринте, задыхаясь, а кот лежит и лениво наблюдает. И вот, когда мышка, с отчаянно колотящимся сердцем, выбиралась, наконец, из темноты пыльного лабиринта на свободу и давала деру к ближайшему плинтусу, Кузя останавливал ее одним точным ударом лапы по кончику хвоста. И снова загонял под половик. Не так ли и «Аквариум» играется со мной?
– А посмотрите, – Стригунов указал на монитор под потолком, где на карте ломаной линией отмечалось движение лайнера, – мы как раз рядом с этим Птуем и летим!
«Какое счастье! Вот уж «птуева пропасть»! – выругался про себя я. – Знаем мы ваши дурацкие совпадения! Не хватало еще здесь грохнуться, чтобы концы ленты Мебиуса сошлись, а нас бы вылавливали из реки бродью». Я не стал глядеть в окошко на Птуй, чтобы не будить лихо.
Но, когда через некоторое время в динамиках раздалось: «тинь!» и женский голос объявил заход на посадку и попросил пристегнуть ремни, я перегнулся через Лилу и посмотрел в иллюминатор. Видимость была отличной. Мы пролетали какой-то портовый город с далеко выдающимися в море пирсами – Триест, судя по монитору. За ним расстилались воды Венецианской лагуны. Тень самолета стремительно скользила по ним, – и было странно видеть ее с такой высоты. Лайнер был здесь, под облаками, а тень там, далеко внизу. Поневоле начнешь понимать Кирова. Я прикрыл глаза. Сядем, не сядем? В прошлый раз осечка случилась на взлете – а сейчас, что же, ждать неприятностей при посадке? Но пока всё шло гладко – без болтанки и воздушных ям. Мы снижались плавно, но неуклонно, как в компьютерной игре. За выпуклой линзой моря вырос зеленовато-желтый итальянский берег с далекими белыми предгорьями Доломитовых Альп в гирляндах облаков. Под нами лежали какие-то индустриальные гиганты. Земля стремительно приближалась, вращаясь, – самолет делал разворот перед посадкой.