– Действительно, – поддержал его ректор, – народные гуляния только сегодня, а в церковь мы попадем и завтра.
Однако опыт предыдущих путешествий говорил мне: надо заходить туда, куда очень хочется, при первой же возможности, поскольку потом такой возможности может и не появится, несмотря на все обещания.
– Нет, я сейчас в собор, простите, – определился я. – Вон и очередь небольшая. А завтра, скажем, может быть большая. Или храм закроют на санитарный день. Да мало ли! Не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А вы, если не хотите, идите к народу на площадь, только давайте договоримся, где встретимся.
– Ну… давайте под Часовой башней, – неохотно предложил Дмитрий Евстигнеевич, указывая в сторону башни Оролоджо с часами, на синем циферблате которых паслись кружком золотые знаки зодиака.
Я засмеялся.
– Между колонн вы боитесь проходить, а под роковыми часами можно?
Колюбакин криво улыбнулся:
– Примета вообще-то связана только с колоннами, но, действительно… Ладно, забьем стрелку под кампанилой, но не здесь, у портика, где многовато туристов, а с другой стороны.
– Кампанила – это колокольня?
– Ну да. От «кампаны» – колокола.
– Позвоните мне на мой номер, чтобы ваш у меня отпечатался.
– Хорошо, давайте телефон, но имейте ввиду, что мой оператор итальянский, и соединение вам станет в двести рублей.
– Ну, это как водится.
Приняв от него звонок, я помахал им рукой и пошел занимать очередь на вход в собор.
Конечно, несмотря на все затейливые прибамбасы вроде надстроенных готических башенок и конной квадриги над портиком, это был типичный византийский храм – пятиглавый, с пятью же величественными порталами, вытянутый по фасаду, с несколько бочкообразными куполами. Он напоминал не Константинопольскую Софию, а Софию Киевскую. Этот тип собора, многокупольный, известный еще в первые века христианства, особенно в Византии, впоследствии закрепился только на Руси, а здесь, в Европе, казался чужаком.
Я вошел под древние прохладные своды. В полумраке, рассеивающемся под куполами, сияло в вечности соборного воздуха золото мозаик и росписей. На крепких плечах тысячелетних арок покоились уходящие ввысь мраморные галереи. Как всегда в подобных музейных храмах, всё немаленькое пространство базилики было хитроумно затянуто бархатными канатами, и народу приходилось двигаться узковатым правым нефом. Далеко впереди, на алтарной апсиде, восседал Господь Вседержитель с греческими буквами над ним: “IC XC”. И тут, словно в унисон моим мыслям о наследии Византии, до меня донеслось протяжное пение, несомненно, православное, хотя и не русского распева – греческого, скорее. Но кто это поет? Где? У мраморной алтарной преграды, делящей храм почти наполовину, никого не было, да и не пускали туда. Я подошел как можно ближе к канатам, прищурился. Там, за колоннами пресвитерия, увидел я людей перед каменной сенью, они-то и пели. Как же они туда попали? Я обошел справа алтарную преграду со статуями Иисуса Христа, Богородицы и двенадцати апостолов, поднялся по ступенькам в заворачивающий налево коридорчик, миновал его без преград и оказался прямо в алтаре. Здесь я сразу понял, что длинный престол под сенью на темных резных колоннах и есть гробница Евангелиста Марка. Стройный молодой священник в черном подряснике, стоящий на ступенях, пел вовсе не на греческом, а на церковнославянском: «Тако да погибнут грешницы от Лица Божия, а праведницы да возвеселятся». Пасхальное песнопение! Поскольку батюшка произносил «е» как «э»: не «грешницы», а «грэшницы», не «возвеселятся», а «возвэсэлятся», я решил, что он серб или болгарин. За ним стояла группа молодых парней с рюкзачками. Православные лица, светлые, осмысленные, ни с какими другими не спутаешь. Я встал рядом, осенил себя крестным знамением.
Никогда не испытывал особых иллюзий насчет «православного единства», но разве не чудо, что мы, православные из разных стран, оказались в один день и час в бывшем византийском храме в Венеции и молимся сейчас вместе на понятном друг другу языке? Ладно, это совпадение, а как оценивать другое совпадение, мысль о котором только что пришла мне в голову: в начале этого Пасхального гимна есть те же слова, что и в молитве против бесов, написанной мне отцом Константином: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…»? Прихоть «Аквариума»? Но прихоть весьма показательная: здесь, в реальности номер три, Пасха тоже была несколько дней назад, как и в моей первой реальности. Иначе бы священник не пел Пасхального гимна. Отсюда можно сделать вывод, что события в лабиринте разные, а происходят в одно и то же время. Неясно только с «филологическим пиром» в Кремле. Хотя… ведь он тоже мог состояться 25 апреля, после Пасхи, – только году в 1947-м. Допустим, вечность «Аквариума» вертикальна – как некая игла, протыкающая календарные листочки с надписью «25 апреля»…
Между тем, священник закончил, приложился к гробнице, а за ним и мы. После я подошел к нему под благословение:
– Христос воскресе!
– Навистина Той воскресна! Бог да йа благослови! Во името на Отецот и Синот и Светиот Дух!
– Я из России, батюшка, зовут Борис. А откуда вы, можно спросить?
– Од Македония! Отец Константин!
Я раскрыл рот, да так и остался на месте. Священник с некоторым недоумением посмотрел на меня, улыбнулся и повел своих молодых паломников дальше.
Сзади меня кто-то подергал за рукав. Я обернулся – пожилая тетя с бейджиком.
– Signore, qui non si può più stare!
Я развел руками:
– I do not understand, – не понимаю, дескать.
Тогда она повторила на ломаном английском:
– Mister, you can't stand here anymore!
Ага, нельзя больше здесь стоять. Понятно, спасибо и на том, что допустили сюда, – может, по недосмотру. Но, очевидно, по предусмотренному кем-то или чем-то недосмотру: иначе как объяснить появление в Венеции нового отца Константина?
Я вернулся боковым коридорчиком в правый неф. Чувствовал я себя так, словно шел не по мозаичным плитам пола, а по невидимой тверди зеркального зала «Аквариума», где на каждом шагу поджидают ловушки. Шаг влево, шаг вправо…
И тут я столкнулся нос к носу с Глазовой, – открытый наряд которой смотрелся довольно вызывающе для храма. В руке у нее был сиреневый кружевной зонтик от солнца.
– Ольга Витальевна! А вы как здесь? Вы же на площадь пошли с Колюбакиным и ректором!
– Я передумала. Надо бы нам поговорить. Другого случая, думаю, сегодня не представится.
– Может быть. Отойдем в сторонку. А вы, я вижу, зонтик прикупили?
– Да, тут, рядом. Араб скинул три евро.
Мы отошли к боковой соборной кафедре, вознесенной на высоту галереи, и там я вкратце рассказал ей всё, не вдаваясь в подробности разговоров с отцом Константином.
Лилу задумчиво выслушала, глядя себе под ноги в сиреневых туфлях-шпильках.
– Вы не считаете, что это бред? – поинтересовался я.
– Бред? Я в Южноморске подобных историй, знаете, сколько наслушалась и насмотрелась? В детстве-то я думала, что это обычные страшилки, а потом оказалось, что в них и взрослые верят, только уже никому об этом не говорят. Но бывает, что заплутавший в «болоте» – вовсе не человек. Можно вас потрогать? – Она взяла меня за локоть, сжала. – Нет, вы определенно человек.
– Ну, спасибо! Хоть что-то! Осталось выяснить, человек ли вы.
– Проверьте, – она сунула мне длинную узкую кисть в золотых кольцах.
Я пожал – рука как рука.
– Есть еще один способ. – Она достала из сумочки пудреницу, открыла ее и направила на меня зеркало: – Отражаетесь. – Потом повернула зеркальце к себе. – Я тоже отражаюсь, видите?
– И что дальше?
– Вот это я и хотела у вас спросить как у человека, побывавшего внутри «болота»: что, по-вашему, будет дальше?
– Я не очень хорошо знаю «Аквариум», хотя и брожу по его зеркалам. Но вот что я понял: ходы в лабиринте порой похожи на предыдущие, но они, на самом деле, другие. Как только ты по мнимой подсказке «Аквариума» попытаешься предугадать развитие событий, они тотчас начнут развиваться иначе. Однако из этого ошибочно делать вывод, что новое событие будет прямой противоположностью прежнего. «Аквариум» не любит ни прямой логики, ни парадоксальной. Он предпочитает что-то среднее, следуя какой-то своей особой логике.
– Ничего не поняла.
– Да я и сам-то… Скажем, южноморская история позволяет предположить, что мы исчезнем, как этрускологи: ведь они, наверное, тоже вышли из отеля вскоре после регистрации. У нас имеется и свой Хачериди – Колюбакин. Но есть в этой параллели какая-то несоразмерность: этрускологов было сорок девять человек плюс Хачериди, а нас четверо. Наше исчезновение станет серьезной проблемой, однако, согласитесь, не такой серьезной, как исчезновение пятидесяти. Логичней допустить, что с нами будет то, что и со мной в Южноморске, – то есть, мы-то как раз не исчезнем. Но это по нашей логике, а здесь, как я говорил, действует иная. С нами случится ни то, ни другое, а что-то третье. Только мы нипочем не предугадаем, что. Здесь не День сурка, а День «Аквариума». Помните, я вам говорил, что пропавший Киров оказался в зазеркалье один? Значит, этрускологи исчезли по одному, а не скопом? Если вас интересует, как себя вести в этих обстоятельствах, то я не знаю.
– Помню я этих итальянских этрускологов у нас в университете. Только в моей жизни они приезжали вовсе не на конференцию, а по научному обмену. Благополучно приехали, благополучно уехали. Этот вариант учитывается?
– Думаю, любой учитывается. И обыгрывается. Но вы ошибаетесь, если видите свою жизнь обособленной от «Аквариума». Иначе как бы вы наяву разговаривали со мной, прибывшим из другой реальности? Мне кажется, еще требуется доказать, где находится настоящая Ольга Витальевна Глазова – здесь, в Южноморске, где мы встречались, или в каком-то ином месте.
– А вы уверены, что настоящий Борис Сергеевич Лосев – это тот, кто был в Южноморске?
– Более или менее. Я попал к вам в результате пережитой мной цепочки событий, отсутствующей здесь. Например, меня не приглашали на этот конгресс, а на конференцию этрускологов – приглашали.