– Не понимаю, что тебя здесь смущает. Другая бы радовалась такому вниманию…
– Боря… – Она вдруг замолчала, видимо, подыскивая слова. – Боря, это очень дурно, если она и впрямь твоя любовница и теперь… лично взялась опекать меня. Мне совсем неохота радоваться такому вниманию.
– Аня, послушай меня. Если я беспокоюсь о тебе, значит, именно ты мой любимый человек, а не какая-то любовница. Наличие любовницы обычно скрывают, а не подсылают ее к жене. Пусть я не знаком лично с Ольгой Витальевной, но волей случая наслышан о ней. Она хороший человек и единственная в университете, кто знает кое-что из того, что я тебе говорил об Южноморске. Думаешь, она просто так смолчала об этрускологах? Даже мне известна дурная слава об этом «Аквариуме» и некоторых сторонах жизни в Южноморске, но местные все молчат, словно воды в рот набрали. Им невыгодно говорить правду, бросать тень на конференцию и начальство. Ты можешь положиться только на Ольгу Витальевну и отца Константина. Делай так, как они тебе советуют, и даст Бог, ничего плохого с тобой в Южноморске не случится.
– Боря, ты меня пугаешь! Почему ты говоришь загадками? При чем здесь отец Константин из местной церкви?
– Милая, он тебе сам всё объяснит. Не случайно же Ольга Викторовна хочет познакомить тебя с ним. Ты слышала, чтобы любовницы знакомили жен своих любовников со священниками? Зачем? Логичнее, наверное, наоборот, – когда жены водят любовниц каяться. Кстати, спроси у Ольги Витальевны ее мнение о Дмитрии Евстигнеевиче Колюбакине. Он ведь раньше работал в Южноморском университете.
Аня растерялась:
– О… Колюбакине? Откуда ты… Тебе, что, Леночка звонила?
– Я ей звонил. – И прибавил для пущей достоверности: – Из прежних разговоров о нем я не понял, о ком именно идет речь. А это дешевый мистик и марихуановый наркоман. Спроси, спроси у Глазовой, чего ей врать? Ты же советовала Лене узнать о Колюбакине поподробней! А как она узнает – сама, что ли, спросит? А он ей всё как на духу расскажет? Наивно, тебе не кажется?
– Боря… – Она задыхалась. – Я не понимаю, что происходит. Объясни мне, пожалуйста, всё с самого начала!
– Анечка, я за рулем, а впереди оживленный перекресток. Не могу больше говорить. Езжай спокойно с Ольгой Витальевной на экскурсию. Есть такие вещи, что по телефону не расскажешь. Жду твоего возвращения, и помни, что люблю я только тебя.
Я отключился. На месте Ани я бы тоже не понял ни бельмеса и мучительно пытался бы уяснить смысл того, что мне говорили и вынуждали делать. Но я не знал, как по телефону объяснить ей всё, чтобы она поверила. Я даже не знал, как это сделать после. Нужно было просто прокладывать ей маршрут вслепую, а потом уж говорить, зачем она по нему шла. Или не говорить вовсе, если всё сойдет благополучно.
Я припарковался у издательства, на стоянке для сотрудников, и вошел в здание.
У главного редактора Рыленкова было прозвище «Человек с двумя трубками». Он вечно говорил сразу по двум телефонам, прижимая трубку плечом к правому уху и держа смартфон левой рукой у другого уха. И туда, и туда он периодически говорил: «Минуту! У меня звонок по другой линии!» – и переключался на нового абонента, не покидая прежнего, и так общался с обоими по очереди, ни разу их не перепутав. Мог даже общаться и с тремя, если отвечал еще и по второй линии смартфона. При этом свободной правой рукой он еще умудрялся подписывать приносимые бумаги. Его стол и кабинет были завалены «сигналами» выпущенных книг – новыми и бывшими новыми, через месяц после выхода превращавшимися в старые. Он чувствовал себя среди их шпалер и башен комфортно, в своей стихии, и мог быстро найти в этих завалах издание, о котором почему-либо заходила речь. Сам же, как ни парадоксально, он впечатления книжного человека не производил, напоминая веселыми веснушками, круглыми глазами и всклоченной шевелюрой повзрослевшего мальчика-хулигана из фильма Гайдая «Вождь краснокожих».
– А, привет! – Он, как был, с двумя трубками у ушей, поднялся и протянул мне поверх книжных штабелей на столе правую руку.
Я осторожно, чтобы не устроить обрушения, пожал ее.
– Ну, всё! – сказал Рыленков в обе трубки. – У меня люди, до связи! – Он бросил трубку, отключил мобильник, а по внутренней связи сказал секретарше. – Меня пятнадцать минут ни для кого нет!
Мне сильно повезло, что он позвонил сам, потому что ни по одной из трубок, естественно, дозвониться ему было практически невозможно. Оттого я и приехал, не откладывая, несмотря на стрессы, поджидавшие меня в новой жизни.
– Боря, – без раскачки, как у него заведено, начал Егор Петрович, – ты нашу ситуацию знаешь. С продажами завал, а приближается лето, мертвый сезон. Почти все серии зависли, кроме подписных.
Я слышал это каждый год весной, да и не весной тоже, однако кивал по привычке.
– С твоим романом, как всегда, будет проблема с поиском серии. Детектив не детектив, фантастика не фантастика, история не история, – всего понемногу. Нужна какая-то нейтральная серия. Есть у нас «Крутой сюжет», и она пока идет.
– Подожди, Петрович, – пробормотал я, желая каким-нибудь образом выведать, что же за роман я написал. – Вот ты сразу – продажи, серии… А что ты можешь сказать о самом романе? Тебе он хоть понравился?
– Так я к этому и веду! Крутой сюжет у тебя есть! Но как-то он подвис в конце. Нет, с главным героем всё понятно, но куда всё-таки исчезли эти этрускологи и венетологи?
Я онемел. Этрускологи и венетологи… «Аквариум» не дремлет! Значит, мой предшественник в реальности номер четыре написал роман про меня в реальности номер один? И прежний я именно в этом романе и жил? А сейчас вернулся, по непостижимому в своей издевке замыслу «Аквариума»?
Рыленков уставился на меня своими круглыми глазами, а я не знал, что ответить. То, что он спрашивал, мне и самому не было известно. Но ведь можно считать романом всё, произошедшее со мной в Южноморске и Венеции.
– Понимаешь… – откашлялся я. – Это – роман-загадка. И то, куда исчезли ученые – часть загадки. Что же останется читателю, если я ее раскрою? А потом, исчезли ли этрускологи совсем? Разве непонятно, что, исчезая, они появляются в других местах? – Я покосился на Егора Петровича, желая узнать, понятно ли это на самом деле в романе.
– Ну, допустим, – кивнул он. – Тогда другой вопрос: а зачем они исчезают?
Эх, ушлый Рыленков! Смотрит в корень! Да кабы я знал, зачем?
– Потому что… потому что прикоснулись к тайне. Не будучи ее достойны. – Я поймал себя на мысли, что говорю уже не столько для Петровича, сколько для самого себя. – Они ведь все научные клерки и думают, что загадки истории – не более чем материал для их статей, книг и диссертаций. Когда они, выстроив логическую цепочку из источников, выдвигают предположения, почему исчезли этруски, они ни на секунду не допускают, что могут исчезнуть и сами. Ведь они исследователи, а исчезают только исследуемые. Это даже смешно: если в истории пропадали неведомо куда целые народы и отдельные люди, разве не может это случиться внезапно с каждым из нас? И тогда вопрос: почему исчезли этруски? – становится практически тождественным вопросу: почему исчезли этрускологи? Одни исчезли по той же причине, что и другие. Этруски – потому что уже не были этрусками, этрускологи – потому что так и не стали этрускологами. Никто не пропадает просто так. Народы, ушедшие из истории, не сразу исчезли, а долго выцветали по краям, пока не выцвели совсем. Как мы, русские, сейчас выцветаем. Вроде мы еще есть, но уже просвечиваем на солнце. Мы уходим постепенно в зазеркалье истории и оттого такой обостренный интерес к нашим возможным пращурам, ушедшим туда ранее – этрускам, ретам, норикам, венетам.
Рыленков задумался, постучал пальцами по столу.
– Ага. Помнится, что-то такое и твоя героиня говорит герою: дескать, делегаты исчезают потому, что они не настоящие историки, а ты настоящий. Но эта мысль кажется случайной. Может быть, ее как-то развить? В финале, например?
– Надо подумать.
– Давай, время еще есть, летом в мы всё равно книг выпускать не будем. – Он достал из ящика стола папку с рукописью. – Возьми. Да, подумай еще и над названием. «Этрусское не читается» не очень подходит для «Крутого сюжета».
«Этрусское не читается»? Неплохо назвал.
– Для «Крутого сюжета» больше подходит, наверное, какая-нибудь «Этрусская гробница».
– Ничего! Но ты, уверен, придумаешь лучше.
В другой жизни я поспорил бы и насчет правок, и насчет названия, но очень уж хотелось завладеть рукописью, протянутой Рыленковым. Я взял ее и откланялся.
– Ты когда закончишь редактировать «Историю Русов»? – в спину мне поинтересовался Егор Петрович.
– Эээ… – Разумеется, я слыхом не слыхивал ни про какую «Историю Русов». – Через неделю принесу.
– Давай!
Я не стал заходить в исторический отдел, к которому был приписан, направился сразу к выходу, но не тут-то было.
– Боря! – окликнул меня редактор Николай Рыжих. – А ты мне как раз нужен. Пойдем, я покажу тебе такое, что ты закачаешься!
Ко всяким неожиданностям я теперь относился с некой внутренней дрожью. Чего мне качаться, если я и так едва на ногах стою от садистских шуточек «Аквариума»!
– Ну, пойдем, – неохотно кивнул я.
Коля Рыжих внешне напоминал того бородатого русопята из Южноморска, что острил на пресс-конференции. Может быть, и не только внешне. Он написал полдюжины книг о древних корнях русского народа. Выведя его сначала, по неписанной традиции, из этрусков, он потом перевел свой пытливый исследовательский взор на скифов, сармат, мосхов, готов… В последней книге он увлекся хеттской версией. Она не пользовалась в народе особой популярностью, потому что те, кто после книги Коли начинал «влезать» в хеттов, и близко не находили там таких параллелей, что всё же имелись между этрусками и русскими. Пожалуй, в санскрите было больше русского, чем в хеттском языке. Но Рыжих не отчаивался и упорно продолжал возделывать хеттскую делянку. Ему не хватало системных знаний, зато в избытке хватало энергии.