Я уже говорил как-то и еще раз повторю — я люблю корриду. Правда, смотрю я ее больше по телевизору, но зато всякий раз, как мне предоставляется такая возможность. Кроме этого, каждое лето я неукоснительно езжу в Бургос к своему другу Карлосу Оливаресу, который водит меня на лучшие бои сезона. Ему я обязан одним незабываемым переживанием — года два назад я видел быка, переигравшего Энрике Понсе и оставшегося в живых благодаря своей доблести и отваге. Мне, повторяю, нравится бой быков, и тут, конечно, есть известное противоречие, потому что — клянусь моими свежепочившими близкими — животные мне куда милей подавляющего большинства людей. Даже не знаю, отчего мне так мила коррида. Может быть, это как-то связано с мыслями о цене жизни и смерти — поди разбери. Все мы умрем раньше или позже, но в настоящей корриде, на всамделишной арене у быка есть шанс дорого продать свою жизнь и забрать с собою тореадора. Со всеми потрохами. И, признаюсь, мне кажется справедливым, что тореро тоже рискует своей шкурой, — в любой момент он может оказаться на рогах, а на ноги иной уже и не встанет. Это логично и правильно — если, как говорят, бык рогат — тореро богат, за это следует платить. Тот, кто выходит к быку, вступает в игру и знает это. Таковы правила. И точно так же меня мало тронет, если во время забега пятисоткилограммовый бык выпустит кишки бегущему перед ним любителю острых ощущений, особенно если это будет какой-нибудь американец[41], которого никто сюда не приглашал, и потом где-нибудь в Бостоне на его могиле напишут по-английски «Здесь почиет м-м-м… чудак». В общем, если кто хочет пободаться с настоящим быком, пусть пеняет на себя.
Поэтому я так ненавижу, когда к корриде безнаказанно примазывается всякая сволочь, и меня буквально выворачивает от деревенских гульбищ, где у бычка нет ни малейшего шанса испортить музыку мучающему его сброду. Раньше у нас, по крайней мере, было оправдание — мы были бескультурными варварами, тупым порожденьем чумазой придурковатой Испании. Но теперь, когда мы такие же чурбаны, какими были, разве чуть-чуть информированнее и чуть-чуть изобретательнее, это оправдание уже не работает, и остается единственное объяснение — наша трижды клятая человеческая суть. Редко увидишь зрелище омерзительнее, чем садист-мясник, мытарящий теленка с обточенными рожками, или свора пьяных вахлаков, окружившая несчастное перепуганное животное, которое — как дань чудным местным традициям — с минуты на минуту растерзают на глазах у почтеннейшей публики, забьют пиками, кольями, камнями, ножами, совершенно безнаказанно, абсолютно ничем не рискуя. В этом нет ни красоты, ни достоинства — ровным счетом ничего, кроме самой подлой, трусливой гнусности.
Всякий раз, сталкиваясь с омерзительными расправами — отчего-то их обычно устраивают под эгидой Девы Кротости или какого-нибудь местного святого, — я думаю: ах, вы ж мое отребье, смелые деревенские парни, налившиеся пивом залетные охотники до острых ощущений и красочных фоточек, как бы мне хотелось, чтобы здесь сейчас появился старший братик этого несчастного бычка, чьи мучения так вас веселят, и засадил бы вам рог прямо в… скажем, в паховую артерию — и тогда бы мы посмотрели, продолжили бы вы кривляться и гоготать. Мачо недоделанные.
Я отплыл на рассвете без малейших сожалений. Мне понравилось это место, сказал я себе, и я вернусь. Но не в эту пору. Не во время светлого праздника святой его покровительницы.
Дублон капитана Ахава
Да, я ношу его в кармане — золотой дублон капитана Ахава. Как часто я с ножом в зубах греб вдогонку за китом и слышал за собой прерывистое дыхание моих товарищей, а стоявший на носу Квикег собирался послать гарпун в спину Моби Дику. Как часто я, чтобы облегчить воздушный шар, плывущий в небе над Африкой, выскакивал из корзины, спасал жизнь спутникам, закрывал лицо маской Скарамуша или поджидал индейцев-гуронов, растянувшись в траве на лугу, прильнув щекой к прикладу мушкета и поглядывая краем глаза на спокойное рябое лицо Льюиса Ветцеля, неумолимого охотника на людей. И чаще, чем могу припомнить, видел, как погружается солнечный диск в море за бортом «Испаньолы», прыгал с борта «Патны» вместо этого паренька по имени Джим, стрелял из судового орудия фрегата «Сюрприз», пронзал клинком грудь пирата Левассёра на карибском побережье. Вы бы ахнули, господа, ознакомившись со всем моим жизнеописанием. Другим может только присниться то, что вышеподписавшийся видел наяву, — корабли, горящие за Орионом, и прочую небывальщину. Однако боюсь, что понадобится бесчисленное множество таких вечеров, как сегодняшний, чтобы рассказать обо всем. Так или иначе, здесь, на террасе отеля «Раффлз», уютно и удобно, воздух прогрелся в меру, а официант-малаец подает голубой «бомбей», который так же напоен ароматами, как и вечер, окружающий нас светлячками и звуками близких джунглей. Чу! Мне слышится в отдалении рык Шер-Хана. Слышите, да? В таком случае позвольте, я раскурю трубку, а вы устраивайтесь поудобней с сигарами и внимайте мне, если есть охота. И помните прежде всего, что нельзя воспринимать мой рассказ с безразличием стороннего наблюдателя. Иными словами, в подобных делах необходим предварительный договор. К примеру, читатель приключенческих романов просто обязан включаться в интригу, участвовать в действии и проживать жизнь персонажей. Скептическое безразличие, как и холодное любопытство, здесь неуместно. Грош цена читателю, который не способен пришпорить свое воображение, установить с персонажами связь, пусть хоть едва уловимую или прихотливо-своеобразную, — такому нечего и браться за книгу. Читать роман, а особенно — роман приключенческий, следует так же, как католикам — идти к причастию или как карточному игроку — садиться за партию в покер, то есть правильно настроившись и приготовившись следовать правилам. Посему читателей, пренебрегая сложностями иной классификации — всеми ее родами, видами и подвидами, — можно разделить на две основные группы: на тех, кто внутри, и на тех, кто снаружи.
Извините, что немного, как говорится, растекаюсь мыслию по древу. Да, благодарю вас, еще немного, не откажусь, джин превосходный. Я уже говорил, что предполагал рассказать о мужчинах и женщинах, встретившихся мне в моих бесчисленных странствиях, где я свершал открытия и испытывал опасности, венцом коих для героев и, следовательно, для читателей становятся счастье или разочарование, слава или катастрофа, но кроме того и в любом случае — познание себя самих и мира, где мы живем, боремся и умираем. Должен сказать, попадались мне разные и всякие, такие и этакие, всех мастей, сортов и типов: встречал я героев невольных и добровольных, общительных, замкнутых, шарлатанов, умников, дурней, тех, кто пресытился жизнью, и тех, кто будет цепляться за нее до последнего. Впрочем, и в реальности, на этой террасе сингапурского отеля, где мы сейчас ведем беседы, происходит то же самое. Беседы об искателях приключений malgré eux, как сказали бы французы, то есть поневоле — какими были, например, Робинзон Крузо, не отличавшийся даже отвагой (я, к слову сказать, терпеть не могу этого жалкого англосакса, который превратил в слугу товарища, посланного ему судьбой), или, скажем, более симпатичный Лемюэль Гулливер. Или о потерпевших кораблекрушение детях из «Кораллового острова»[42] или «Повелителя мух». Или о Паспарту, лакее флегматичного Филеаса Фогга. Или о докторе Питере Бладе, оказавшемся в рабстве на Антильских островах, или о другом англичанине, Рудольфе Рассендиле, так опрометчиво отправившемся в Зенду, или о братьях Майкле, Джоне и Дигби Жестах[43], или о самом юном изо всех невольных героев, о младенце Джоне Клейтоне III, больше известном как Тарзан, Человек-обезьяна и по очевидным причинам прославившемся под этим именем на весь мир. Не забудем и про животных, которые постоянно становятся героями против воли, о животных, занятых выживанием, — о собаках Джерри и Баке, о кролике Землянике (и плюньте в глаза тому, кто скажет, что «Обитатели холмов» — не приключенческий роман) или — в контексте экологическом и постмодернистском — о том самом-рассамом Белом Ките, который в конце концов хочет лишь, чтобы его оставили в покое, и убивает защищаясь. И вы согласитесь со мной, господа, что герой этого типа как никакой другой позволяет читателю спроецировать на него себя, ибо когда нормальные, обычные существа, как вы и я, — включая животных — вдруг попадают в невообразимый замес, читатель думает: «Ох и ничего себе! Ведь такое могло бы произойти и со мной».
Что же касается лично меня, то уже в силу моего капитанского статуса я все же предпочитаю других героев. Тех, из темных углов, тех, с пасмурными ноябрьскими сердцами — вы, разумеется, знаете, кого я имею в виду, — тех, кто пришел в приключенческий роман из литературы романтизма со всем багажом желаний, включающих в себя свободу, бегство от общества, революцию и индивидуализм, кто воспринял приключение как призвание, как убежище, как решение проблем и даже как средство к существованию. Я думаю о моем старинном друге Томе Лингарде (чтобы далеко не ходить за примером) или о Джоне Блэкбурне, капитане корсарской шхуны «Бесстрашный». И о юном польском контрабандисте, начинающем свой рассказ признанием в том, что он и его друзья были молоды, пили водку ведрами, а красотки любили их. Думаю о голландском пирате, который стал Сёгуном. О Гарри Фавершеме, который вернул своим друзьям и возлюбленной четыре пера. Об Аллане Куотермене и его таинственных африканских рудниках… Это, кстати, эталон профессионального искателя приключений — и он, и Льюис Ветцель, и Соколиный Глаз, иначе именуемый Кожаным Чулком: эти двое так круто сварены, что каждый читатель желал бы держать их в друзьях, особенно если придется отбиваться от индейцев или от кого там надо будет. Еще имеются профессионалы, герои по призванию и влечению души вроде Горацио Хорнблауэра или Джека Обри, офицеров флота ее величества; есть и самоотверженные альтруисты как сэр Кеннет, рыцарь Спящего Леопарда, или Айвенго — к слову сказать, мне всегда больше нравилась прекрасная еврейка Ревекка, — или другой сэр, лжеденди Перси Блейкни, скрывавшийся под прозвищем