2003
Пако-Мореход отдал концы
Умер Пако-Мореход, а меня не было при этом. Не смог приехать. Не смог проститься. И не знал, что он заболел. Я был далеко, в Италии, когда какое-то время назад позвонили и сообщили, что он плох. «Плохи его дела», — сказала тогда дочка. Рак. Дело это как вскрылось, так сейчас же и закрылось, и врачам оставалось лишь развести руками. Ничего не попишешь, Пако. И его положили в больницу в Картахене дожидаться. Лишь тогда я об этом узнал. Пако умирал, а я был в Милане и раньше чем через неделю вернуться бы не поспел. «Он не звонит и даже не вспомнил обо мне» — были его слова. И с этой уверенностью он и умер. Когда же я позвонил и смог поговорить с его женой, он лежал с кислородной маской и уже ничего не сознавал. И отчаливал в небытие, думая, что я забыл его. А я, узнав, позвонил его тезке — Пако Эскудеро с местного телевидения, уважаемому журналисту и брату моему с тех еще пор, когда мы вместе зубрили «Arma virumque cano»[49]. Мореход при смерти, сказал я ему. Безнадежен и не протянет до моего возвращения, однако я хочу, чтобы люди знали: он умер, как Господь велел. Как подобает хорошему человеку, моряку и живой легенде. Еще хочу, чтобы он знал, что его не забыли, не закопали как собаку. Что я помню о нем, что мы его вспоминаем. «Спокойно! — сказал мне всемогущий Пако с телевидения. — Спокойно! Я все устрою».
Канал «ТелеКартахена» не так давно прислал мне запись материала, прошедшего в выпуске новостей: там бронзоволицый, голубоглазый, седокудрый Пако-Мореход, слегка пополневший со времен моего отрочества, гуляет со мной в порту, пьет пиво в барах «Соль», «Обрера», «Валенсия» или стоит перед витриной «Гран-Бар» на Калье-Майор. Дело происходит сразу после выхода романа «Тайный меридиан», где повествуется о море и о моряках, а Пако, который там действует под именем Педро, всякий может узнать по речам, по молчаниям, по движениям. Ну, насчет молчаний я слегка загнул, потому что в последние годы Пако сделался словоохотливей, чем прежде и всегда. Оно и понятно, годы берут свое — сознаешь, что скоро предстоит укладываться в дальнюю дорогу, а ведь не хочется уносить с собой все, что держал в себе. Старик был одним из последних осколков минувшей эпохи, когда люди зарабатывали себе на жизнь в порту чем и как приходилось — ловчили и химичили, не брезговали и контрабандой, постоянно — за исключением дней и ночей, проводимых на качающейся палубе, — балансируя на внешней и весьма зыбкой грани нарушения закона. Он был не учен, но обладал глубокой мудростью этого средиземноморского мира: это его солнце и соль навсегда впечатались в бесчисленные морщинки вокруг глаз. Он знал, что такое море и что такое жизнь, которые, по его убеждению, друг друга стоят. Может быть, еще и потому стал он в последние годы разговорчивей, что хотел как-то избыть демонов, которых засадили ему в душу портовая администрация, городские власти, правовые нормы и общая их не скажу какая мать, совокупными усилиями заставившие его за бесценок продать баркас и, осев на суше, превратиться поневоле в пенсионера — двадцать четыре тысячи долбаных песет[50] в не менее гребаный месяц. Тут мне пришлось узнать моих соотечественников. Года два я лично предлагал дельным и разумным людям: давайте я сам куплю этот баркас, приведу его в порядок — стоить это должно было недорого, — с тем чтобы они приткнули его в надлежащее место, не дав пропасть этому скромному кусочку портовой истории Картахены. Однако им было глубочайшим образом наплевать, с баркасом обошлись точно так же, как с его хозяином, и пришвартованный у коммерческого причала «Мореход» — ибо именно так назывался на самом деле баркас «Карпанта», появляющийся в моем романе, — сгнил на солнцепеке. И больше я о нем ничего не знаю.
Поэтому в память о моем друге я пишу эти строки. В память моряка с бронзовой кожей и голубыми глазами, только что, казалось, сошедшего на берег с «Арго», моряка, называвшего меня «мальчуганом» и указывавшего мне путь в винно-чермном море. Человека, с которым я поднимал со дна римские амфоры, пролежавшие там две тысячи лет. Средиземноморского лиса, учившего меня ловить кальмаров на закате перед Подадерой и так же непринужденно — возить контрабандный виски и светлый табак. Моряка, который на Кладбище Безымянных Кораблей дал мне первую в жизни сигарету и сказал, что мужчины и корабли должны погибать в море, не дожидаясь, когда на суше их сдадут в утиль. И сегодня я пишу, чтобы заглушить горечь, гложущую меня оттого, что не был рядом, не помог ему отдать швартовы перед последним плаванием, не крикнул вслед удаляющемуся от причала катеру то, чего никогда не говорил прежде, — что он был мне настоящим другом — верным, отважным, немногословным, точно таким, о каком мечтает каждый мальчик над книгами о море и приключениях.
Нельсон: 206 лет однорукости
Перелистывая как-то раз Naval Chronicle, где излагается английская точка зрения на боевые действия 1793–1819 гг., я нашел описание боя при Тенерифе, о каковом уже упоминал тут мимоходом, ибо именно в том бою 25 июля лишился Нельсон своей знаменитой руки, и на следующей неделе этому знаменательному событию исполняется ровнешенько 206 лет. Говорил я уже как-то: от ура-патриотизма и шовинистического угара у меня начинаются корчи и колики, но это вовсе не значит, что я открещиваюсь от своей истории, не горжусь славными деяниями своей страны, не стыжусь позорных. Вот вам наглядный пример: я терпеть не могу футбол, но предпочитаю, чтобы победу одержала Испания, а не кто другой. Я уроженец Средиземноморья и моряк родом, и в памяти у меня крепко засело, что слово «англичанин» означает «враг»: это самые лучшие моряки, самые свирепые и надменные противники. Высокомерный Альбион взялся за дело, когда наши дела стали уже клониться к упадку, и весьма преуспел — безобразничал в Америке, у Сан-Висенте, под Трафальгаром. И прочая. Сейчас англичане — на подсосе у Буша (мы все занимаемся, впрочем, тем же самым, но не с достойным видом, а даже без видимости достоинства), однако же недаром сказано, что «никто пути пройденного назад не отберет», — что было, то было. И солдаты у них — отдадим им должное — до сих пор лучшие в мире. Я был с ними в Боснии, видел их в Заливе, так что отвечаю за свои слова. Им нравится воевать, и комплексов у них нет: они — англичане на все сто, hooligans, поставленные под ружье и осененные знаменем. Именно по этой причине в XVII веке оттяпали они у нас Махон и Гибралтар. Хотели также накрутить нам хвоста и при Тенерифе, но тут вышел им колоссальный облом, хотя Naval Chronicle об этом ни словечком не упоминает. Слово «разгром» стыдливо обходится. Что касается увечья Нельсона, то, похоже, он причинил его себе сам и для собственного удовольствия. Впрочем, об адмиральской ране умалчивает и Jane’s Naval History. Зато современные историки выдвигаются на авансцену с утверждением, будто Нельсон не потерпел ни единого поражения. Вот так вот: ни одного.
Ан нет. Есть документы той эпохи, все расставляющие по своим местам. И потому сегодня в честь проживающих в Испании британцев, со спортивным азартом читающих меня по воскресеньям, я решил освежить славную дату. Ибо именно 20 июля 1797 года будет ровно два столетия и шесть лет, как Нельсон объявился у Санта-Крус-де-Тенерифе с эскадрой в составе трех линейных кораблей, четырех фрегатов, куттера и бомбарды, а спустя двое суток высадил в Вальесеко тысячу молодцов под командой капитана Трубриджа. Речь-то шла всего-навсего о том, чтобы расчехвостить чумазых убогих испанцев, сгрузить в трюмы найденное золото и поднять над островом британский флаг. Все как всегда. Но на сей раз эти самые испанцы вставили такой фитиль десанту, что тот принужден был вернуться на корабли. 25 июля англичане предприняли попытку захватить причал в Санта-Крус, однако береговая артиллерия тоже не дремала, так что атакующим не показалось мало: испанцы потопили куттер «Фокс» и разметали шлюпки, на которых подвигались солдаты его величества. Когда же Нельсон все же вступил на причал и поднял руку с саблей, картечь отхватила ему и ту, и другую, и адмирала без памяти доставили на корабль. После того как последние 57 англичан на причале выкинули белый флаг, в городе оставалось еще 340 человек капитана Трубриджа, который оказался не робкого десятка — видите, я отдаю противнику должное — и потому еще пытался выполнить приказ. Но, как говорил его соотечественник, из ничего не выйдет ничего[51]. Засев за стенами монастыря, жители Тенерифе отбивались так упорно, что пришлось вступить в переговоры. Хитромудрые и двусмысленные, как спокон веку водится за англичанами (примерно такие они сейчас ведут по вступлению в зону евро), но все же переговоры. Чтобы облегчить их и унять кровопролитие, испанский губернатор дон Хуан Антонио Гутьерес согласился в акте о капитуляции не упоминать слово «сдача» — этим сейчас и пользуются британские брехуны, когда твердят, что ее и не было. Вслед за тем Трубридж и его белобрысое воинство, поджав хвост, удалились восвояси, оставив 44 убитых, 177 утонувших, 123 раненых и 5 пропавших без вести — и это не считая руки, посредством которой Нельсон имел обыкновение похлопывать леди Гамильтон по разным частям тела. Между прочим, недурной результат для четвертьфинала.
Огорчительно, конечно, что десять лет спустя Нельсона пристукнул француз. Однако процесс был начат, как ни крути, канарцами. Так что во вторник, 25 июля, я выпью стаканчик за здоровье Тенерифе.
Элит-экстрим
Мне кажется, это очень хорошо и правильно, когда человек занимается экстремальным спортом — всяким там парапутингом, наутишокингом, идиотингом и прочей хренью. Каждому, как известно, свое: есть среди нас и такие, которым мало острых ощущений, когда каждое утро пилишь по трассе, а двести мерзавцев на скорости в 180 км/час подрезают тебя справа и слева. О вкусах не, и так далее. Я уж как-то писал, что считаю в порядке вещей, когда кто-нибудь из желающих жить опасно устраивает себе