– Это мое дело! – взвился Брук. – Если я неудачно помещу капитал, это моя ошибка. По крайней мере, я хоть ненадолго вырвусь из-под твоего ига! Вздохну полной грудью! А если потерплю неудачу, то не приползу на брюхе обратно!
– Прошу тебя, Брук! – Корделия очутилась между ними, боясь, что они подерутся. Она еще не видела такого гнева, такой неприкрытой вражды. Куда только делись кровные узы?
Тетя Тиш тихонько плакала в своем кресле; по щекам беззвучно текли слезы, словно кто-то оставил открытым кран.
На глазах у Корделии двое близких ей мужчин бросали друг другу страшные, непростительные обвинения, нанося друг другу раны, которые не залечишь годами. Неужели до сих пор они притворялись, и теперь вышли наружу их подлинные чувства? Или это какое-то помрачение ума?
Брук попытался оттолкнуть ее, но она по-прежнему цеплялась за него, чувствуя дрожь во всем теле.
– Брук! – шептала Корделия. – Ни слова больше! Дайте друг другу время подумать. Продолжите завтра, прошу тебя, Брук!
Наконец обессиленный Брук затих, а старик гневно смотрел на них обоих, отказываясь понимать. Еще одно слово – и между ними разверзнется бездна! Рушилась семья, но патриарх не хотел, не мог уступить.
Глава III
Брук упрямо гнул свою линию. Корделия ожидала, что позднее – в тот вечер или на другой день – он изменит свое решение, как часто случалось в прошлом. Главное – выпустить пар… Однако на сей раз все было по-другому. Он слишком далеко зашел в своем бунте. Предложение Хью давало ему возможность, которая может больше не представиться. Теперь или никогда.
Целых три дня оба Фергюсона не разговаривали друг с другом. Каждое утро они вместе с Корделией отправлялись на фабрику, а вечером вдвоем возвращались домой. Брук, которого прежде всякая мелкая стычка доводила до болезни, на этот раз с каждым днем как будто становился крепче. В четверг он уехал в Лондон, а в субботу после обеда вернулся довольный. Его глаза светились внутренним огнем – словно он узрел свою мечту, по-прежнему далекую, но уже не недостижимую. Он встречался с лордом Гиронделем, мистером Бромптоном Джонсом и двумя остальными. Хью с трудом уговорил их принять неопытного сотрудника. Деньги перетянули чашу весов, однако лишь отчасти. Они действительно намерены создать лучший еженедельник в стране. Уже заключены контракты на рекламу. Им удалось заинтересовать выдающихся деятелей либеральной партии, которые рассчитывали опереться на их газету в политической борьбе. Речь шла не о чем-то умозрительном. Они учли решительно все, вплоть до мелочей.
Вечером в пятницу мистер Фергюсон отбыл в Олдхэм и вернулся в субботу около шести. Он прошел мимо Брука так, будто тот пустое место, и больше не выходил до вечерней молитвы.
Они стояли в холле, в ледяном безмолвии: мистер Фергюсон – около небольшого столика, обычно служившего ему кафедрой; перед ним лежала раскрытая Библия. Слуги выстроились в шеренгу вдоль стены. Ян считался уже достаточно большим, чтобы участвовать в вечерней молитве. Он стоял, держась за руку матери; по другую сторону от него стоял Брук.
Мистер Фергюсон открыл крышку часов и подождал, пока стрелки не показали шесть тридцать. Тогда он начал молитву.
"Если грешник отворачивается от греха своего и возвращается на путь истины и добродетели, он спасает свою живую душу. Я признаю, что грешен; грех мой всегда стоит передо мной. Жертва Господня… падшие души, разбитые сердца… Господи, ты не подвергнешь их презрению. Помолимся!"
Светила почти полная луна; голые ветви платана отбрасывали решетчатые тени на окно возле парадной двери. Газовую лампу в холле слегка прикрутили, и тень легла на все лица, из-за чего они казались такими же бледными, как луна. В камине пылал огонь, но всем было холодно.
"От мирского зла, от греха, от обмана и дьявольских козней, от гнева и вечного проклятия… спаси нас, Господи! От сердечной слепоты, от гордыни и суетности, лицемерия, зависти, ненависти и злобы – спаси нас, Господи!"
Неужели он собирается читать текст целиком? В руке Корделии шевельнулась ручонка Яна. Она бросила взгляд на Брука. Ему трудно долго стоять, слабое тело требует покоя. Но он стоял, прямой, напряженный, как тетива лука.
"Да пребудет с нами милость Господня!"
Наконец-то! Большой ли грех – радоваться окончанию молитвы? "Господи, – твердила Корделия свою собственную молитву, – помоги нам, защити от эгоизма и злобы!" Ян затопал ножкой о ковер; Корделия сжала его ручонку, давая понять, что этого делать нельзя.
"Наш вечный Господь, Отец наш Небесный, – продолжал мистер Фергюсон, – который один объединяет людские сердца и сберегает семьи от разлада, от эгоистичных, неправедных помыслов… Благословляем священное имя Твое и молим Тебя усмирить голоса неблагодарных; смиренно молим Тебя даровать нам Твою милость, дабы мы приняли Твой совет и вели спокойную, мирную жизнь вместе, вознося Тебе хвалу и славу, через сына Твоего, Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь."
Сели ужинать. Тетя Тиш жаловалась на холодную, сырую погоду. Хоть бы снег скорей выпал… Ей отвечала одна Корделия.
Вставая из-за стола, Брук сказал:
– Папа, мне нужно с тобой поговорить.
Мистер Фергюсон устремил на него стеклянные глаза жителя Олимпа.
– Что ты хочешь сказать?
– Я предпочел бы наедине.
Не говоря ни слова, старик направился в свой кабинет. Брук придержал дверь для Корделии и вошел вслед за ней.
– Ну?
– Послушай, папа, – миролюбиво начал Брук. Это Корделия упросила его так начать – спокойно, апеллируя к разуму. – Я знаю, ты сейчас обо мне плохо думаешь. Может быть, правда на твоей стороне – как знать. Но все равно не разговаривать друг с другом – не выход из положения. Необходимо обсудить возникшие разногласия. Не лучше ли будет, если мы сядем все вместе и поговорим – как можно спокойнее?
– Предпочитаю постоять, – ответил его отец.
– Ладно… Я ездил в Лондон. Встречался со всеми заинтересованными лицами и убедился, что этому проекту суждено осуществиться. Тебя вряд ли интересуют подробности. Главное – я согласился на должность младшего редактора "Вестминстерского бюллетеня" и обещал через две недели приступить к работе. Это уступка: они предпочли бы, чтобы я начал прямо сейчас, но я сказал, что не могу. Я также обещал… вложить в новую газету пять тысяч фунтов, – Брук нервно дернул плечами. – Вот и все.
Все это время Корделия наблюдала за мистером Фергюсоном и поняла, что в глубине души он надеялся, что у Брука не хватит пороху. Теперь в его взгляде что-то изменилось. Что? Неужели она действительно видит там зависть, злость, ненависть? Она резко опустила глаза.
– Ты отдаешь себе отчет в том, что я запретил тебе это делать, Брук? Ты знаешь, я смотрю на это как на забвение сыновнего долга. Пятнадцать месяцев назад я переписал на вас с Корделией половину всей относящейся к красильням собственности. А теперь ты швырнул мне мое великодушие в лицо, бессовестно злоупотребил… моим доверием. Отдаешь ты себе в этом отчет?
– Я смотрю на это с другой точки зрения, но я тебя понимаю. Мне… очень жаль, папа. Но мое решение непреклонно. Другого такого случая не представится.
– Ты хочешь бросить красильни, лишить их управления со стороны тех двоих, кои должны были стать моими преемниками? Тебе безразлично, если они придут в упадок?
– Ты всегда считал, что от меня мало толку, а если и сделал компаньоном, то лишь ради Корделии. Ты всегда высоко ставил ее – но не меня!
– А капитал, который ты собираешься изъять? Хочешь разорить фирму?
– …Из-за такого пустяка она не разорится. Я знаю объем вложений. По моим представлениям, доля каждого составляет восемь или десять тысяч фунтов. Но если ты испытываешь нехватку текущего капитала, можешь привлечь других компаньонов.
– Не из нашей семьи?
– Да, если это необходимо. Но тебе не придется этого делать. У тебя вложены деньги и в другие предприятия. Например, заводы в Уэверли.
Мистер Фергюсон стоял, заложив руки за отвороты сюртука.
– Значит, все, что я говорю, как об стенку горох? Ты не изменишь свое решение? Даже если это разобьет мне сердце? Отвечай честно!
Следы прежних сомнений навсегда запечатлелись на лице Брука, – никакой бунт, никакая независимость не изгладят их до конца. Брук встал.
– Что делать? Наверное, я поступаю не очень-то честно по отношению к тебе, но это не разорит тебя и не разобьет твоего сердца. Если ты уступишь, мы сможем остаться друзьями.
Их взгляды встретились – впервые за целую неделю взаимной вражды.
– Но я не собираюсь уступать, – прошепелявил мистер Фергюсон.
Брук тяжело вздохнул.
– Тогда нам больше не о чем говорить. Мне очень жаль, но я… через две недели уеду отсюда – вместе с Корделией. Может быть, ты возьмешь на себя труд уладить дела в банке – перечислить от моего имени пять тысяч…
– Я не сделаю ничего подобного!
Корделия давно заподозрила, что старик приберегает какое-то тайное оружие, какие-то козыри в рукаве, но Брук этого не почувствовал.
– Мне не нужна вся моя доля, – продолжал Брук. – Но пять тысяч скоро понадобятся.
Мистер Фергюсон повернулся к ним обоим спиной.
– Отлично. Но ты не получишь их от моей фирмы. Ты дал себе труд досконально изучить условия нашего партнерства?
– Какие условия?
– Те самые, которые мы все подписали при заключении договора?
– Ну и что? Партнер есть партнер, хозяин своей доли.
– С некоторыми ограничениями, Брук. Мне очень жаль, что в свое время ты невнимательно читал договор. Пункт девять гласит: ни один из пятерых компаньонов не имеет права изымать без согласия остальных более пятисот фунтов в год. А такое согласие явно отсутствует. Я не хотел к этому прибегать, но… Пока ты ездил в Лондон, я лишний раз удостоверился в прочности моих позиций.
Брук уставился в отцовскую спину так, словно перед ним была не спина, а нечто другое – вся его жизнь, все бессилие. Любой, кто прочитал бы его мысли, увидел бы крушение всех его надежд. Нет! Нужно хорошенько подумать. Неужели этот мятеж, эта первая попытка обрести независимость…