Машина довозила влюбленную парочку до поселка и забирала обратно часа через три-четыре, якобы необходимые для изготовления снадобий.
Когда Колесников выбрался из кабины самолета и спустился по штормтрапу, вместо Хэн Суна его встретили молодой лейтенант и сержант из соседнего полка. Павел не был с ними знаком, но мельком видел на общих дивизионных мероприятиях. Кобуры у них были расстегнуты.
Инстинктивно, сам не зная, зачем, Колесников небрежным движением тоже расстегнул кобуру.
– Товарищ капитан, по приказу начальника особого отдела вы арестованы. Предлагаю пройти с нами, – дрожащим от волнения голосом объявил лейтенант и взялся за рукоятку пистолета.
Колесников, в силу жизненных обстоятельств, хорошо изучил Уголовный кодекс, включая раздел для военных, а также воинские уставы и другие юридические документы.
– Я подчиняюсь командиру полка, а не особому отделу, тем более приказам, который отдает командир лично или в письменном виде.
– С командиром полка все согласовано, – сказал лейтенант.
– Командир полка со вчерашнего дня находится во Владивостоке, в служебной командировке. Вы свободны.
– Вы не имеете права…
Лейтенант потянул из кобуры пистолет. Но так и не успел ни закончить фразу, ни выхватить оружие, потому что получил кулаком в кадык. Он схватился за горло и осел на землю. Сержант был вооружен карабином Симонова, который неожиданно оказался в руках у Колесникова, а его бывший владелец вскрикнул от удара прикладом в область солнечного сплетения и согнулся, как басовый ключ.
– Я оказал сопротивление при попытке незаконного задержания неустановленными лицами. Ты даже не представился, – спокойным голосом пояснил Колесников, глядя на тяжело дышащего лейтенанта. Тот опять дернулся к пистолету, но, получив каблуком в лоб, успокоился и упал в бессознательном состоянии на землю. Павел забрал у него пистолет, сунул его в карман брюк, из карабина вытащил обойму и положил ее в другой карман.
Подбежал Хэн Сун.
– Я все видел, командир. Чудеса какие-то!
– Вот и хорошо. Видел, что не представились, видел, как пытались применить оружие и получили законный отпор. – Колесников бросил взгляд на незадачливых конвоиров.
– Понял, командир. Доложу, как нужно, если спросят.
Лейтенант внезапно очухался и затряс головой.
– А тебя, салагу, самого как минимум посадят на губу за утерю личного оружия, – проговорил с усмешкой Павел, обратившись к лейтенанту, и, не оглядываясь, двинулся в направлении жилого сектора. Он ничего не боялся, потому что был прав, вот только не понимал причин, по которым к нему прицепился особый отдел.
Придя в гостиницу, Павел сдал трофеи, пистолет и обойму, дежурному офицеру и, расписавшись в журнале, отправился к себе в комнату. Умывшись и переодевшись в спортивный костюм, он сунул кипятильник в банку с водой и разлегся на кровати. В дверь постучали.
«Опять эти, что ли…», – подумал Колесников, принял сидячее положение и крикнул:
– Входите, не заперто.
В комнату вошел лейтенант Мишин.
– Паша, Мэй арестовали. Непонятно, по какой причине.
Он замолчал, в ожидании реакции Колесникова. Тот не стал разыгрывать мелодраматических сцен, спокойно произнес, медленно проговаривая слова:
– Меня тоже пытались. Но не смогли.
– И что ты собираешься делать? – спросил Мишин.
– Да ничего я не буду делать, – мрачно проговорил Колесников. – Ждать у моря погоды буду. Эти скоро опять заявятся с правильными бумагами, когда дождутся командира, или красноперых привлекут, чтобы задержали до выяснения. Но, скорее всего, первое. Командир вернется завтра, так что спи спокойно, дорогой товарищ, до завтрашнего утра.
Павел оказался прав: в этот день его никто не беспокоил, а арестовывать пришли на следующее утро. Заявилось трое, на этот раз свои особисты. Группу захвата возглавлял старший лейтенант Евстафьев, заместитель начальника особого отдела. С Колесниковым Евстафьев был хорошо знаком, несколько раз вместе выпивали, поэтому он извинительно пожал плечами и молча протянул Павлу рапорт начальника особого отдела Хамовникова с резолюцией командира полка: «Поместить на гауптвахту до выяснения обстоятельств».
– Сдайте личное оружие, товарищ капитан.
Его завели в узкий пенал с откидной шконкой, которую днем пристегивали к стене, и ведром для оправки. Под потолком виднелось зарешеченное оконце, но без «намордника» в отличие от «нутрянки» Минского НКВД. Там и отхожее место было обустроено более цивильно, в виде чугунной чаши с рифлеными площадками для ног. Правда, без смыва. Смыв осуществляли сами заключенные посредством двух ведер с водой, выставляемых раз в сутки надзирателем.
«А здесь Средние века. Только никакой аббат Фариа утешать не придет», – подумал Колесников.
Он вспомнил, как его били перед каждым допросом, отводя в специальную глухую камеру. «Тут не рискнут, не тот контингент. Да и я не подозрительный окруженец, а капитан Советской армии».
Шконка находилась в рабочем состоянии, то есть была откинута от стены. Колесников присел и начал думать:
«Ну почему у меня жизнь такая ухабистая – то яма, то канава. И с женщинами не везет, а им еще больше не везет, когда я с ними сближаюсь: одну убили, другую арестовали с неясными перспективами, третья ноги сломала и осталась калекой на всю жизнь… – Он вновь вспомнил чудную девушку Веру из Осоавиахима. – Когда я вступил в Осоавиахим, то из обычной жизненной тягомотины мы сразу же попали в атмосферу ожидания войны, постоянно находились в состоянии настороженности, и это состояние непрестанно подогревали наши наставники, намеками, подтекстами, хотя прямо о неизбежности столкновения с фашисткой Германией не говорилось. Когда сняли Ежова и вместо него укоренился Берия, то кроме всего прочего бывшего наркома обвиняли в развале организации, а вот, мол, Лаврентий Павлович вновь ее поднимет на нужную высоту. И действительно, к нам завезли новое оборудование, планеры, сменились наставники, некоторые вернулись из лагерей после реабилитации, стали проводить пленумы и съезды Осоавиахима, где обсуждались насущные проблемы и выносились постановления».
Вот на одном из этих съездов он и познакомился с Верой, вернее, они и раньше были шапочно знакомы, а тут их двоих выбрали делегатами на съезд. Или депутатами…
Ее нельзя было назвать писаной красавицей, но она имела ладную спортивную фигурку, хорошо одевалась и как женщина выглядела весьма привлекательно. Но не это было главное в Вере. Она была исполнена какой-то надмирной одухотворенности, находилась как бы в непрерывном парении, бредила коммунистическими идеалами и мечтала о полетах к звездам.
– Мы обязательно полетим к звездам, вот только победим в войне и полетим.
Она ни капельки не сомневалась в неизбежности будущей войны, она хотела этой войны, она рвалась на войну. В свободное от заседаний время они гуляли по Москве, ели пирожки и пили газировку из автоматов. Еще катались на трамвае, однажды так заговорились, что не купили билеты и их оштрафовали. Они вовсе не обиделись, а восприняли этот факт как забавное приключение.
А потом она рассказывала о будущей, прекрасной жизни, фантазировала, рисовала благостные картины. Это не выглядело сумасшествием, это была концентрированная мечта. Знала бы она, какая жизнь ожидает их в недалеком будущем. Много позднее Павел понял, что именно на плечах таких, как Вера, они вытянули эту войну. А пока они гуляли и разговаривали.
Вера его заводила. И вовсе не коммунистическими натюрмортами, а как женщина – своим необузданным темпераментом, движением губ и блеском глаз. Павлу неодолимо хотелось ее обнять и долго-долго целовать в эти губы, в эти глаза. Что он и сделал, когда каким-то образом они завернули в пустую подворотню. А может быть, она специально привела его туда.
Они целовались до безумия, до изнеможения, а потом вернулись в общагу. Она отдалась ему сразу и без остатка. Они провозились всю ночь, а под утро Павел предложил Вере выйти за него замуж. Она тихо засмеялась:
– Ну что ты, Паша. Семья – это руина любви. Зачем тебе это? Нам и так хорошо.
После этого они часто встречались у него дома, когда не было родителей. Он полюбил чудную девушку Веру и надеялся, что это взаимно. Наверное, так оно и было.
А потом произошла беда. На площадку завезли планеры новой модели. Вера участвовала в испытаниях. Павел не участвовал, он сдавал курсовые экзамены в университете. Вера не справилась с управлением и рухнула на землю. Об этом ему сообщили день спустя, сразу после экзамена, который он сдал тогда на «отлично».
Павел приехал в больницу. Врач сказал, что Вера будет жить, но, вероятно, останется калекой на всю жизнь – у нее открытый перелом обеих ног, порваны связки. И еще он сказал, что на данный момент ее посещать не стоит. Потому что она находится в состоянии фрустрации. Павел не знал, что такое «фрустрация», но он очень хотел видеть Веру.
Когда он вошел в палату, Вера лежала на растяжке и дремала. Павел подошел и тронул ее за плечо. Она открыла глаза. Они были полны боли и досады.
– Ты зачем пришел, Паша? Теперь у нас пути разные. Уходи.
И вновь закрыла глаза. Он пытался что-то говорить, но Вера не отвечала. И он ушел. Может быть, смалодушничал, а может, так оно и лучше. Позднее Веру оправили в какой-то дальний санаторий, и Колесников потерял с ней связь…
Павел оторвался от воспоминаний и уставился на ведро в углу камеры. Глаза его были пусты, в голове роились мысли о ближайшем будущем.
«Сегодня меня вряд ли тронут. Не в качестве психологического давления – им нужна дополнительная информация для разговора со мной. Вероятно, они уже допрашивают Мэй. В чем же ее обвиняют? Скоро узнаем».
Начальник особого отдела майор Хамовников был умным, грамотным и дотошным в своей сфере офицером. Во время войны он служил в Смерше в качестве следователя, где приобрел обширный опыт по борьбе со шпионами, диверсантами и прочими врагами народа. На допросах он не кричал, не грозил, а пытался вести задушевные беседы, расслабляя допрашиваемого, вызывая его на откровенность. Если же возникала необходимость в физическом воздействии для развязывания языка, то это делали другие, в его отсутствие, а Хамовников потом возмущался содеянным и даже извинялся за причиненные неудобства, при этом продолжая вести разговоры «за жизнь». И такие методы срабатывали – самые упорные начинали давать показания.