Но то ли зима ожидалась суровой и звери чувствовали, что речка промерзнет до дна, то ли мало осталось в Терменьге рыбы, но по всем признакам выдры покинули обжитое место: нигде ни свежих следов, ни остатков трапез, а старые «столовые» завалены опавшей листвой и уже чуть приметны.
В двух местах Федор заметил на грязи следы норки, но за норкой стоило ли идти в такую даль?
Много набродили вдоль речки лоси. Они зимуют здесь каждый год — место тихое, кормное. И на лосей можно бы тут поохотиться, только дороги близко нет: и убьешь, так не вывезешь…
Убедившись, что нет смысла забираться сюда на промысел, Федор повернул обратно, срезая углы лосиными тропами. Вот тут-то он и наткнулся на мертвого быка, который лежал поперек тропы.
Это был старый лось с широкими копытами, но уже потончавшими рогами. Федор сразу заметил, что от рогов тянется к березе желтый от ржавчины стальной трос. Зверь погиб мучительной голодной смертью, угодив в петлю, поставленную на тропе жестокой рукой браконьера.
— Сволочи! — прошептал Федор, разглядывая вздувшегося быка, от которого уже исходил тяжелый дух. — Ни богу, ни черту.
Сам Федор каждый год брал лицензии на лосей. Случалось, из четырех-пяти зверей удавалось отстрелять двух-трех. Пропадали деньги, уплаченные за лицензии, не было заработка. Но никогда он не прибегал к петлям — к этому легкому, но нечестному и дикому способу охоты, при котором без пользы гибнет столько лосей.
Федор достал кисет и стал свертывать цигарку. В этот миг за спиной вдруг раздался резкий окрик:
— Стой!
Федор обернулся и увидел шагах в двадцати от себя егеря Соловьева. Ружье у него было поднято к плечу.
— Ты что, сдурел? — удивился Федор.
— Бросай ружье, стрелять буду!.. — взвизгнул Соловьев.
— Ду-рак!.. — Федор плюнул, в сердцах швырнул на землю недокрученную цигарку и пошел прочь, возмущенный подозрением.
— Стой! — заорал егерь.
Пуля пропахала влажную землю у самых ног. Это было так неожиданно, что Федор чуть не упал. Едва отскочил за осину, вторая пуля жестко ударила в дерево.
— Ты что делаешь?! — вскипел охотник и, не отдавая отчета, выстрелил сквозь кусты туда, где темнела фигура Соловьева.
Он услышал, как вскрикнул егерь и, сознавая, что совершил что-то необратимо страшное, побежал прочь…
Дома не мог ни есть, ни пить. Дрожали руки. На душе было гадко. Ребятишки, чувствуя, что отец пришел из лесу какой-то не такой, забрались на печку и с тревогой и страхом выглядывали оттуда, прячась один за другого.
А Федор сидел на сундуке у окна и курил цигарку за цигаркой. Потом не выдержал. Оделся, взял ружье и бросив сыновьям — матке скажите, вернусь ночью, — вышел из дому.
Солнце висело над самым лесом. Закат багрился, предвещая непогоду. А идти километров пятнадцать, не меньше.
Напрямик пересек поля, выбрался на просеку. Спешил так, что закололо в боку.
Тайга безмолвствовала. Деревья точно оцепенели. И цепенело все внутри у Федора при мысли, что он найдет егеря, истекающего кровью. А тут еще под ноги то и дело подвертываются колоды и валежник, сучья цепляются за одежду, рвут фуфайку. И Федор злится на тайгу, которая встает на пути.
Стало совсем темно, когда добрался до злополучного лося.
Нашел место, где стоял Соловьев. Крикнул. Но даже эхо не отозвалось.
Потом долго шарил лучом фонарика по опавшим листьям — искал и боялся увидеть кровь. Содрогнулся, когда на глаза попал багряный осиновый лист.
К гильзам, которые лежали на земле, не притронулся.
Когда убедился, что крови нет, пошел по следам егеря. Шаг нормальный. Широкий. Ровный. На сердце полегчало: раз нет крови и Соловьев ушел уверенным шагом, ранение не может быть тяжелым. Да и стрелял-то далеко, сквозь ветки, дробью… Правда, дробь крупная, на глухаря была положена. И какой-то дробиной егеря, конечно, зацепило… Только бы не в глаз…
Обратно еле брел. Батарейка села, и шел наугад в кромешной тьме. Хмуро гудела тайга. И гудели ноги. И мысли были мрачные: хоть самое пустяшное ранение, но за выстрел придется ответить.
Казнил себя за горячность. Таил надежду: если дадут условно, с вычетом процентов, это хорошо. А если посадят в тюрьму? И душа стыла: как будет жить семья?..
Потом хлынул дождь. Не по-осеннему крупный и частый — проливной. Дождь полоскал лицо, насквозь промочил одежду; холодная вода хлюпала в сапогах.
— Так меня, так!.. — бормотал Федор. — Не жалей, полощи дурака, остуди глупую голову!..
Чуть живой вошел в избу. А на лавке — два милиционера.
Впервые почувствовал, как больно покидать родной дом не по своей воле. Поцеловал перепуганных сыновей, а жене сказал, бодрясь и не показывая вида, что самому тошно:
— Брось-ко плакать! Скоро обратно буду. Бутылку для встречи припаси…
Федору предъявили сразу два обвинения: в браконьерстве — ловле лосей петлями, и в нападении на егеря. От первого отказался, второе принял с оговоркой, честно рассказав, как было дело. Почувствовал: не поверили. Ну что ж… При очной ставке с Соловьевым недоразумение выяснится.
Эта встреча с егерем в кабинете следователя запомнилась Федору навсегда. Соловьев — у него была перевязана кисть левой руки — начал свои показания с того, что еще два месяца назад он встретил Федора с мотком стального троса в руках неподалеку от того места, где был задавлен лось.
— Ты меня с кем-то путаешь, — спокойно возразил Федор.
— Я ничего не путаю. Мы встретились на перекрестке квартальных просек у старой надрубленной сосны. Помнишь?
— Это — помню.
— Вот так. Я спросил, куда ты отправился с тросом?..
— Но у меня же не было никакого троса! Я шел с топором.
— Вы не перебивайте, — строго предупредил следователь. — Продолжайте, Соловьев!..
— Я спросил, куда ты отправился с тросом? Ты ответил, что выписал лесу на ремонт дома и надо связать плот.
— Да я не знаю никакого троса! — Федор постучал кулаком по широкой груди. — У кого хошь в деревне спросите, все скажут, что плот был вицами связан, а не тросом!
— Конечно! Трос ушел на петли… Зря отпираешься. Себе хуже делаешь, — с сожалением сказал егерь.
Он смотрел на Федора так открыто и прямо, держался настолько спокойно и уверенно, что Федор вконец растерялся при мысли, что следователь в самом деле может поверить Соловьеву.
А егерь между тем продолжал, обращаясь уже к следователю:
— Когда я выследил его и застал на месте преступления, он попытался убежать. Тогда я крикнул: стой, стрелять буду! Но в ответ получил вот это, — Соловьев показал на перевязанную руку.
— Он все врет! — воскликнул Федор, и губы его задрожали.
— Успокойтесь. Вы и сейчас не проявляете выдержки, — сухо сказал следователь.
— Да какая к черту выдержка?! Первым он стрелял, а не я!
— Успокойтесь! Экспертиза покажет, кто из вас стрелял первым, а кто — последним.
Возмущение Федора было беспредельно. В сознании не укладывалось, как может человек решиться на такую чудовищную ложь! И он с нетерпением ждал результатов экспертизы.
Федору было невдомек, что по следам пуль, пыжам, да срезанным дробью веткам эксперты тоже не смогут определить, кто первым пустил в ход оружие.
Конец оказался неожиданным: восемь лет тюремного заключения с частичной конфискацией имущества в возмещение нанесенного государству ущерба. А Соловьева за «вскрытие крупного браконьерства» ждала денежная премия…
И вот эти восемь лет, долгие, как целая жизнь, позади. Была у Федора семья, но за эти годы он лишился ее: жена ушла к другому. И остался Федор один, совсем один…
— Так вот где мы с тобой встретились, Соловьев! — уже вслух повторил охотник. — Здесь и сочтемся. Мой приговор окончательный и обжалованию не подлежит…
На мгновение он представил, как Соловьев мечется в охваченной пламенем избушке, как ломится в дверь, которая надежно заперта снаружи…
Но поймет ли он, кто свершил над ним этот суд? Наверняка есть и другие люди, обиженные этим лживым человеком, который каким-то случаем оказался на страже законов охотничьей жизни, той жизни, где честность и совесть человеческая ценятся превыше всего.
«Нет, он должен знать, кто его судил!» — подумал Федор и медленно открыл ружье егеря. В левом стволе картечь, в правом — пуля. Вложив патроны обратно, потрогал курки и усмехнулся нехорошо, жестоко: если сама судьба услужливо предоставляет возможность отомстить за непрощенную обиду, грешно оставаться в долгу!
Федор не спешил исполнить свой приговор. Он добавил в печку дров, расстегнул фуфайку, достал из кармана кисет с табаком.
Медленно, будто в полусне, развернул кисет, извлек свернутую гармошкой замусоленную газету, оторвал от нее листок да так и застыл от нахлынувших вдруг воспоминаний.
Перед глазами — опаленное морозом и солнцем лицо жены, доброе усталое лицо. Усталым и озабоченным оно было всегда: в семьях промысловиков все домашние дела ложатся на женские плечи. А жена еще и в колхозе работала.
И как хотелось, чтобы это лицо хоть временами освещала улыбка, чтобы в глазах было больше уверенности в завтрашнем дне. Ради этого Федор скитался по лесам, спал в снегу, по-звериному свернувшись у костра, мок под дождями и коченел в промозглые осенние дни…
Выскользнувший из рук кисет на время оторвал Федора от картин прошлого. Узловатыми кирпичными пальцами охотник свернул цигарку, достал из печки уголек, прикурил. По избушке поплыл едкий запах махорочного дыма.
Да что и говорить, нелегкой была жизнь! Колхозная работа, не то что теперь, ценилась дешево. Односельчане жили за счет огородов до домашнего скота. Но и охотничий хлеб тоже давался дорогой ценой, он тоже вбирал в себя полную меру труда и мужицкого пота. Особенно тяжело приходилось в годы, неурожайные на белку. На лисе да горностае что заработаешь? Выручал лицензионный зверь — куница, выдра, лось, и семья жила не хуже других. На праздники и Федор покупал жене на платье недорогого ситца, да и сыновья всегда были сыты, веселы и хорошо одеты…